— Замолчи, прошу тебя, замолчи, — сказал я.
— Ты, конечно, меня любишь, но другом мне быть не можешь.
— Разве не лучше нам быть только вдвоем? — спросил я. — Не хочу делить тебя ни с кем.
— Покажи мне человека, который хотел бы иного, — смеясь, сказала она мне на ухо.
Потом я в последний раз спросил ее, согласна ли она, чтобы мы жили вместе.
— Я тебя прощаю, — сказал я. — Принимаю тебя такой, какая ты есть. Вот с этой самой ночи давай жить вместе.
Она ответила мне, — в темноте я не видел ее лица, — что, пожалуй, попытается.
На следующий день мы пошли в кафе. Пока я пил черный кофе, она все поглядывала на меня. Потом сказала:
— Пабло, встретимся вечером, хорошо?
— Я от тебя целый день не отстану.
— Это невозможно, Пабло. Мне надо идти в ателье. Ты что сегодня будешь делать?
Вечером мы снова отправились в «Парадизо», и все пошло по-старому.
— Иной раз, — сказала она, — ты бываешь просто невыносим. Никак не хочешь понять, что каждый живет по-своему и то, что я делаю, касается только меня одной. У тебя ведь есть друзья?
— Я их всех бросил.
— Значит, ты не со мной одной так поступаешь. Но ведь это ничего не даст. Люди-то разные. И каждый по-своему интересен.
Теперь я понял, что совсем одинок. Вдруг понял это и почувствовал себя почти счастливым. Мысль, что, побывав в постели у Линды, я тихонько спущусь по лестнице и пойду бродить по туринским улицам, а потом улягусь спать один, была живительной, как глоток ликера. Все остальное не имело никакого значения, и я примирительно ответил:
— Может, ты и права.
Линда с довольным видом взяла меня за руку.
Ночь мы провели вместе. Назавтра я договорился ехать с Мило. Знать, что Линда будет ждать меня, было приятнее, чем спать с нею. Такую жизнь вел и Амелио. Проходя в темноте по площади, я чувствовал себя счастливым.
По вечерам мы иногда встречали Карлетто. Ужинали мы с Линдой, как и прежде, в «Маскерино» и по молчаливому уговору уходили из бара пораньше, чтобы не повторять прежних ночных кутежей. Карлетто ничуть нам не мешал; когда мы приходили, он, улыбаясь, вставал из-за стола и придвигал Линде стул.
Он каждый день ходил в «Парадизо», чтобы встретиться там с Лили. Однажды вечером он сказал:
— Завтра возвращается этот, с Торре Литториа.
Я не знал, что Лубрани был в отъезде. Линда покраснела и зло посмотрела на Карлетто. «Ага, — подумал я, — покраснела». Я никогда не видел, чтобы Линда краснела. И тут я вдруг понял, что Линда помирилась со мной в тот самый день, когда уехал Лубрани.
Линда накинулась на него:
— Что ты этим хочешь сказать?
— Да так, ничего, просто для кого-то кончилась безмятежная жизнь, — усмехнулся Карлетто.
Я заметил, как Лили дернула его за руку и тихо сказала:
— Перестань.
Но Карлетто уже разошелся во всю. И весь свой гнев излил именно на Линду.
— Меня просто зло берет, что ты еще находишь простачков, которые тебе верят, — резко сказал он. — Сама прекрасно знаешь себе цену, но помалкиваешь. Все вы одного поля ягоды: что ты, что она. Карьеру вы себе делаете не на сцене, о нет!
Лили совсем растерялась, но Линда не произнесла ни слова. Спокойно смотрела на него и улыбалась. Потом взяла его стакан и, пристально глядя ему в глаза, отпила немного вина и отдала ему стакан. Карлетто слегка поклонился ей. И оба расхохотались.
На обратном пути я даже не стал упрекать Линду. Она шла молча, заметно встревоженная. Наконец неуверенно сказала:
— Вот дурень. Может, ему Лили чем-то досадила.
Мы остановились у ворот ее дома.
— Значит, завтра он возвращается? — спросил я.
Она, украдкой поглядывая на меня, сказала:
— Ты же знаешь…
— Вечером увидимся?
— Конечно.
Я был рад, что пошел домой. На следующий день я все утро играл на гитаре. Из кухни шел приятный запах супа, в комнате было тепло, и я с удовольствием повторял одно упражнение за другим. В полдень зашел механик, приятель Мило, купил сигару и завел разговор о политике. «Те же речи, что у Амелио, — подумал я. — Профессия у них, видно, такая, что они все в политику ударились». Механик нападал на тех, кто выколачивает из народа деньги и хочет заткнуть ему рот, чтобы править, как им вздумается.
— Но в этот раз горшок сам полез в печь. В Испании им уже задали жару. Не знаю, понятно ли тебе?
— Разве одни фашисты едят из этого горшка? — спросил я.
— Кухня и повара фашистские. Не обязательно всем носить черную рубашку.
Теперь я знал, что значила для меня Линда. Достаточно было подумать о Лили, чтобы понять это. О Лили, которая готова была провести ночь с кем угодно и думала лишь о бальных туфельках. Я бы мог легко, играючи сделать ее своей любовницей. Нет, Лили никому не западала в душу.
Линда, даже не сказав «прощай», снова сошлась с Лубрани. В «Маскерино» она велела передать мне, что у нее уйма работы. Вечером я пошел к ней, долго ждал ее у ворот дома, но не дождался. На следующий день я отправился в ателье. Девушки портнихи посмеивались мне вслед. Линда разговаривала со мной в салоне совершенно взбешенная.
— Знаешь, это уж слишком, — сказала она. И сразу вышла. Потом вернулась. — Здесь работают, ты что, не понимаешь? — бросила она мне в лицо. Но потом все-таки позволила взять себя за руку и постояла еще с минутку. — Если смогу, вечером встретимся.
А я в этот вечер отправился с Мило в Монкальери и гитару взял с собою. Мы завернули к одному приятелю в бар.
— Никаких девушек, — сказал я Мило, — видеть их не могу.
В полночь с улицы раздался стук в окно. Девушки хотели войти послушать мою игру.
— Встань у дверей и никого не пускай, — попросил я Мило.
— С чего это ты, вроде как не хромой и не горбатый, а прячешься? — удивился Мило.
— Встань у двери, говорят тебе.
Я совсем захмелел. Мило выглянул за дверь и сказал:
— Подожди меня немножко.
Когда он через полчаса вернулся, я разговаривал сам с собой. «Как Амелио, — рассуждал я вслух, — она вышвырнула меня, как когда-то Амелио». Мило сказал:
— Там тебя какая-то блондинка дожидается.
Он повел меня в парк, где дорожки были усеяны опавшими листьями. Блондинка ждала, прислонившись к дереву. Листья под ногами были скользкие, и мы с Мило то и дело спотыкались.
— Вас что, ноги не держат? — смеясь, сказала она.
Было совсем не холодно. Я прижался к шершавой коре дерева. Мило крикнул:
— Ты уж его приласкай!
Блондинка все сделала сама, уходя, она аккуратно застегнула мое пальто. Когда Мило втиснул меня в трамвай, я больше не разговаривал сам с собой.
— Завтра отправляемся в путь, — сказал он, — машину поведешь ты.
Целый месяц я беспробудно пил. «Как Амелио, — думал я. — Она меня прогнала прочь, как когда-то Амелио». Я искал забвения в вине. Еще не придя в себя после одной попойки, я уже начинал думать о следующей, и так мне тошно было, что хоть плачь. Мило убеждал меня: «Да плюнь ты на все», — а я пил и пил, и ночь превращалась в день. Но напиваться каждый раз тоже было тяжело.
— Уже март наступил, — сказал мне однажды Мило, — самое хорошее время для работы. Ты что все-таки собираешься делать?
Я ничего ему не ответил, только стиснул зубы.
В тот месяц мы ездили с ним в Бьеллу и Новару, снова побывали в Казале; я жил как во сне. Помню только, что возвращался на рассвете, ночевал в кафе, носился на грузовике по дорогам. Однажды я вскочил на колесо, когда машина уже тронулась, и с размаху упал на асфальт; мне показалось, что пришел мой конец. Меня точно ударили кулаком между глаз, на мгновение я потерял сознание. Мило что-то кричал и звал меня, а я, с глупым видом глядя на него, радостно сказал: «Да ведь я не пьян. Все в порядке».
Помню еще, что все это время ел я, как голодный волк. Ел дома, в машине, ел в Казале и Новаре. Лишь за едой горе мое утихало. Оно сменялось раздражением, и от этого я еще больше страдал. Это поглощало все мои силы.
Мило говорил, что я должен сдать экзамен на шофера и получить права. Но я и слышать об этом не хотел. Кое-что я и так тайком зарабатывал, а на большее у меня упорства не хватало, ремонтную мастерскую я окончательно забросил. Частенько играл с шоферами в карты в кафе; все ночи напролет я либо бренчал на гитаре, либо резался в тресетте; играл я крупно и просадил немало денег. Оказывается, и в картах, чтобы выиграть, нужен азарт, а у меня голова была занята совсем другим, и я играл спустя рукава. Мило говорил мне:
— У тебя один недостаток. Не умеешь доводить дело до конца.
Но дела — они своим чередом идут. Карлетто никуда не уехал. Однажды вечером меня кто-то окликнул. Передо мной стоял Карлетто. Он был без пальто.
— Продал, — сказал он, — я снова на мели. Ты чего не здороваешься?
За разговором мы незаметно дошли до «Маскерино». Увидев, что я хочу пройти мимо, он с обычной своей усмешкой сказал:
— Не волнуйся. Там уже давно никто не бывает.
Мы вошли в бар.
— Ты что, в больнице лежал? — спросил он.
— Я бы не прочь, да только не кладут туда тех, у кого аппетит хороший.
Я подумал: «Еще неизвестно, кому из нас двоих хуже». Протянул ему недокуренную сигарету и с грустью посмотрел на его осунувшееся лицо.
— Ты с тех пор никого не видел? — спросил он.
— Никого.
Я заказал крутое яйцо и сказал ему:
— Ешь.
— А ты что же, не будешь? — удивился он. — Раньше ты вроде на аппетит не жаловался.
В тот вечер мною овладело злое веселье. Карлетто наконец-то на все открыл мне глаза. Мы закусили, выпили, я слегка похлопал его по горбу и сказал:
— Знаешь, я даже рад, что Лубрани снова надул тебя.
— А ведь в Риме меня Дорина ждет, — сказал он. — Там уж с голоду не умрешь.
— Ты уверен, что ждет?
— Ручаться никогда нельзя, — засмеялся он, — никогда.
Мы еще несколько раз виделись с ним после этого. Спал Карлетто в театре, в каморке ночного сторожа.