(1981-1985)
Голоса за холмами
Голоса за холмами!
Сколько их! Сколько их!
Я всегда им внимаю,
Когда чуток и тих.
Там кричат и смеются,
Там играют в лапту,
Там и песни поются,
Долетая отту…
Да! За холмами теми
Среди гладких полян —
Там живут мои тени
Среди гладких полян.
Голоса за холмами
Раздаются в тумане,
То ли ищут потери,
То ли в прятки играют…
Кличут давние тени,
А потом замирают.
За перевалом
Ю. А.
Я уже за третьим перевалом.
Горных кряжей розовая медь
Отцвела в закате небывалом.
Постепенно начало темнеть.
Холодно. Никто тебя не встретит.
Камень в бездну канул из-под ног.
Лишь внизу, в долине, робко светит
Отдаленной сакли огонек.
Пой для храбрости, идя в долину!
Пой погромче, унимая дрожь!
Или помолись отцу и сыну.
И тогда, наверное, дойдешь.
«Тогда я был наивен…»
Тогда я был наивен,
Не ведал, в чем есть толк.
Купите за пять гривен,
А если надо — в долг.
Тогда я был возвышен,
Как всадник на коне.
Не знал, что десять пишем
И держим два в уме.
Тогда я был не этим —
Я был совсем другим.
Не знал, зачем мы светим
И почему горим.
Тогда я был прекрасен,
Бездельник молодой.
Тогда не падал наземь
Перед любой бедой.
«Тяжел уже стал. Никуда не хочу…»
Тяжел уже стал. Никуда не хочу.
Разжечь бы камин, засветить бы свечу
И слушать, и слушать, как ветер ночной
Гудит и гудит над огромной страной.
Люблю я страну. Ее мощной судьбой
Когда-то захваченный, стал я собой.
И с нею я есть. Без нее меня нет.
Я бурей развеян и ветром отпет.
И дерева нет, под которым засну.
И памяти нет, что с собою возьму.
«Я в этой жизни милой…»
Я в этой жизни милой
Изведал все пути.
Господь меня помилуй,
Господь меня прости.
Но суеты унылой
Не мог я побороть…
Господь меня помилуй,
Прости меня господь.
Да, в этой жизни, боже,
Не избежал я лжи.
Карай меня построже,
Построже накажи.
«Светлые печали…»
Светлые печали,
Легкая тоска
По небу промчали,
Словно облака.
А по ним осталось
Все, что я сберег:
Легкость, свет и старость,
Море и песок.
«Можно ли считать себя счастливым…»
Можно ли считать себя счастливым
В день, когда туманы над заливом
Так печальны, мутны, неземны?
Можно ли считать себя несчастным,
Когда рядом в образе неясном
Предстоят деревья, словно сны?
И со мною соотнесены…
Чувствую себя и к ним причастным.
«Перед тобой стоит туман…»
Перед тобой стоит туман,
А позади — вода,
А под тобой сыра земля,
А над тобой звезда.
Но в мире ты не одинок,
Покуда чуешь ты
Движенье моря и земли,
Тумана и звезды;
Покуда знаешь о себе,
Что ты проводишь дни
Как неживое существо,
Такое, как они.
А большего не надо знать,
Все прочее — обман.
Поет звезда, летит прибой,
Земля ушла в туман…
Песенка для спектакля
Моя душа, душа моя,
Твои дела несовершенны.
И облако плывет над нами,
Как одинокая ладья.
Душа моя, моя душа,
Забудь, что мы с тобой в разлуке.
Ведь облака в бессонном небе
Плывут друг к другу не спеша.
Моя душа, душа моя,
Когда-нибудь соединимся,
Постигнем тайное значенье
Небытия и бытия.
Душа моя, моя душа,
Давай прислушаемся снова
К ночному разговору листьев
Или к шуршанью камыша.
«Закатам облака к лицу…»
Закатам облака к лицу,
Как Пушкину и Лермонтову гибель.
Подобен краткий ливень
Лиловому свинцу.
Когда закат похож на бой,
Взлетают грозные богини.
Здесь не сраженье меж собой,
А бой меж нами и другими.
«Какой могучий ветер…»
Какой могучий ветер
Всю ночь дул от залива!
Деревья на рассвете
Качались боязливо.
Пока еще зависим
От бури и от шторма,
Мне не пишите писем,
Их содержанье — вздорно.
«Луна взошла. Спасибо ей!..»
Луна взошла. Спасибо ей!
Как редко мы
Благодарим за свет. Пролей
Сиянье среди тьмы!
Благодарю тебя, Луна,
За этот светлый час.
Ведь я не знал, что времена
Должны упасть на нас.
«Когда кругом цветут сады…»
Когда кругом цветут сады,
Душа, забывшись, отдыхает
От суесловья и вражды
И свежесть яблони вдыхает.
Она устала прозревать
Грядущее. Она устала
Прошедшее переживать,
Минувшее твердить с начала.
Она устала от оков
И, отдыхая, вновь готова
Поверить в свежесть облаков
И в святость образа людского.
«Сад — это вовсе не природа…»
Сад — это вовсе не природа,
А означенье перехода
От грустной осени к зиме,
От неба серого к земле.
Сад — это рассветанье в окнах,
Через окно — огромность лип,
Где тишина лежит, промокнув,
И холод ей равновелик.
Ах, как мне надоело это —
Холодная зима и лето,
Времен скрипучий переход,
Что длится уж который год!..
«Запиши мне в жизнь кусок…»
Запиши мне в жизнь кусок
Марта с долгою метелью.
Занеси еще лесок,
Где береза рядом с елью.
Подверстай еще сугроб,
Что от сумрака сиренев.
Подведи потом итог
Ветра, снега и деревьев.
Это все соедини
В зимнем облике природы
В завершающие дни
Холодов и непогоды.
«В деревьях около воды…»
В деревьях около воды
Запели вешние дрозды.
Их с каждым годом меньше.
А ручеек между камней
Весною каждой все мутней
И каждым летом мельче.
И с каждым годом роща та,
Лишаясь дерева, куста,
Становится все реже.
Так наступает пустота;
Так изменяются места.
А говорят: все те же.
«Купаться в ключевой воде…»
Купаться в ключевой воде,
Вдыхать всей грудью воздух чистый
И взором на заре тенистой
Стремиться к молодой звезде.
Чего еще? В траве лежать,
Всю ночь прислушиваясь к полю.
И руку медленно разжать,
Чтоб сердце отпустить на волю.
Гроза
Накатывается издалека.
Сначала громом конского обоза
По мостовой. Гуденьем сквозняка.
Потом паденьем тяжких бочек с воза.
Потом фугасным взрывом. А за ним
Витком сверхзвукового самолета.
И вскоре — адом, где удар и дым.
И упаданье дерева в болото.
Бушуй, бушуй! Ударь в меня, ударь,
Чтоб пал близ пенной кромки океана,
Где превращается смола в янтарь
И смерть, как жизнь, светла и первозданна.
Весна
I
Вдруг становится хорошо,
Отчего — не поймешь.
Как точильное колесо,
Точит солнышко нож.
Узкий ножик весны,
Ее синюю сталь.
С этим звуком и мы
Устремляемся вдаль.
Ах, побольше печалей,
Побольше тревог!
Чище шорканье стали
О тугой оселок!
Смерть — вы знаете, что это?
Не конец, не беда —
Остановка сюжета
Навсегда, навсегда.
II
Все тянет меня к Подмосковью.
Я связан с ним детством и кровью.
Вы слышали дудку коровью
Когда-нибудь на заре?
Конечно, романтика стада
Уже устаревшею стала.
И — да! — остается нас мало,
Кто слыхивал выхлест кнута.
Эпоха настала не та.
Теперь уже слогом Гомера
Опишут купанье коней.
Но будет нарушена мера
У нас в отысканье корней.
III
Рассвет в огромном дереве —
Словно гнездо жар-птицы.
Солнцеобразно вделаны
В него большие спицы.
Весенний день высиживается
Золотой, как луковица.
И быстро солнце рыжее
Из скорлупы вылупливается.
Птицы
I
О, как я птиц люблю весенних,
Не зная их по именам.
Я горожанин. В потрясеньях
До этого ли было нам?
Я житель улиц, житель парков,
А не тайги и не степей.
И скромных городских подарков
Я жду от птиц и талых дней.
II
Музыка играет
В тихом кафетерии.
Воробей порхает
За окном на дереве.
Веселишься, малый,
На носу апрель.
Проживем, пожалуй,
Несколько недель.
III
Словно пестрая корова,
Март пасется у реки.
Там от снежного покрова
Остаются островки.
Ожиданье ледохода
Наблюдается везде.
Любопытство небосвода
К лесу, полю и воде.
IV
Люблю я март.
Вороний карк.
Зимы последний всплеск.
Грачиный крик,
Где спор возник
О пользе сочинительств.
И ветер свеж.
И вот рубеж
Между зимой и мартом.
Ветра судьбу
На берегу
Гадают нам по картам.
В раскладе карт —
Вороний карк
И вопли жадных чаек,
Грачиный шум,
Которым ум
И сердце отвечают.
Облики облака
Наблюдая, как тысячи
Наблюдают облака,
Вижу я, как в них неровно высечен
Образ века и не наверняка.
Можно видеть в утреннем облаке
Текучие лики и облики:
Космические вихри атома
И рядом профиль Курчатова.
И чему-то вселенскому родственно,
И стоустой молвы стоустей —
Нежное лицо Высоцкого,
Полное печали и предчувствий.
«А на рассвете дрозд поет…»
А на рассвете дрозд поет.
Проснувшись, вновь тоскую.
Ведь невозможен поворот
Обратно, в жизнь мирскую.
Есть что-то нелюдское в том,
Как я живу, пытаясь
Себя изобразить пером,
И как пишу, отчаясь.
А на рассвете свищет дрозд
И тенькают синицы.
И росы падают со звезд
Деревьям на ресницы.
«Милая жизнь! Протеканье времен…»
Милая жизнь! Протеканье времен.
Медленное угасание сада.
Вот уж ничем я не обременен.
Сказано слово, дописана сага.
Кажется, все-таки что-то в нем есть —
В медленном, в неотвратимом теченье,
Может, о вечности тайная весть
И сопредельного мира свеченье…
Осень. Уже улетели скворцы.
Ветер в деревьях звучит многострунно
Грустно. Но именно в эти часы
Так хорошо, одиноко, безумно.
Конец лета
Покатилось лето под гору.
Август. Тихие деньки.
Подложив туман под голову,
Сонно бредят родники.
Млечный Путь клешнею рачьей
Тихо движется к рассвету,
Осторожно поворачивая
Ворот медленного лета.
Осторожней, осторожнее
Вейте, ветры, надо мной,
Чтобы месяц новорожденный
Не пугался тьмы ночной.
«Сколько здесь явилось чар…»
Сколько здесь явилось чар:
Ветер клены раскачал,
Листья с липы сбросил —
Наступила осень.
Все окончилось как будто.
Но сегодня сердце радо:
Ведь всего одна минута
До зимы и снегопада.
«Декабрь. Но не хватает снега…»
Декабрь. Но не хватает снега.
Скрипит приморская сосна.
Дождей тяжелая телега
Все тянется мимо окна.
А после медленно и скупо
Сквозь тучи цедится рассвет.
В такие дни на сердце скука,
Чего-то ждешь и мыслей нет.
И вдруг — письмо… Письмо от друга…
Но, как ни сумрачно окрест,
Порой желанна роскошь юга,
Но чуждо счастье дальних мест…
«Всю ночь сегодня буря выла…»
Всю ночь сегодня буря выла
И море зимнее бесилось.
И оттого так смутно было,
И думал я про нашу сирость.
Неужто есть конец, начало,
Но в мире — нам подобных нету?
И оттого так страшно стало
За одинокую планету.
А утром волны отрычали,
Снега от солнца заблистали.
И оттого так беспечальны
Мне дни грядущие предстали.
Смех в отдаленье
Смех молодых женщин: впереди
По улице. Смех молодых мужчин.
Уж, кажется, смеяться нет причин —
Дожди.
А стать зимой
Никак не соберется осень…
О боже мой,
Как смех разноголосен!
Как много в нем значений, величин,
Какой раскат и вольный дых —
Смех молодых мужчин,
Смех женщин молодых.
Смех музыке сродни —
Рулады, переливы.
Наверное, они
Прекрасны и счастливы.
А между тем — дожди,
Скрип сосен канифольный.
А там, по улице, там, впереди,
Смех молодой и вольный.
В их смехе — к жизни прикрепленность,
И ожиданье свежих зим,
И века дикого смиренность,
И принадлежность молодым.
«Я многого хочу…»
Я многого хочу.
К примеру — зимы морозной,
Чтобы сугроб в сажень
И чтоб дымок курился папиросный
Над кровлями деревень.
Чтобы трещал мороз
И чтоб светило,
Погружено в небесный купорос,
Едва светило.
Чтоб были дни короче
Фразы Цезаря
И ледяными литерами врезаны
Посередине ночи.
Чтобы пронзительные очи холода
Глядели строго,
Чтобы звезда была приколота
На грудь сугроба.
Зима
Об удовольствиях весны
Железные мечтают сосны.
Дни нераздельны и ясны,
Снега задумчивы и косны.
«Я все время ждал морозов…»
Б. С.
Я все время ждал морозов,
Ты же оттепели ждал.
Я люблю мороз — он розов,
Чист и звонок, как металл.
Оттепели, ералаши,
Разоренные пути…
Я люблю морозы наши.
Только шубу запасти.
Песенка
Ю. К.
Печечка залепетала.
Что она мне нашептала
Жарким шепотом ольхи?
Нашептала мне стихи.
На дворе пурга сырая,
А она поет, сгорая.
А когда сгорит дотла,
Даст мне несколько тепла.
Печечка, гуди послушно.
Без тебя мне очень скучно,
Очень скучно без друзей
И без юности моей.
Шарманщик
Шарманщик гуляет по свету.
Бредет по московским дворам.
Шарманочка музыку эту
Играет с грехом пополам.
Шарманщик встает спозаранку
И трудится до темноты.
«Шарманка моя, лихоманка!» —
И тут заедает лады.
«На улице ветер, ненастье.
А ты, мой органчик, играй.
А ты из коробочки счастье
Скорее достань, попугай!»
За счастье свое горожанка
Заплатит последний пятак.
«Шарманка моя, лихоманка,
Играй свою музыку так:
Таратам, таратам, таратам,
Таратам, таратам, тара…
С моим попугаем хохлатым
Стою посредине двора.
Шарманка, шарманка, шарманка
Меня довела до беды.
Шарманка моя, лихоманка…» —
И тут заедает лады.
Потом, после осени трудной,
Когда на бульварах черно,
Сидит он в подвале на Трубной,
Дает попугаю зерно.
За чашкой горячего чая
Сидит, молчалив и устал.
Ведь, счастье другим отдавая,
Он счастья себе не достал.
«Я никогда не пребывал…»
М. К.
Я никогда не пребывал
В любовном исступленье Блока,
Не ведал ревности Востока,
Платок в слезах не целовал.
Влюблялся весело и просто,
Безумствовал. И в те года
Порой в порыве сумасбродства
Летел неведомо куда.
Не то чтоб лавры Дон-Жуана
Меня прельщали, но была
Любая женщина желанна
И увлекала, и звала.
И был вокруг туман любовный
И ночи светлые без сна.
И голос робкий и неровный,
Шептавший милых имена.
«Когда-нибудь я к вам приеду…»
Когда-нибудь я к вам приеду,
Когда-нибудь, когда-нибудь,
Когда почувствую победу,
Когда открою новый путь.
Когда-нибудь я вас увижу,
Когда-нибудь, когда-нибудь,
И жизнь свою возненавижу,
И к вам в слезах паду на грудь.
Когда-нибудь я вас застану,
Растерянную, как всегда.
Когда-нибудь я с вами кану
В мой минувшие года.
Песня без слов
Хотелось бы сказать тебе:
«Радость моя!» —
Но радость мне не по годам.
Хотел бы сказать тебе:
«Сердце мое!» —
Но сердце тебе не отдам.
Хотел бы сказать тебе:
«Счастье мое!» —
Но счастьем я не дорожу.
Раскланяюсь молча
При встрече с тобой.
И молча вослед погляжу.
«Когда уже надежды нет…»
Когда уже надежды нет,
И опостылел белый свет,
И невозможно жить с людьми,
О господи, подай любви!
Когда нет солнца в небесах,
И птицы не поют в лесах,
И в синем море нет ладьи,
О господи, подай любви!
Когда почти что свет угас
И близится последний час,
Душа в порыве воззови:
О господи, подай любви!
Когда уже лежишь на дне,
Не мысля о грядущем дне,
Но что-то теплится в крови:
О господи, подай любви!
«В какие-то новые дали…»
В какие-то новые дали
Меня от тебя позвали
Какие-то новые вести,
И радости, и печали.
Пошел я белой дорогой
С лукавой судьбой тягаться
Вослед весне босоногой,
За шалью ее цыганской.
Памяти Антонины
А. А.
Пять счастливых дней
Мы провели с Антониной.
Мы провели с Антониной
Пять счастливых дней.
Вскоре она умерла
В городе Екабпилсе,
Где мы с ней провели
Пять счастливых дней.
Благословляю днесь
Ее милую душу,
Ее добрые очи,
Ее теплые губы,
Ее мягкие руки,
Ее стройные ноги,
Ее светлое тело —
Ради пяти счастливых
Дней, которые мы
Вместе с ней провели
В городе Екабпилсе.
Может, простится мне,
Грешной моей душе,
За то, что пять дней
Мы провели с Антониной.
И были совсем счастливы.
И больше уже не видались.
«Острая моя травина…»
Острая моя травина,
Знавшая немало зол,
Я тебя непоправимо
Смял ногою и ушел.
Острая моя травина,
Ты лежишь суха, бела.
Я ушел, и половина
Сердца сразу отмерла.
Баллада
— Ты моей никогда не будешь,
Ты моей никогда не станешь,
Наяву меня не полюбишь
И во сне меня не обманешь…
На юру загорятся листья,
За горой загорится море.
По дороге промчатся рысью
Черноперых всадников двое.
Кони их пробегут меж холмами
По лесам в осеннем уборе,
И исчезнут они в тумане,
А за ними погаснет море.
Будут терпкие листья зыбки
На дубах старинного бора.
И останутся лишь обрывки
Их неясного разговора:
— Ты моим никогда не будешь,
Ты моим никогда не станешь.
Наяву меня не погубишь
И во сне меня не приманишь.
«А помнишь, ты была тогда…»
А помнишь, ты была тогда
Беспамятней воды —
На светлой глади ни следа,
Ни складки, ни черты.
Мы не останемся нигде
И канем в глубь веков,
Как отраженье на воде
Небес и облаков.
«А мы куда-то мчались…»
А мы куда-то мчались
На поезде вдвоем,
Нимало не печалясь
О будущем своем.
Вдоль телеграфных линий,
Под частый перестук
В простор глядели синий,
Не разжимая рук.
Как прядь твоя взлетала!
И воздух был тугой,
Был с запахом металла
И с дымною трубой.
А мы тогда не знали,
Что станция близка
И что грозят печали
С разлукой на века.
Цыгане
Нас в детстве пугали няни,
Что уведут цыгане.
Ах вы, нянюшки-крали,
Жаль, что меня не украли.
Бродил бы с табором лунным
(Странно-туманно).
Кони под месяцем юным.
Запах тимьяна.
Где вы, мои цыгане,
Плясуны, конокрады?
Где вы, мои цыганки,
Где вы, сердца отрады?
В поэзии нашей великой
Есть цыганская нота.
И звучит эта нота,
Когда уже жить неохота.
« Странно-туманно.
Расстались нежданно.
На сердце рана,
И жизнь не желанна».
Пока луна не погасла,
На свете будет цыганство:
Песня, обман, лукавство,
Скрипка и постоянство.
Я помню цыгана Игната
В городе Кишиневе.
Он мне играл когда-то
О давней моей любови.
« Странно-туманно
Вечером рано.
Расстались нежданно,
И на сердце рана!»
Узел моей печали,
Скрипка, стяни потуже…
Ах, если б нянюшки знали,
Как спасать наши души!
Романс
Поворожи, цыганка,
На картах погадай,
Ограбь меня до нитки,
Но молодость отдай!
Обобранный до нитки,
Неловкий, молодой,
Поеду я в пролетке
С лошадкою гнедой.
— Скажи-ка мне, извозчик,
Куда меня везешь?
Ведь у меня в кармане
Один несчастный грош.
Извозчик мне ответит:
— Не можешь — не плати.
Ведь сам не знаешь, малый,
Куда тебя везти!
Не молодой, не старый,
Не мертвый, не живой,
Обобранный до нитки,
Я побреду Москвой.
И вдруг — знакомый дворик,
Где сушится белье.
— Привет, мой друг Татьяна,
Пусти меня в жилье.
— Прости меня, мой милый,
Что не могу пустить.
За то, что не любила,
Не можешь мне простить.
Я отойду печальный —
Все вспомнил, все забыл.
— Тебя, мой друг Татьяна,
Так мало я любил!
Забыто — не забыто.
И больно. И светло.
И то, что будет после,
Уже произошло.
«Водил цыган медведя…»
Водил цыган медведя,
Плясал его медведь,
А зрители-любители
Ему бросали медь.
И девочка-цыганочка,
Как вишенки зрачки,
Ловила в звонкий бубен
Монетки-пятачки.
А как она плясала —
Плясала, как жила.
И ножками притопывала,
И плечиком вела.
Пляши, моя цыганочка,
Под дождичком пляши,
Пляши и для монетки,
А также для души.
В существованье нашем
Есть что-то и твое:
Ради монетки пляшем —
И все ж не для нее.
«Играй, Игнат, греми, цимбал!..»
Играй, Игнат, греми, цимбал!
Под скрипку и цимбал
Вот здесь я Анну целовал
И слезы проливал.
Играй, Игнат! Игра твоя
Хмельнее, чем вино.
Играй! Ведь молодость моя
Отыграна давно!
Со мной играли бой и смерть,
Начало и конец.
Со мной играли сталь, и медь,
И порох, и свинец.
Со мной играли дождь и снег,
Фугас и самолет.
Со мной играл Нечеловек
И сорок первый год.
Играй, цыган! Играй, Игнат!
Терзай струну, как зверь,
Во имя всех моих наград
И всех моих потерь.
Ведь здесь последний мой привал,
Где ты тогда играл
И где я Анну целовал
И слезы проливал.
Фантазия о Радноти
В сорок ПЯТОМ году
Возле Ораниенбурга
Пара задумчивых кляч
Тащила большую фуру
По пустынной дороге.
Возница в черном жилете,
В старой фетровой шляпе
Шел рядом с той колымагой,
Похожий на итальянца.
— Кто вы? — спросил по-немецки
Я у того человека.
Возница пожал плечами.
Остановилась фура.
Выглянули из нее
Несколько бледных, курчавых
И перепуганных детских
Рожиц. За ними — старик.
Старик одет был в тряпье,
Торчали седые патлы.
Он явно был не в себе
И закричал по-немецки:
— Я — Радноти Миклош,
Великий венгерский поэт,
В городе Будапеште
Меня знает любая собака!
Меня подобрали цыгане.
И я теперь стал цыганом.
Это великое племя,
Которого не уничтожить,
Ибо ему суждены
Свобода, музыка, кони.
Нет никого прекрасней
На свете, чем цыгане!
Здесь я хочу умереть
Под скрипку и ржанье коней!
К черту — былая слава!
К дьяволу — бывшее счастье!
Я люблю только вас,
Цыгане, музыка, кони!..
Так орал этот странный
Старец с цыганской фуры.
Слушали молча цыгане,
Слов его не понимая.
Наши солдаты стояли,
Думая: старый рехнулся.
Я много позже узнал,
Что поэт Радноти Миклош
Погиб совсем молодым
В Сербии, в лагере смерти.
Может, ослышался я.
Но нет, хорошо помню,
Как сумасшедший старик
Орал, что он Радноти Миклош.
«Что надобно солдату?..»
Что надобно солдату?
Натопленную хату,
Картошки котелок,
За печкой уголок.
И утром, этот рай
Навеки покидая,
Услышать, как ему
Хозяйка молодая
Прошепчет, провожая:
— Солдат, не умирай!
Песенка гусара
Когда мы были на войне,
Когда мы были на войне,
Там каждый думал о своей
Любимой или о жене.
И я бы тоже думать мог,
И я бы тоже думать мог,
Когда на трубочку глядел,
На голубой ее дымок.
Как ты когда-то мне лгала,
Как ты когда-то мне лгала,
Как сердце легкое свое
Другому другу отдала.
А я не думал ни о ком,
А я не думал ни о ком,
Я только трубочку курил
С турецким табаком…
Когда мы будем на войне,
Когда мы будем на войне,
Навстречу пулям понесусь
На молодом коне.
Я только верной пули жду,
Я только верной пули жду,
Что утолит мою печаль
И пресечет вражду.
«Жизнь сплетает свой сюжет…»
Б. С.
Жизнь сплетает свой сюжет.
Но, когда назад посмотришь,
Возникает свежий свет
Далеко — на девять поприщ,
По которым пятерых
Повело июнем ранним.
И нетленный пятерик
Засветился их стараньем.
Сколько крови пролилось,
Сколько дел осуществилось,
Сколько выпало волос
И сердец остановилось!
Но сияет вдалеке
Свежий свет того июня,
Как в предутренней реке
Острый отсвет новолунья.
Пушкин по радио
Возле разбитого вокзала
Нещадно радио орало
Вороньим голосом. Но вдруг,
К нему прислушавшись, я понял,
Что все его слова я помнил.
Читали Пушкина.
Вокруг
Сновали бабы и солдаты,
Шел торг военный, небогатый,
И вшивый клокотал майдан.
Гремели на путях составы.
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Мы это изучали в школе
И строки позабыли вскоре —
Во времена боев и ран.
Броски, атаки, переправы…
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
С двумя девчонками шальными
Я познакомился. И с ними
Готов был завести роман.
Смеялись юные шалавы…
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Вдали сиял пейзаж вечерний.
На ветлах гнезда в виде терний.
Я обнимал девичий стан.
Ее слова были лукавы.
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
И вдруг бомбежка. Мессершмитты.
Мы бросились в кювет. Убиты
Фугаской грязный мальчуган
И старец, грозный, величавый.
«Любви, надежды, тихой славы
Недолго тешил нас обман».
Я был живой. Девчонки тоже.
Туманно было, но погоже.
Вокзал взрывался, как вулкан.
И дымы поднялись, курчавы.
«Исчезли юные забавы,
Как сон, как утренний туман».
«Год рождения не выбирают…»
Год рождения не выбирают,
легче выбрать свой последний год,
потому что люди умирают
не от старости, не от невзгод,
даже не от хворей. Просто строчку
дописав, устало ставят точку —
я уверен,— сами выбрав час.
Ну и пуля выбирает нас.
«Я слышал то, что слышать мог…»
Я слышал то, что слышать мог:
Баянов русских мощный слог,
И барабанный бой эпох,
И музы мужественный вздох.
Мы шли, ломая бурелом,
Порою падая челом.
Но долго будет слышен гром
И гул, в котором мы живем.
«Да, мне повезло в этом мире…»
Да, мне повезло в этом мире —
Прийти и обняться с людьми
И быть тамадою на пире
Ума, благородства, любви.
А злобы и хитросплетений
Почти что и не замечать.
И только высоких мгновений
На жизни увидеть печать.
«Мне выпало счастье быть русским поэтом…»
Мне выпало счастье быть русским поэтом.
Мне выпала честь прикасаться к победам.
Мне выпало горе родиться в двадцатом,
В проклятом году и в столетье проклятом.
Мне выпало все. И при этом я выпал,
Как пьяный из фуры, в походе великом.
Как валенок мерзлый, валяюсь в кювете.
Добро на Руси ничего не имети.
«Что за странная забота…»
Что за странная забота —
Судьбы мира,
Где невзгоды Дон Кихота
Или Лира?
Что за странное волненье —
Утро сада?
Почему любовь полнее,
Сердце радо?
Что за странная тревога —
Вечер моря,
Где простора ветрового
Шум и воля?
Что за странность все же это
Состраданье!
В поле отзвук, в роще — эхо,
В нас — рыданье.
«Начать сначала! Боже мой!…»
Начать сначала! Боже мой!
Нет, невозможно начинать сначала.
О, добрый путь отплывшим от причала
И не вернувшимся домой!
О, добрый путь светилам Магеллана!
Пусть паруса подставят ветру грудь.
Путь добрый всем, которым смерть желанна,
Чей неизведан путь…
«Рассчитавшись с жаждою и хламом…»
Рассчитавшись с жаждою и хламом,
Рассчитавшись с верою и храмом,
Жду тебя, прощальная звезда.
Как когда-то ждал я вдохновенья,
Так теперь я жду отдохновенья
От любви и горького труда.
Но, видать, не спел последний кочет
И душа еще чего-то хочет,
Своего никак не отдает.
Жаждет с веком и толпою слиться.
Так стремятся птицы в стаю сбиться,
Собираясь в дальний перелет.
«И вот я встал, забыл, забылся…»
И вот я встал, забыл, забылся,
Устал от вымысла и смысла,
Стал, наконец, самим собой
Наедине с своей судьбой.
Я стал самим собой, не зная,
Зачем я стал собой. Как стая
Летит неведомо куда
В порыве вещего труда.
«Перестрадаю, переболею…»
Перестрадаю, переболею,
А может, все же преодолею.
Своею болью, своей печалью
Себя от прочих я отличаю,
Как отличает любой из прочих
Себя в печалях своих полночных.
Мы все на этом, стоим на этом
И существуем лишь по приметам
Своих волнений, своей тревоги
И споткновений в своей дороге.
«В последний раз со старым другом…»
А. Ш.
В последний раз со старым другом
Сижу и пью вино.
Тепло. Поет над вешним лугом
Пчелы веретено.
О, пойте, пчелы, пойте, пчелы,
Носите вешний мед.
Вы в этой жизни новоселы,
И вас работа ждет.
А мы с товарищем бесстрашны,
Мы пьем в последний раз.
И вскорости уйдем, безгласны,
Покинем, пчелы, вас.
«Сплошные прощанья! С друзьями...»
Сплошные прощанья! С друзьями,
Которые вдруг умирают.
Сплошные прощанья! С мечтами,
Которые вдруг увядают.
С деревней, где окна забиты,
С долиной, где все опустело.
И с пестрой листвою ракиты,
Которая вдруг облетела.
С поэтом, что стал пустословом.
И с птицей, что не возвратится.
Навеки — прощание с кровом,
Под коим пришлось приютиться.
Прощанье со старой луною,
Прощанье с осенними днями.
Прощание века со мною.
Прощание времени с нами.
«Здесь, вдали, неизвестно — кто умер, кто жив…»
Здесь, вдали, неизвестно — кто умер, кто жив.
Просто письма не пишут.
Здесь всегда перед окнами дышит Залив.
А друзья уж не дышут.
Пусть дыханье Залива сольется с моим.
Его ветром объяты,
Вместе с ним океанской слезой утолим
Горечь каждой утраты.
«Я устарел, как малый юс…»
Я устарел, как малый юс,
В сырой тени воспоминаний.
Многоглаголанья боюсь
И грубых жизнеописаний.
Ведь так изменчиво живу —
Подобно очертаньям дыма…
Хотелось бы по существу,
Но существо неуловимо…
На смерть кузнечика
Ах, любезный мой кузнечик!
Я расплакаться готов.
Сколько, сколько в чет и нечет
Промотали вы годов!
Ах, как звонко вы ковали
Золотые пустяки!
Ах, как звонко распевали
Золоченые стихи!
Ваше горлышко шальное
Не могло не заболеть.
Ваше горлышко больное
Не могло не умереть.
В каждой вашей оговорке —
У кого их только нет! —
Вы оказывались зорки,
Недогадливый поэт.
Смерть случилась до кончины.
И за рюмочкой винца
Вы справляли годовщины
Незаметного конца.
Ах, любезный мой кузнечик!
Я расплакаться готов
Из-за ваших узкоплечих
Моложавых пиджачков,
Оттого, что песни ваши
Стали вдруг седей волос,
Оттого, что полной чаши
Вам испить не удалось.
«Я был не слишком добрым…»
С. Н.
Я был не слишком добрым,
Но доброго был нрава,
Обязанности ставя
Всегда превыше права.
Я предан был искусству
И жил не очень густо…
Себя молве вручаю,
Которая стоуста.
Старая мама
Как червячок,
Закутавшийся в кокон,
Полуслепая
И полуглухая,
Она грызет тихонько
Домик свой,
Чтоб маленькою бабочкой взлететь
И, шелк судьбы оставив, умереть.
«Заскорузлые слова мои…»
Заскорузлые слова мои
мыслью истоми.
Мой язык и груб и неподатлив.
Разум мой и туп и непонятлив.
Я всю жизнь кляну себя, кляну.
Все равно я у себя в плену.
И живу в том слове заскорузлом.
В том солдатском, в том природно-русском.
Камень
Прежде я мог тесать
На холмах обильных.
Нынче я стал писать
На камнях могильных.
Прежде, взойдя на холмы,
Я пел.
Нынче гляжу на холмы —
Снег бел.
Все вкруг меня бело —
Бел снег.
Белым уже замело
Русла рек.
Можно из снега лепить,
Тесать из льда.
Можно из них летом испить
Вода.
Что же! Можно испить —
Вода сладка.
Хочется в камень вбить
Тебя, строка.
Нет! Тому уж не быть.
Не та рука!
«Не преуменьшать…»
Не преуменьшать
И не преувеличивать.
Знаю я прилипчивость
Преувеличений.
А преуменьшений
Главная опасность —
Целое, великое
Принимать за частность.
«О люди, о люди,— вопит Прометей…»
— О люди, о люди,— вопит Прометей,—
Спасите меня из орлиных когтей!
Прожег меня уголь в корявых горстях,
Болит моя печень в кровавых когтях.
Спасите меня от огня и орла! —
Молчанье в ответ. И кромешная мгла.
«Куда мне деваться от этих забот ежедневных…»
Куда мне деваться от этих забот ежедневных,
От детских хотений и частых простуд?
Одно утешенье, что где-то в деревьях
Закатные зори растут.
Куда мне деваться от ссор и от дома в разоре,
От дружеских встреч и претензий родни?
Одно утешенье, что позже вечерние зори
Пылают в деревьях и дольше становятся дни.
Куда мне уйти? И какие найти мне решенья?
Не лучше ль идти, не противясь, куда поведет?
Не знаю. Не знаю. Одно утешенье,
Что шире зари разворот.
«Разрушена души структура…»
Разрушена души структура,
Она познала жизни тлен
И нынче прозябает хмуро,
Не чая добрых перемен.
И зябко ощущает шкура
Неотвратимо-близкий плен.
— Все прочее — литература,
Как говорил старик Верлен.
Романс седьмого дня
Ю. Л.
Когда от всех твоих любвей неясных
Родится чадо — лучшее из чад,
Прислушайся к звучанью детских гласных.
Они гласят: зачем я был зачат?
В блаженном содроганье ты был богом,
А в день седьмой вблизи твоих дверей
Твое подобье в логове убогом
Заснет среди растений и зверей.
И ты засни на берегу вселенной,
Спи, слабый бог, окутан сладкой мглой.
И все, что сотворил душой нетленной,
Замрет с тобою рядом в день седьмой…
Дари, творец, дитяти свет вечерний,
Его судьбы кощунственно не трожь…
И может быть, под ласкою дочерней
Когда-нибудь навеки ты уснешь.
«Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть…»
Л. Л.
Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть.
Но сначала хочу поглядеть со скалы над Сигнахи
На долину, где осень кует виноградную медь
И стоят полукружием горы, надвинув папахи.
В Алазанской долине пои меня местным вином,
Я потом буду долго жевать золотую чурчхелу.
Увези меня в Грузию, друг, приведи меня в дом.
Только здесь я сумею отдаться последнему делу.
Только здесь, где однажды запели Шота и Важа,
Только здесь, где стояла препона всевластью ислама,
Только здесь, где судьба доведет меня до рубежа,
Только в Грузии, здесь, и начнется последняя драма.
Пусть я буду дыханием холмов ее освежен.
Пусть я буду объят, опоен ее долей и волей,
Византийскою нежностью тонких грузинских княжон
И медлительным вежеством добрых крестьянских застолий.
Отвези меня в Грузию! Здесь я хочу умереть.
Здесь, с друзьями, окончится вдруг ощущенье чужбины.
И еще я хочу, и еще я хочу посмотреть
Со Сигнахских высот в глубину Алазанской долины.
«И встану я. И слово канет…»
И встану я. И слово канет.
И больше ничего не станет.
Рассвет, рассвет. Начало дня.
Но это будет без меня.
И яблонь юное цветенье,
И трав и злаков воскресенье,
И пчел весенняя возня —
Все это будет без меня.
И паруса нальются туго,
И вы обнимете друг друга,
На плечи головы склоня.
Но это будет без меня.
И все, и все. Навеки кану.
Уйду. И я уже не стану
Сидеть у вашего огня.
Все это будет без меня.
«Нет слова ужасней, чем это…»
Нет слова ужасней, чем это
Мучительное «никогда».
Со дня сотворения света
В нем времени к людям вражда.
Отбытие в нем без прибытья,
Оно убивает и рвет,
Как зверь на загривке событья,
Ломающий лапой хребёт.
«Что за жалкие эти уловки…»
Что за жалкие эти уловки —
Упованье на молодость духа,
Если на постаревшей головке
Белизна, вроде детского пуха.
Что за скромное наше величье —
Пиджаки в орденах и медалях.
Нет, слова величавей молитвы
Уж начертаны в наших скрижалях.
Старость — это вселенское горе.
Но сегодня, под стать новолунью,
Обнимаю рассветное море
И зарю молодую целую.
В. Соколову
Какая это все мура —
Со смертью жалкая игра!
Какая это робость мысли,
Что смерть есть жизнь
В известном смысле.
И вправду ли тебе известен
Тот смысл?
И если будешь честен,
Напрасно не произнесешь
Нас унижающую ложь.
О, жизнь есть смерть
В известном смысле.
Вот, видишь, яблоки нависли,
Вот, видишь, покраснел томат.
Все это ты, мой бедный брат.
Ты жил, чтоб стать томатной пастой…
А жизнь твоя была опасной.
Ты был поэтом, Соколов!
Теперь тобой заправят плов.
Напрасно, милый мой Володя,
Надеяться на что-то вроде
Бессмертья. Ты — матерьялист.
И даже я. И все нам ясно.
И видимо, живем напрасно.
И кажется, уйдем в навоз.
Мы станем удобреньем роз.
«Познать свой век не в силах мы…»
Познать свой век не в силах мы
Мы в нем, как жители тюрьмы,
Заброшены и одиноки,
Печально отбываем сроки.
Потом историк и певец
Преобразят тюрьму в дворец
И, всю эпоху перестроив,
Отыщут в ней своих героев.
И на единый пьедестал
Тогда их возведет ученый,
Чтобы палач иль заключенный
Перед потомками предстал.
И, славы предков сберегатель,
На них какой-нибудь ваятель
Употребит один металл.
«Вечность — предположенье…»
Вечность — предположенье —
Есть набирание сил
Для остановки движенья
В круговращенье светил.
Время — только отсрочка,
Пространство — только порог.
А цель Вселенной — точка.
И эта точка — Бог.
Батюшков
Цель людей и цель планет —
К Богу тайная дорога.
Но какая цель у Бога?
Неужели цели нет?
«В мире многообразном…»
В мире многообразном
Есть ясность и туман.
Пока предмет не назван,
Он непонятен нам.
Спрашиваем в страхе:
Кто он, откуда, чей?
Слова — смирительные рубахи
Для ошалевших вещей.
«Хотел бы я не умереть…»
Хотел бы я не умереть,
А жить в четвертом измеренье.
И равнодушно посмотреть
Оттуда на свое творенье.
Пожать плечом — там нет плеча,
И усмехнуться — смеха нету.
И просквозить, как тень луча,
Сквозь прежнюю свою планету.
«А если мир погибнет весь?..»
А если мир погибнет весь?
Неужто там, на дне вселенной,
Не вскрикнет кто-нибудь, смятенный,
О гибели почуяв весть?
И там — в нигде и в никогда,—
Где существует постоянство,
Не крикнет: вспыхнула звезда!
И через миг: она погасла!
А может, миг переворота
Никто на свете не узрит.
И пробу странную природа
Уж никогда не повторит.
«Думать надо о смысле…»
Думать надо о смысле
Бытия, его свойстве.
Как себя мы ни числи,
Что мы в этом устройстве?
Кто мы по отношенью
К саду, к морю, к зениту?
Что является целью,
Что относится к быту?
Что относится к веку,
К назначенью, к дороге?
И, блуждая по свету,
Кто мы все же в итоге?
«Примеряться к вечным временам…»
Примеряться к вечным временам,
К бесконечным расстояньям —
Это все безмерно трудно нам,
Вопреки стараньям.
Легче, если расстоянье — пядь,
Если мера времени — минута.
Легче жить. Труднее умирать
Почему-то.
Арсению Тарковскому
Мария Петровых да ты
В наш век бездумной суеты
Без суеты писать умели.
К тебе явился славы час.
Мария, лучшая из нас,
Спит, как младенец в колыбели.
Благослови ее господь!
И к ней придет земная слава.
Зато не сможет уколоть
Игла бесчестия и срама.
Среди усопших и живых
Из трех последних поколений
Ты и Мария Петровых
Убереглись от искушений
И в тайне вырастили стих.
«Престранная наша профессия…»
Престранная наша профессия —
Стихи сочинять на ходу,
При этом держа равновесие,
Подобно танцорам на льду.
Руками при том не размахивай,
Чтоб зря не потешить людей.
Питайся росинкою маковой
И ветром роскошных идей.
Да чем еще можно бездельнику
Оплачивать аховый труд!
Шатается по Переделкину,
Где в рифму вороны орут.
И думают люди соседские:
Бездельники, мол, чудаки…
Престранная наша профессия —
Гуляючи мыслить стихи…
«Не мешай мне пить вино…»
Не мешай мне пить вино.
В нем таится вдохновенье.
Вдохновенье. А продленья
Нам добиться не дано.
Без вина судьба темна.
Угасает мой светильник.
Смерть — она не собутыльник,
К трезвости зовет она.
Можно ль жить, себя храня,
С чувством самобереженья?
Нет, нельзя среди сраженья
Уберечься от огня!
Ты уж так мне жить позволь,
Чтоб не обращал вниманья
На прерывистость дыханья
И тупую в сердце боль!..
«Уж лучше на погост…»
Уж лучше на погост,
Когда томит бесстишье!
Оно — великий пост,
Могильное затишье.
И, двери затворив,
Переживает автор
Моления без рифм,
Страданье без метафор.
Нет, он не глух — он нем,
Он безъязык, как время,
В нем брезжат тени тем
И тупо ломит темя.
Жестокая беда!
Забвение о счастье.
И это навсегда.
Читатели, прощайте!
«Поэзия должна быть странной…»
Поэзия должна быть странной,
Шальной, бессмысленной, туманной
И вместе ясной, как стекло,
И всем понятной, как тепло.
Как ключевая влага, чистой
И, словно дерево, ветвистой,
На все похожей, всем сродни.
И краткой, словно наши дни.
«Не исповедь, не проповедь…»
Не исповедь, не проповедь,
Не музыка успеха —
Желание попробовать,
Как отвечает эхо,
Как наше настоящее
Поет морозной ранью
И как звучит стоящее
За вековою гранью.
«И к чему ни прислушайся — все перепев…»
И к чему ни прислушайся — все перепев…
Да, мой перепел, ты и себя перепел.
Но однажды, от радости оторопев,
Ты особую ноту поставил в пробел.
Ту, неверную, что остальным вопреки…
Но, мой перепел, я тебя не попрекну
Переломом мотива, крушеньем строки,
Несуразицу всю не поставлю в вину.
Пусть та нота — какая-то вовсе не та,
Да, мой перепел, дуй в нее, как стеклодув,
А когда не по горлу тебе высота,
Раздери клокотаньем разинутый клюв.
«Я вдаль ушел. Мне было грустно…»
Я вдаль ушел. Мне было грустно.
Любовь ушла. Ушло вино.
И я подумал про искусство:
А вправду — нужно ли оно?
Затем, зачем стремится гений
Познать ненужность бытия,
Ведь все мгновенней и мгновенней
И сокровенней жизнь моя!..
«Допиться до стихов…»
Допиться до стихов —
Тогда и выпить стоит;
Когда, лишась оков,
По миру сердце стонет,
Тогда — хоть вдребадан,
В заклад хитон и лиру,
И голый, как Адам,
В Эдем брести по миру.
Беситься, тосковать
По дружбе и по братству…
И, падая в кровать,
Со стоном просыпаться…
«Увлечены порывом высшим…»
Увлечены порывом высшим,
Охвачены святым огнем,
Стихи в самозабвенье пишем
И, успокоясь, издаем.
А после холодно читаем
В журнале вялую строку
И равнодушно подставляем
Свое творенье остряку.
«Надоели поэтессы…»
Надоели поэтессы,
Их жеманство, их старенья.
Не важны их интересы,
Скучны их стихотворенья.
Выходите лучше замуж,
Лучше мальчиков рожайте,
Чем писать сто строчек за ночь
В утомительном азарте.
Не нудите постоянно,
Не страдайте слишком длинно,
Ведь была на свете Анна,
Ведь писала же Марина.
«Поздно учиться играть на скрипке…»
Поздно учиться играть на скрипке,
Надо учиться писать без рифмы.
С рифмой номер как будто отыгран.
Надо учиться писать верлибром…
Как Крутоямов или как Вздорич,
С рифмою не брататься, а вздорить.
Может, без рифмы и без размера
Станут и мысли иного размера.
Двойник
Поэт и сосед Королев,
Почув движение смысла,
Очухался, встал, не умылся,
Почувствовал, что нездоров.
И вдруг увидал мирозданье
За зданьями ближних дворов.
Внезапно увидел в окне
Себя в освещении вешнем…
Двойник — это «я» не «во мне»,
А где-то вовне и во внешнем.
Двойник — это маленький сдвиг
Рассудка на десять микронов.
Но если уже он возник,
Не может он быть, не затронув
Исконных устоев судьбы,
Ее непреложных законов.
Двойник — это автопортрет
Из путаных линий и пятен.
И ты уже неоднократен.
И это похоже на бред.
И это — почти что свобода,
Когда уже выбор из двух.
И это предвестье прихода,
Захватывающее дух.
Старый Тютчев
Всю дряблость ноября с шатанием и скрипом,
Все всхлипыванья луж и шарканье дождя
И все разрывы струн в ночном канкане диком
Я опишу потом, немного погодя.
И скрою ту боязнь, что не дождусь рассвета,
Хоть знаю — нет конца канкану и дождю,
Хоть знаю, сколько дней до окончанья света.
Об этом не скажу. Немного подожду.
Что означает ночь? Что нас уже приперло.
Приперло нас к стене. А время — к рубежу.
Вот подходящий час, чтоб перерезать горло.
Немного подожду. Покуда отложу.
Северянин
Отрешенность эстонских кафе
Помогает над «i» ставить точку.
Ежедневные аутодафе
Совершаются там в одиночку.
Память тайная тихо казнит,
Совесть тихая тайно карает,
И невидимый миру двойник
Все бокальчики пододвигает.
Я не знаю, зачем я живу,
Уцелевший от гнева и пули.
Головою качаю. И жгу
Корабли, что давно потонули.
«Теперь вы плачете. А где ж вы были…»
Теперь вы плачете. А где ж вы были,
Друзья-приятели, в тот смертный час,
Когда поэт привел себя к могиле
И жизнь покинул, не оборотясь.
Детдомовец, матрос, бедняк, бродяга,
В славянский дух и в Родину влюблен,
Не сделал бы он рокового шага,
Когда б услышал славы сладкий звон.
Подайте хлеба алчущим признанья,
Им поднесите сладкое вино.
Иначе их высокое призванье
Тщетой убитым быть осуждено.
«Стих Слуцкого. Он жгуч…»
Стих Слуцкого. Он жгуч,
Как бич. Как бык, могуч.
Изборожден,
Как склон.
Он, как циклон,
Закручен.
И, как обвал, неблагозвучен.
На струнах из воловьих жил
Бряцает он на хриплой лире
О том, как напряженно жил,
Чтоб след оставить в этом мире.
Леди Макбет
Ю. К.
Леди Макбет бросила профессию,
Леди Макбет вышла на пенсию.
Ее любят соседи,
Чинные леди.
Леди Макбет, забыв про макбетство,
Украшает счастливое детство
Юных джентльменов из соседства
Поучительными рассказами.
И они целуют ей руки.
Действительно, что взять со старухи!
Дуэт для скрипки и альта
М. П.
Моцарт в легком опьяненье
Шел домой.
Было дивное волненье,
День шальной.
И глядел веселым оком
На людей
Композитор Моцарт Вольфганг
Амадей.
Вкруг него был листьев липы
Легкий звон.
«Тара-тара, тили-тики,—
Думал он.—
Да! Компания, напитки,
Суета.
Но зато дуэт для скрипки
И альта».
Пусть берут его искусство
Задарма.
Сколько требуется чувства
И ума!
Композитор Моцарт Вольфганг,
Он горазд,—
Сколько требуется, столько
И отдаст…
Ох, и будет Амадею
Дома влет.
И на целую неделю —
Черный лед.
Ни словечка, ни улыбки.
Немота.
Но зато дуэт для скрипки
И альта.
Да! Расплачиваться надо
На миру
За веселье и отраду
На пиру,
За вино и за ошибки —
Дочиста!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
Ожиданье пришествия
Вглядываюсь в юные лица:
Может быть, это Он,
Который должен явиться
Вестником новых времен.
Может, вон тот, с лицом неприметным,
В глупом беленьком петушке,
Записывает на коробке сигаретном
Ручкой за 35 к.—
Такое, что все закачаются,
Потому что все шары — в лузы,
И возликуют печальницы,
Русские музы.
Может, от этой поступи,
Ритмом звучащей в холоде,
Что-то случится в воздухе
И произойдет в городе.
Может быть, это таяние
Снега на косогорах
Выльется в сочетание
Новых имен и глаголов.
И может быть, потепление —
Не результат циклона,
А результат скопления
Новой воли и слова.
Нет ничего скромнее пришествий.
Звоном и лаврами они не венчаются.
Лишь улыбнутся в сонме созвездий
Русские музы — наши печальницы.
«В этот час гений садится писать стихи…»
В этот час гений садится писать стихи.
В этот час сто талантов садятся писать стихи.
В этот час тыща профессионалов садятся писать стихи.
В этот час сто тыщ графоманов садятся писать стихи.
В этот час миллион одиноких девиц садятся писать стихи.
В этот час десять миллионов влюбленных юнцов садятся писать стихи.
В результате этого грандиозного мероприятия
Рождается одно стихотворение.
Или гений, зачеркнув написанное,
Отправляется в гости.
Сон
Какая-то странная книга
Сегодня привиделась мне.
Я взял эту старую книгу
И стал осторожно листать.
Ах, что это за чертовщина! —
Она начиналась с конца.
Страницы ее эпилога,
Ей-богу, я знал назубок!
А мне было нужно начало,
Ведь был непонятен конец.
И книга мне все обещала,
Как полный сокровищ ларец.
Герои вступали в сраженье,
И кто-то из них умирал,
Но где же начало, начало? —
Задумчиво я повторял.
Герои казнили друг друга,
Герои вершили дела.
Меня по порочному кругу
Коварная книга вела.
Вела меня за полстолетье,
Как будто по лестнице вниз.
И я оторваться порою
Не мог от прекрасных страниц.
Но мне было нужно начало,
Которое я утерял.
Так где же начало, начало,—
Настойчиво я повторял.
Закрыть эту книгу не в силах,
Как это бывает во сне,
Листаю, листаю страницы,
И страшно становится мне.
Как будто вокруг одичало.
И странно и пусто в мозгу.
Так где же начало, начало —
Ищу. И сыскать не могу.
«Люблю тебя, Литва! Старинная вражда…»
А. М.
Люблю тебя, Литва! Старинная вражда
Остыла. И мечи — давно добыча ржави.
Нас повела одна высокая звезда
И нам судила жить в одной державе.
Давно осуждено попрание святынь.
Простили мы тебя, и ты прости нас.
И нынче тешит слух твоих имен латынь:
Марцелиюс, Юстинас.
Литва, молись за нас! Я за тебя молюсь.
Мы вдруг соединим Царьград с великим Римом.
И слезы потекут из глаз,
Разъедены отчизны общим дымом.
Мой друг! И мой поэт! Нас не разъединит
Различье языков и вер разъединенье.
Одною пулей будешь ты убит
Со мною рядом. И одно мгновенье
Мы проживем. Ах! Нам недолго жить…
Литва, не уходи, ведь без тебя мне пусто.
Нет, Альфонсас, теперь уж не прервется нить
Любви, судьбы, искусства.
Рем и Ромул
Когда совсем свихнутся люди
И что-то страшное случится —
Тогда опять подставит груди
Двум новым близнецам волчица.
И, выкормленные волчицей,
Какие-нибудь Рем и Ромул
Замыслят снова причаститься
Новейшей из вселенских формул…
Там будет пахнуть волчьей шерстью
И кровью заячьей и лисьей
И стадо туров в чернолесье
Спускаться будет с горных высей.
Пойдут, плутая в диких травах,
Отъяты от сосцов обильных,
Поняв, что единеньем слабых
Побьют разъединенье сильных.
И стенами им станут кущи,
И кровлей — придорожный явор.
Но Рим построят, потому что
Без Рима торжествует варвар.
Над ними будет крик гусиный,
Пред ними будет край безлесный,
А впереди их — путь пустынный.
Но на устах язык вселенский.
И лягут и, смежив ресницы,
Заснут, счастливые, как боги.
И сон один двоим приснится
На середине их дороги.
Декабрист
Цареубийство мне претит.
В том смысл стоянья на Сенатской,
Что царь, выигрывая натиск,
Утрачивает свой престиж.
Нам повезло, что мы не взяли власть.
И это стало ясно при дознаньях.
Пусть государь, запутавшись в признаньях,
Правдивых слез напился всласть.
Они ничтожества. И это знать —
Одно из главных наших знаний.
А первый вывод из признаний,
Что умереть — не умирать.
Сибирь! И тишина. И просвещенье.
И отдаленность от родни.
Мы будем жить. Нет ничего священней,
Чем просвещенье в наши дни.
Мы будем жить близ синевы Байкала.
Пусть по родным местам душа болит.
Не быть тому, чего душа взалкала,
Но быть тому, что Родина велит.
Спать надо. Просыпаться на
Рассвете. Яблони лелеять.
Ведь еще долго-долго ветрам веять,
Хотя по времени весна.
Ялуторовск
Незнатная птица Каховский
Спускал непутевый курок,
Чтоб где-нибудь в Ялуторовске
Бессмертия вился дымок.
Сквозь зелень сибирского кедра
Сияет растрепанный март,
И слышно за три километра
Движенье ледовых громад.
И марта высокое действо
Сплетает в единый клубок
И душные дымы злодейства,
И родины вольный дымок.
Про охотника
Стоит белый камень.
На камне белый город.
Над городом белый облак.
Над облаком белый лебедь.
Пришел охотник,
Прицелился каленой стрелою.
Упал белый лебедь
На белый облак,
А белый облак
На белый город,
А белый город
На белый камень.
Ушел охотник.
Один камень остался.
Про Ванюшку
Просит Ванюшка у мамушки:
— Испеки ты мне шанежки —
Целый пуд.
— А зачем тебе, Ванюшка,
Шанежек
Целый пуд?
— Я шанежки возьму
Да на торг пойду.
Продам я шанежки,
Получу за них денежки.
— А зачем тебе, Ваня, денежки?
— Куплю кафтан ала бархата,
Да сапожки козловые,
Да ружье куплю с насечками.
Как откину у кафтана полу,
Как топну три раза сапожками,
Как начну из ружья палить,
Бояре в городе испужаются,
Слуги боярские поразбегаются.
Заберу я у них казну,
Заберу и себе возьму.
— Ах ты, Ванюшка, глупый Ванюшка.
Бояре-то в городе сильные.
Не дадут тебе казну.
Лучше ты ступай ко сну.
За Непрядвой
Ходят кони по елани,
Меж собою говорят,
Дескать, едут басурмане
К нам с набегом, говорят.
— Скрыты в чащах наши веси,
Отвечает конь коню,—
Не сыскать их в чернолесье
Ни мечу и ни огню.
— Ой, отыщут, ой, отыщут,
Никого не пощадят.
Их ведь тыща, да две тыщи,
Да три тыщи, говорят.
Оседлают нас, буланых,
Оседлают вороных
И угонят от желанных,
Далеко от сел родных.
Ой, увидим, как в тумане
Села дальние горят,
Ох, сердиты басурмане,
Ох, жестоки, говорят.
Пропадут следы в полыни,
Порастет вокруг быльем.
Будем сохнуть на чужбине,
Слезы горькие прольем.
— Нет, на речке, на Непрядве,
Стяги русские стоят.
Будут биться наши рати,
Одолеют, говорят.
И себя не пожалеют
Ради Родины в бою.
Одолеют, одолеют,—
Отвечает конь коню.
Из стихов о царе Иване
1. Томление Курбского
Над домами, низко над домами
Медным ликом выплыла луна.
Во тумане, близко во тумане
Брешут псы, сошедшие с ума.
Только совесть бродит под туманом,
Как изветник, смотрится в пробой.
Не доспорил князь с царем Иваном,
Не поладил князь с самим собой…
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
Сторожа по деревянным доскам
Бьют — и то, наверно, от тоски.
«Огляди меня, как саблю, на свет,
Выспроси бессонницу мою.
Предаю тебя, проклятый аспид,
Но с тобою Русь не предаю.
Не иду к льстецам твоим в науку,
Не плутаю с хитростью лисы.
Награжден за муку, за разлуку,
Говорю прямые словесы.
Оглядись! Среди непрочных топей
Ты столбы трухлявые забил.
Воспитал вокруг себя холопей,
А высоких духом погубил.
Отворил ли правду властью царской,
Водворил ли счастье и покой?
Времена жестокости татарской
Воцарились под твоей рукой!
Годы — суть для вечности минуты,
Перейти их мыслями сумей.
Гневом божьим не родятся ль смуты,
Царь Иван, за гибелью твоей?..»
Оплывая, свечи плачут воском,
Под глазами тени-медяки.
Пишет Курбский в лагере литовском
И перо ломает на куски.
За домами, низко за домами
Засветилась алая черта.
Во тумане, близко во тумане
В час рассвета кличут кочета.
2. Самозванец
Как мы встанем с клинками,
Как мы по степу свистнем.
Царь Димитрий скликает
Потягаться с Борисом.
Соберемся мы, воры,
Ко городу Кромы,
Задрожат воеводы
От нашего грома.
К нам в кафтане малиновом
Царь Димитрий выходит,
Он полячку Марину нам
На крылечко выводит.
Ох, бесстыжи глаза его!
Да зареяло зарево!
Чтобы выше зареяло,
Подыграем игре его.
Ох, и будет дым!
А там поглядим —
И спровадим прочь
Из царей его!
Ода
России нужны слова о России,
Поскольку пути у нее не простые.
России нужны слова о правде,
Поскольку живет она правды ради.
России нужны слова о мире,
Поскольку недругов мы сломили.
России нужны слова о хлебе,
Поскольку живет она не на небе.
Живет не на небе? А может быть — в небе,
Поскольку так широки ее бреги.
Но ей не нужны слова о мести,
Поскольку хочет славы и чести.
Но ей не нужны слова о злобе,
Поскольку низвергнуты злобные боги.
А ей нужны слова о дороге,
Где новые вехи и новые сроки.
России нужны слова о великом,
Поскольку она велика и обильна.
Чтоб перед ее таинственным ликом
Они прозвучали свободно и сильно.