Глава восьмая,где можно прочесть письмо от Жаворонка в полном объеме
На следующий день, едва выйдя за ворота, Акош столкнулся с почтальоном: тот нес заказное письмо.
От Жаворонка. Акош сразу, по адресу, узнал ее острые, колючие, похожие на готические, буквы, слегка напоминающие почерк матери.
Прямо на улице вскрыл он конверт. Обычно для этого ему служил перочинный нож: во всем, даже в мелочах, любил он аккуратность. Но сейчас просто разодрал его и от волнения повредил вместе с конвертом письмо: порвал пополам и с краю. Пришлось складывать половинки.
Натыкаясь на прохожих, которые оборачивались на него, он прямо на ходу принялся читать. Безукоризненно ровные, убористые строчки, без помарок, только написанные против обыкновения карандашом, и очень твердым: вместо букв — бледные, еле различимые царапины. Акош разбирал их до самого парка.
Там сунул он письмо в карман и стал прохаживаться, заложив руки за спину. Только случайные гуляющие попадались в этом чахлом, реденьком парке, где росло всего несколько огороженных кустов боярышника да худосочных роз. Газетные клочья валялись на замусоренной, выжженной солнцем траве. Присев на скамейку, Акош снова разложил письмо на коленях.
Жаворонок писал у них без ошибок, грамотно и толково: недаром женскую гимназию окончил. Но стиль был суховат. Стоило девушке взяться за перо, и она оказывалась в плену школьных прописей, которые не давали выражаться как хотелось. Тотчас начинала ей мерещиться прежняя ее учительница, г-жа Янец: строгая, в накрахмаленном воротничке с черным бантиком, и страх ошибиться подсказывал слова, которых она никогда не употребляла в разговоре.
Написанное утрачивало поэтому естественность — становилось скованней и высокопарней, чем обычно.
С начала и до конца перечитал Акош длинное письмо, которое содержало подробный отчет обо всем увиденном и пережитом.
«Таркё, хутор, понедельник, 4 сентября. Половина седьмого вечера.
Милые мои, дорогие родители!
Простите, что до сих пор вам не написала. Но радости деревенской жизни и старания наших гостеприимных родственников развлечь меня настолько поглощают все мое время, что лишь сегодня вечером удалось улучить свободную минутку.
Несколько дней искала я ручку.
Вчера нашлась на столе у дяди Белы, единственная в доме, но и та с заржавленным пером, чернила же в чернильнице от жары все высохли. Наконец мой кузен Берци предоставил вот этот карандаш в мое распоряжение. Приходится писать карандашом, за что также прошу вашего извинения.
Но начну сначала.
Ехала я отлично. Как только тронулся поезд и вы, любимые родители, скрылись из виду, я вернулась в купе, к своим спутникам, людям приятным и благовоспитанным. Один из них был молодой человек, другой — католический священник преклонного возраста. Но я отдалась созерцанию пейзажа, который живым своим разнообразием и прелестью красок целиком поглотил мое внимание; стала наблюдать природу, которая лишь за городом предстала предо мной во всем великолепии, лишь там молвила мне тихое слово утешения. С ней и беседовала я всю дорогу.
Вспоминала о прошлом, а больше всего о вас. Время пролетело быстро. Прибыли мы без опоздания. Коляска меня ожидала. Вечер провела я уже среди родных за вкусным, горячим ужином и непринужденным разговором.
Приняли меня все очень сердечно — и дядя Бела, и тетушка Этелька, а также Берци.
Один только Тигр не рад был моему приезду.
Добрый, верный пес меня не узнал и все лаял, рычал, скалил зубы. Я даже боялась выходить одна несколько дней. Но сегодня утром на террасе мы наконец помирились. Я размочила в молоке свою булочку и дала ему. Теперь мы добрые друзья.
Семь лет не была я здесь, и с тех пор многое переменилось. Представьте: на холме разбит сад с разными южными растениями, клумбами рододендронов, а вниз по склону змеится дорожка к самому ручью, который тоже расчистили, кугу всю выпололи, так что даже на лодке можно кататься, — конечно, весной; сейчас он пересох. Словом, настоящий рай.
Берци, которого я видела в последний раз у нас, в Шарсеге, когда он был еще гимназистом четвертого класса, сдал этим летом в Пеште на аттестат зрелости в каком-то частном пансионе, правда, не без труда, но во всяком случае теперь «созрел» и поступает в сельскохозяйственное училище в Мадьяроваре.
Дядя тоже изменился. Виски у него посеребрила седина, и вообще я себе его немножко иначе представляла, так что вначале даже не могла привыкнуть. Посмотрю на него и улыбнусь. Он тоже посмотрит на меня и улыбнется. «Что, постарел?» — спрашивает. «Нет, — говорю, — что вы». Все засмеются, и он тоже.
Тетя Этелька частенько на него ворчит, что он много курит, но отвыкать ему, как видно, уже поздно. Он теперь даже ужинать перестал, стакан молока без сахара только выпивает под вечер с алейроновыми хлебцами[34], которыми и меня все угощает — в шутку, конечно.
Я и на этот раз у него в любимицах. Посадит рядом, обнимет, поцелует и скажет, как, бывало, маленькой: «Не бойся, Жаворонок, пока я с тобой. Бойся, когда меня не будет». И мы оба посмеемся.
В первый вечер за ужином всё про вас расспрашивали, удивлялись, и чего вы за меня так тревожитесь. «Дырявый грош, хошь не хошь, сбережешь», — пошутил с милым своим юмором дядя Бела.
Болтали до полуночи, потом отвели меня в комнату для гостей, и я скоро там уснула в теплой, мягкой постели.
Но утром меня разбудил ужасающий шум и визг на террасе. Из Будапешта приехали гости — какие-то «барышни Турзо», которых приглашали еще до меня, а они теперь явились.
За завтраком они представились и попросили разрешения поставить ко мне в комнату четыре большущих чемодана. Я охотно разрешила, и они все утро разбирались. Но так как мне больше нравится одной, я сама вызвалась перейти на эти несколько дней к тете Этельке в боковушку, а они пускай там остаются.
Так что я сейчас сплю рядом с тетушкой на диванчике, но мне так лучше. Барышни эти не вызывают у меня особенной симпатии. Старшая, Зельма, вся какая-то сецессионная. Сигареты курит и ходит без корсета. Трижды в день переодевается: к обеду, к ужину и когда в теннис идет играть. Смеется надо мной, что я каждый день приношу большой букет полевых цветов.
По ее мнению, у полевых цветов никакого вида нет. Сама она одни орхидеи да камелии признает.
Берци за младшей, за Клари, ухаживает. Ей только шестнадцать, совсем еще девочка. Они с ней прячутся в комнате, а вечером убегают потихоньку в рощу, одни, и не возвращаются допоздна.
Вчера тетя попросила меня с ними пойти, но больше я в этой роли не собираюсь выступать. Дети совершеннейшие. Тем не менее дело, кажется, серьезное. Дядя Бела поддразнивает их все за столом. Берци краснеет до ушей, Клари же — как ни в чем не бывало.
Вчера прибыл еще один гость, Фери Олчваи, который, по-моему, Зельмой интересуется. Вот он — юноша внимательный, вежливый. Со мной долго разговаривал. Выяснилось даже, что мы дальняя родня. Я посмотрела его перстень с печаткой, и, судя по лилии, мы и правда из одного рода — видимо, Божо. Только в нашем гербе поле алое, у них же, по его словам, золотое, а лилия, наоборот, алая. Впрочем, Фери затрудняется даже сказать, из каких он Олчваи, кишвардских или надьвардских. И никто не может пока этого установить. Отец его думает, что они из кишвардских Олчваи, а в Национальном музее им сказали, что скорее всего из надьвардских. Так бедный мальчик и не знает, к каким принадлежит. Я посоветовала ему к тебе обратиться, ты сразу определишь. Фери обещал зайти, когда будет в Шарсеге.
В остальном отдыхаю прекрасно. Так приятно просыпаться под звуки хуторской жизни: под голубиное воркованье, мелодичные колокольчики коров. А как прелестны эти крохотные желтенькие цыплятки, которые, попискивая, забираются наседке под крылья! И как хорошо в поле, как увлекателен сельский труд! Сейчас готовятся к сбору винограда, повыкатывали бочки из подвалов, и дядя Бела тоже окуривает свои. Урожай ожидается хороший, отпразднуют на славу.
А теперь расскажу, как проходят мои дни. Встаю рано, уже в шесть, и любуюсь величественным зрелищем солнечного восхода. Потом гуляю с тетей Этелькой и помогаю ей по хозяйству. Она говорит, что на кухне я ее правая рука. После обеда мы с садовником Йожи идем на пчельник, где я не могу надивиться хлопотливому прилежанию пчелок. А Йожи мне удивляется: вот, мол, девушка, а какая храбрая. Барышни Турзо, чуть увидят пчелу, такой писк и визг подымают.
Еще довязываю желтое покрывало, скоро будет готово. Вы ведь знаете, я не люблю сидеть без дела. Но только сейчас темнеет очень рано.
Если зажигают лампу, то вечером, часов в шесть, сажусь читать Йокаи[35] — «Сыновей человека с каменным сердцем». Роман этот я читала, но лишь теперь оценила по достоинству. Всплакну над несчастьями Эдена Барадлаи, посмеюсь над Зебулоном Таллероши[36]. Как глубоко знал великий наш писатель тайны человеческого сердца, как красноречиво умел их описывать. Жаль только, что здесь один второй том, первый запропал куда-то.
Нынче вечером бал в Таркё, и вся веселая компания, барышни Турзо, Берци, Фери Олчваи с тетушкой Этелькой, отправились туда на двух колясках. Меня тоже очень звали, но я не поехала. Сказала, что платья нет. Мне все равно там плохо было бы без вас, да и общество барышень Турзо меня, по правде говоря, не очень прельщает. И потом вчера около часу ночи у меня вдруг разболелся зуб — тот, запломбированный. Пришлось даже тетушку разбудить. Не беспокойтесь, недолго болел, положила на него ватку с ромом, и все прошло. Но, побоявшись, что он опять дурить начнет, я осталась с дядюшкой дом стеречь. Дядя лег уже, а я пишу это письмо в своей уютной боковушке.
Но какая же я все-таки эгоистка! Все о себе болтаю, то жалуюсь, то хвастаюсь, а про вас забыла совсем, не спрошу даже, как вы там одни. Что папа, много ли работает? Чье еще родословное древо нарисовал? А ты, мама? Бедненькая — устала, наверно, от домашних дел. Как ресторанное питание, не очень плохое? Здоровы ли вы? Скучаете немножко по скверной своей неблагодарной дочке? Нашли ли ключик от чулана? Я его в последнюю минуту под синюю салфетку сунула.