Встав, она прошла по фабричной ковровой дорожке с зигзагообразным узором через столовую в коридор, застланный старым рядном, и постояла у входной двери.
Тут ей стало страшно. Тогда она распахнула все комнаты настежь, одной сплошной анфиладой. А чтобы не угнетала темнота, одну за другой зажгла все люстры и лампы в комнатах и коридоре. Яркий электрический свет залил опустевшую квартиру.
Но при этом освещении тишина стала поистине пугающей. Ничто не шелохнется. Она прислушалась: не щеколда ли звякнула? Но царило глубокое молчание. Выглянула на улицу, не идет ли. Но и прохожих уже не было. Только половицы поскрипывали под ногами.
Тогда г-жа Вайкаи пошла в спальню, достала ключ из ночного столика Акоша и направилась с ним через всю освещенную квартиру в самую дальнюю комнату, гостиную. Там стоял ее черный «безендорфер», еще свадебный подарок родителей — всякое на своем веку повидавший, и веселье и горе, старый семейный рояль, который верой-правдой служил уже двум поколениям.
Сев за него на круглый табурет, г-жа Вайкаи уронила руки на колени и задумалась.
Когда она играла в последний раз? Очень давно. А ведь как, бывало, любила. И дочь взялась обучать; но той, бедняжке, не очень давалось, да и не тянуло к этому. И когда ей исполнилось восемнадцать, рояль для порядка заперли на ключ да так больше и не открывали. Она сама редко садилась за него.
Но сейчас, чтобы скрасить ожиданье и успокоиться, отомкнула крышку, которая со щелчком открылась, и негнущимися пальцами пробежала по таким же старым, потрескавшимся костяным клавишам.
Наизусть знала она одну-единственную песенку еще девических лет: «На пенных волнах Балатона…» Ее и принялась теперь наигрывать — беспомощно, то и дело запинаясь, ударяя не те клавиши; но так или иначе вскоре добралась до конца.
Тогда, порывшись в нотах, вытащила она из кипы тетрадей сонаты Бетховена и попробовала первую. Смело взмывшие вверх пассажи перенесли ее вдруг в далекое прошлое, пробудив щемящее чувство. Эту сонату она часто играла в двадцать лет летними вечерами. Сейчас она ей поначалу не давалась. Надев очки, чтобы лучше разбирать ноты, г-жа Вайкаи стала повторять ее и повторять, пока пальцы не стали послушней и расстроенный инструмент не запел чеканно и ясно о своей печали. Это было как упражнение, как волнующая погоня. Снова и снова, все лучше и лучше. Напряженное внимание и удивление застыло на ее лице, склоненном между ламп к самым нотам.
Наверно, часов около трех почувствовала она, что устала, и, не закрыв рояля, не собрав беспорядочно разбросанных нот, не гася даже света, побрела в спальню. Решила лечь, не дожидаясь больше мужа.
Она как раз натягивала на себя перину, когда неподалеку заиграли цыгане; потом залаяли окрестные собаки. Вскоре совершенно явственно послышалось, как загремела калитка. Г-жа Вайкаи облокотилась на подушку возле лампы.
На этот раз она не ошиблась. В спальню вошел Акош.
— Отец, — полувопросительно, полуукоризиенно и чуть удивленно сказала она.
Муж, не снимая шляпы, остановился посередине комнаты. Котелок вызывающе-задорно чернел у него на макушке. Очков на носу не было, он их где-то потерял.
— Что с тобой? — тихо спросила жена.
Акош по-прежнему молча, угрюмо глядел на нее с окурком вонючей сигары во рту, которая никак не хотела раскуриваться, несмотря на все его усилия.
«Пьян», — подумала жена, придя вдруг в такой ужас от этой мысли и этой загадочно неподвижной фигуры, будто перед ней совершенно чужой, вломившийся ночью в дом посторонний человек.
Вскочив с постели, она босиком, без шлепанцев подбежала к мужу — поддержать его под локоть.
— Садись.
— Не сяду.
— Ну ложись.
— Не лягу.
— Но как же тогда?
— Тут останусь, — привалясь к притолоке, бормотнул Акош.
Но все-таки сдвинулся с места и, подойдя к столу, вдруг изо всех сил хлопнул по нему ладонью.
— Тут останусь, — угрожающе, с детским упрямством повторил он. — Вот нарочно.
— Ну оставайся, — уступила жена.
— Спичку! — велел он.
Жена зажгла от ночника спичку, поднесла ему. Раскуривая прыгающую во рту сигару, Акош нечаянно дунул в пламя, оно взметнулось и опалило ему усы. Он стал отплевываться, вытолкнул изо рта окурок и ему тоже плюнул вслед.
На блестящем, натертом полу забелели плевки.
— Сигару! — потребовал он.
Жена отыскала сигарницу во внутреннем кармане его серого пиджака, вынула сигару. Акош откусил кончик, закурил.
Тут наконец удалось отобрать у него палку, снять с головы котелок. Но он все продолжал стоять.
— Ну, выпил лишнего, — желая его образумить, сказала жена, но, видя, что он оскорбился, поспешила смягчить выражение: — Повеселился немножко, — и улыбнулась примирительно вдребезги пьяному старику.
Тот непослушными руками принялся шарить в карманах брюк. Потом взял и вывернул оба кармана.
Золото, серебро, медяки со звоном посыпались оттуда и разбежались по полу, забившись под кресла, под кровать.
— Вот они, — вытаскивая новую горсть, гаркнул Акош, — денежки, вот. Вам принес.
И шваркнул их об пол.
Монеты испуганно дзинькнули.
Сама г-жа Вайкаи чуть не вскрикнула.
От всего этого беспорядка в чистенькой ее квартире какое-то дурное предчувствие шевельнулось у нее в душе, она сама не знала почему. Карточные выигрыши они с мужем считали делом нечистым и осуждали тех, кто играет всерьез, по большой.
Проводив взглядом монеты, которые раскатились по темным углам и затаились там, она спросила только:
— В карты играл?
Акош, таращась на нее, шагнул вперед — задиристо, неуступчиво, с намерением доказать: я не пьян. Добрался, пошатываясь, до ночного столика, но там потерял равновесие и ничком растянулся во весь рост на кровати с горящей сигарой во рту.
— Постель спалишь! — заахала мать. — Дом сожжешь!
— И пускай, — пробормотал Акош. — И прекрасно. И дом, по крайней мере, тоже тю-тю. И черт с ним, — добавил он печально, — все равно.
— Помолчи, сделай милость, — перебила жена, смахивая тлеющие крошки с подушки и перины.
Кое-как приподняв мужа, который опять сунул сигару в рот и принялся попыхивать, она подтолкнула его к столу и подставила кресло. В него он и плюхнулся.
— Неслыханно! — усадив его, сказала г-жа Вайкаи. — Что с тобой?
— Со мной? — спросил Акош и пожал плечами. — Что со мной?
— Да, с тобой?
— А то со мной, — начал он, стряхивая пепел с усов, — то со мной, — и низким решительным голосом докончил: — То, что я подлец.
— Ты?..
— Да, я, — кивнул он.
— Что ты только городишь, — запричитала жена, — это ты-то, такой добрый, такой славный…
— Замолчи! — рявкнул на нее старик. — Рот заткни. Да, подлец. Гнусный, мерзкий подлец. Вот я кто.
Охваченная внезапной жалостью, жена подошла к нему, хотела обнять.
— Отстань, — отпихнул ее Акош.
— Глупости какие, — сказала она, недоумевая. — Подлец! Почему это вдруг подлец?
— Потому, — ответил Акош, выплевывая на пол и эту сигару, едкий сок которой щипал ему язык. — Потому что, — повторил он устало.
Лишь сейчас у него по-настоящему закружилась голова. В душной этой комнате, хранившей еще вчерашнее тепло, его совсем развезло. Голова у него свесилась набок — похоже было, что он сейчас задремлет, но лицо все бледнело. Такая слабость изобразилась на нем, что жена обеспокоенно спросила:
— Чаю, может быть?
Он кивнул.
Как была, босиком, в рубашке, только вязаный платок накинув на плечи, жена выбежала в кухню, зажгла там спиртовку, загремела посудой: стала готовить чай.
Акош остался неподвижно сидеть в кресле. Только руками схватился за плюшевые подлокотники, потому что кресло стало подыматься и опускаться вместе с ним. Сначала невысоко, всего на вершок, потом выше и быстрее: на метр, на два, до потолка и обратно. Наконец завертелось. Было даже занятно: как карусель. Акош с интересом вглядывался в проносящиеся мимо кривые двери, пляшущее зеркало, которое вперевалку кружилось с остальной мебелью. Сознание то покидало его, то возвращалось.
В одно из таких мгновений он собрался с силами и поднялся, чтобы раздеться. Стащил с себя пиджак, брюки, сдернул галстук, который зацепился зажимом за пуговицу на рубашке. И стал их складывать с педантичной аккуратностью стариков, которые мелочам придают больше значения, чем вещам серьезным. Положил на столик часы, кольцо с печаткой, ключи, чтобы утром, как и все эти тридцать шесть лет супружества, взять и рассовать опять обратно по карманам.
Жена принесла чайник, чайную чашку и ром.
— На-ка, выпей, — сказала она Акошу, который сидел, уже раздетый, на постели. — Сразу полегчает.
Акош налил полную чашку рома, плеснул туда чаю, размешал. Жена, продрогшая в кухне, легла, чтобы согреться.
Старик отпил несколько глотков, больше не смог.
— Ложись теперь, — сказала жена.
Он бы и лег, не приди ему, как обычно, в голову, что надо осмотреть квартиру — поискать того вора, который никогда не находился. В одном белье потащился он в столовую.
Все люстры горели, и он не сразу сообразил, куда попал. Коридор тоже освещен и комната Жаворонка. Упрямо доковылял он до гостиной.
Там встретила его совсем праздничная иллюминация. Две лампы по бокам рояля, которые мать оставила зажженными, ярким светом заливали клавиатуру, поднятую крышку, раскиданные на пюпитре ноты.
Акош разразился неистовым смехом, который прокатился по всей пустой квартире до самой спальной, где жена, встрепенувшись, стала гадать, в чем дело, отчего хохочет муж. Тог скоро вернулся.
— Что здесь было? — грубо, как и по приходе, спросил он, остановясь опять посреди комнаты. — Что за балаган? Бал, что ли?
И снова расхохотался так, что даже закашлялся, захлебнувшись.
— Чему ты смеешься?
— Бал, — повторил Акош, — у нас в доме бал. Веселилась тут, а, мать?
— Тебя ждала и на рояле играла, — ответила та просто.
— Я и говорю, что бал, — сначала иронически, потом с укором повторил Акош. — Бал устроила.