— Хорошо, когда так кричат в ночи. Кажется, будто это какой-то нутряной голос. Будто это голос самой земли или крови… Мне нравится Орест.
Рассвет застал нас всех на веранде — мы сидели кто где, по двое, по трое, особняком. Чилли и еще один спали. Кто смотрел в окно, кто болтал. Пьеретто и Додо тянули граппу.
Мы вернулись вразброд из зарослей кустарника, из рощи, с насыпи. Пинотта, которую я разбудил, постучав в дверь ее каморки, варила нам кофе.
Лица, землистые на рассвете, стали мертвенно-бледными, потом розовыми, а электрический свет мало-помалу тускнел. Погасив его, мы растерянно оглянулись вокруг. Первыми встрепенулись женщины.
Они уехали, когда стало совсем светло, но еще не просохла роса — влажный гравий почти не заскрипел под шинами. Старый Рокко, стоя возле бассейна, из которого торчала труба, смотрел им вслед.
— Мы приедем еще, — орали они. — По автостраде сюда рукой подать.
— Мы приедем в Милан! — крикнула с насыпи Габриэлла.
Поли уже ушел к себе. Мы послонялись по усыпанной гравием площадке, озираясь вокруг. С низкой ветки сосны свешивался клетчатый шарф. Я задел ногой валявшийся на гравии целехонький бокал. Теперь, утром, при обычном свете, я не осмеливался взглянуть в глаза Габриэлле. Орест молча, как и все, прохаживался, заложив руки за спину.
— Дураки эти миланцы, — сказал Пьеретто.
Габриэлла устало улыбнулась.
— Ты банален. Возможно, они то же самое говорят о нас.
— Все дело в мужчинах, — сказал Пьеретто. — О мужчине можно судить по тому, каких женщин он терпит.
— Ты их вообще не терпишь, — бросил Орест.
— Вот что, — сказала Габриэлла, — обсудите это между собой. Я пойду отдохнуть. Счастливо оставаться.
Мы проводили глазами ее удаляющуюся фигуру, четко вырисовывающуюся в ясном воздухе, и вернулись в гостиную. Мне казалось невозможным, чтобы мы возобновили прежнюю жизнь. Что-то изменилось. Как бы это выразить? У меня было такое чувство, будто и с нами здесь уже распрощались.
В гостиной был кавардак, и в спертом воздухе стоял запах цветов. Воняло воском. На одной из тарелок тлела недокуренная сигарета.
— Ночью я зашел на кухню, — сказал Орест, — и застал там Пинотту. Она плакала оттого, что никто с ней никогда не танцует.
Мы посидели в креслах. Как я и ожидал, у меня заболела голова, и я как бы вынашивал в себе эту боль.
— Выпей-ка, это помогает, — сказал Пьеретто и налил себе рюмку.
Потом зашел разговор о том, чтобы пойти за покупками к Двум Мостам. Эта мысль нам понравилась.
— И то дело, поможем Пинотте.
Я поднялся к себе в комнату за пиджаком. Проходя по коридору — мне запомнился легкий запах, исходивший от согретых солнцем занавесок, — я услышал кашель, харканье, хрип. Эти звуки доносились из комнаты Поли. Я нажал на ручку двери, и дверь подалась. Поли, сидевший на кровати в пижаме, поднял глаза. Он тяжело дышал, а в руке держал носовой платок, который был весь в крови. Он поднес его ко рту.
С минуту я стоял в нерешительности, а Поли смотрел на меня с каким-то беспомощным выражением в опухших глазах…
— Не понимаю, — пролепетал он, с трудом переводя дыхание.
Он хотел было спрятать руку, потом раскрыл ее. Рука тоже была в крови.
— Это не рвота, — сказал он, — Габриэлла…
Я нашел ее в ее комнате. Она выбежала, на ходу надевая халат. Поли встретил ее с удивленным и обиженным видом наказанного ребенка.
— Мне не больно, — сказал он. — Я только сплюнул.
Мы позвали Ореста, позвали Пьеретто. Габриэлла металась по комнате, суетилась вокруг Поли. Глаза ее горели сухим блеском, как в жару, точно ее изнутри жгли все взгляды, слова, жесты этих дней, а лицо приняло суровое, почти ожесточенное выражение, которое уже не сходило с него.
Орест тщательно выслушал Поли, кусая губу.
— Пойдем, — сказал я Пьеретто, — не будем им мешать.
— Ты знал, что он чахоточный? — говорили мы друг другу на веранде.
— При той жизни, которую он вел, это не удивительно, — сказал я. — Вероятно, он это знал.
— Ну да, — сказал Пьеретто, — в таких случаях лечатся.
Иногда он был наивен, Пьеретто. Я сказал ему, что недостаточно помнить о здоровье, чтобы делать или не делать то или другое. Сказал, что Поли, какой он ни сумасшедший, человек меланхоличный, одинокий, из тех, кто много думает о таких вещах и поэтому заранее знает, что с ним должно случиться.
— А про Габриэллу ты знал?
— Что?
— Что она влюблена как кошка.
С этим он согласился. Но потом сказал:
— А кто мышь?
Они спустились вниз, и Поли тоже. Вид у него был кислый, глаза запавшие, лицо бледное. Он сказал нам обычным голосом, что нет причины менять наши привычки, что на свете полно людей, у которых идет кровь из носу, и кто хочет жить, живет.
Орест ледяным тоном объяснил, что болезнь у него, по-видимому, застарелая и что он не понимает, как могли в больнице не заметить этого. Он говорил, не глядя на Габриэллу.
— Ты должен немедленно показаться врачам, — сказал он Поли. — Тебе надо ехать в Милан.
Тогда Габриэлла сказала нам, что спустится к Двум Мостам позвонить по телефону.
— Давай я съезжу на велосипеде, — предложил я.
— И отвези меня, — сказала Габриэлла, — я хочу поговорить с его отцом.
Но я не умел везти другого, да еще под гору, и, естественно, поехал Орест. Габриэлла сидела на раме между его рук, и он щекой касался ее плеча.
— Не выпить ли нам с горя? — сказал Поли, входя в дом. — Теперь уж все равно.
Он маленькими глотками выпил свою рюмку. Лицо у него было землистое, но он улыбался. Я думал о той ночи на холме, когда из-за деревьев показалась зеленая машина.
— Не хватало только моего отца, — сказал Поли. — Правда, ему осталось недолго возиться со мной, скоро мне конец.
Пьеретто пробормотал, чтобы он не говорил глупостей.
— Разве от этого что-нибудь меняется? — глухо сказал Поли.
Он кашлянул и прикрыл рукой рот. Потом вытащил сигарету.
— Брось, — сказал Пьеретто.
— И ты туда же, — сказал Поли, но не закурил и положил сигарету. — Такие грешки и заполняют день. Рисковать жизнью из-за маленького порока, из-за пустяков не так уж глупо. Перед тобой открывается целый мир.
— Мир велик, — сказал Пьеретто и опрокинул рюмку.
Когда Орест и Габриэлла вернулись, мы уже были под хмельком, и Поли лепетал, что жить легко, когда умеешь избавиться от иллюзий.
Орест посоветовал ему отдохнуть перед дорогой. Габриэлла отняла у него рюмку и сказала, чтобы он лег. Потом она вместе с Пиноттой начала ходить по дому, посылать нас то туда, то сюда, доставать из комодов и шкафов и упаковывать вещи. Орест, сжав зубы, ходил за ней.
Вскоре после полудня приехал автомобиль, зеленая машина, которую вел молодой парень в ливрее. Он почтительно сказал, что синьора командора нет в Милане. Габриэлла велела ему погрузить чемоданы.
Мы позавтракали в молчании. Габриэлла встала из-за стола, чтобы поговорить со старым Рокко. Я пошел посидеть на насыпи, поглядел на равнину и на дикие склоны холма. В небе, откуда, казалось, и веяло сладким запахом фруктов, плыли большие белые облака.
Сели в машину. Мы трое разместились сзади. Поли не сказал ни слова и, к моему удивлению, не сел за руль. Орест повесил через плечо свое охотничье ружье, а рукой придерживал на подножке велосипед.
У подножия Греппо мне не пришло в голову оглянуться. Мы немножко поспорили, какой дорогой ехать, и, потрясшись несколько минут на ухабах, оказались на станции, между домиков с цветами на окнах, перед знакомыми холмами. Мне показалось, будто я знал их всю жизнь. Мы вышли у шлагбаума. Отсюда начиналось белое от пыли асфальтированное шоссе с защитными тумбами и низкими изгородями. Мы обменялись несколькими словами, пошутили, и суровое лицо Габриэллы на миг осветилось улыбкой. Поли помахал рукой.
Потом они уехали, а мы пошли выпить на мельницу.
ТОВАРИЩРОМАН© Перевод Л. Вершинин
Меня прозвали Пабло потому, что я играл на гитаре, как испанец. В ту самую ночь, когда Амелио разбился на дороге в Авильяну, я с несколькими друзьями отправился на холм неподалеку, подзакусить. Отсюда даже мост был виден. Мы пили и веселились в лучах сентябрьской луны, пока холод не загнал нас петь песни под крышу. Девушки начали танцевать. Я играл — Пабло тут, Пабло там, — но мне что-то грустно было. Я любил играть для тех, кто понимает в музыке, а эти только и знали, что орали во все горло. По дороге домой я снова играл, а приятели пели. От густого тумана рука моя стала влажной. Я был по горло сыт такой жизнью.
Теперь, когда Амелио попал в больницу, мне не с кем было словом перемолвиться, не с кем душу отвести. Я знал, что идти к нему в больницу бесполезно, ведь он кричал и ругался день и ночь напролет и никого не узнавал. Мы пошли взглянуть на его мотоцикл, который все еще валялся в кювете у придорожного столба. Сломалась колесная спица, колесо соскочило, чудо еще, что сам мотоцикл не загорелся. Крови на земле не было, только пятна бензина. Потом мотоцикл увезли куда-то на ручной тележке. Я никогда особенно не любил мотоциклы, но этот чем-то напоминал разбитую гитару. Счастье еще, что Амелио теперь ничего не сознавал. Говорят, он, может, и выживет. Обо всем этом я думал, пока обслуживал покупателей в магазине, но навещать его не пошел, все равно бесполезно, и говорить о нем больше ни с кем не стал. А вечером, вернувшись домой, все вспоминал свои разговоры с разными людьми и думал, почему я никому не сказал, что одинок как пес — и не оттого вовсе, что рядом со мной не было Амелио, с ним я тоже чувствовал себя одиноким. Может быть, ему я и сказал бы, что последнее лето так провожу, что мне осточертело шляться с гитарой по остериям да торчать в магазинчике. Амелио понимал такие вещи.
Потом я узнал, что Амелио положили в гипс, а ноги у него начали сохнуть. День и ночь я думал о друге и не хотел, чтобы люди говорили мне о нем. Теперь стали болтать, что в ту ночь с ним была девушка, что она вывалилась на траву и у нее даже волосы не растрепались, что они мчались как сумасшедшие — пьяные были, и что рано или поздно этим — все равно кончилось бы. Всякое болтали. Его девушку мне показали однажды утром, когда она проходила мимо нашего магазина. Она была высокая, статная. Глядя на нее, трудно было даже себе представить, что она летела кувырком с мотоцикла. От Амелио этого можно было ожидать, тут уж ничего не скажешь. Мысль о том, что они все лето вдвоем носились на мотоцикле по автострадам, тесно прижавшись друг к другу, приводила меня в ярость. Стоит ли из-за этого рисковать головой? Говорят, она навещает его. Тем лучше, нам не придется ходить.