К любителям поглазеть на прибытие и отправление скорого принадлежал и Балинт Кёрнеи.
— Удрал, старина, — поздоровавшись, укорил он приятеля с громким смехом. — Старый барс, а бросил на произвол судьбы. Когда домой-то пришел?
— Часам к трем, — ответил Акош.
— Значит, выспался, — зевнул Кёрнеи в перчатку. — А мы, так около девяти по домам разбрелись. Да ты, я вижу, опять разлагаешься? — указал он на молоко.
— Голова болит, — сказал Акош.
— Смотри и учись, — подмигнул старый греховодник. — Официант, сапог пива сюда! Давай-ка, старик.
— Нет, это уж нет. С этим конец. Раз и навсегда.
Перед Кёрнеи поставили стеклянный «сапог», и он с наслаждением вылил в свою ненасытную глотку его холодное пенистое содержимое.
Примеру его, разумеется, последовали и остальные барсы и вместе с Кёрнеи подсели к Вайкаи. Все они явились из клуба, где за холодными поросячьими мозгами с маринованными огурчиками подсчитали свои потери, щедро окропив их красненьким. В строю осталось всего человек десять: Прибоцаи, «милый Матенька» — Гаснер, Имре Зани в своем цилиндре, Сойваи, который за неимением лучшего завернулся в этот неожиданный холод в какую-то допотопную альмавиву. Фери Фюзеш приторно улыбался; судья Доба молча посасывал свою «Виргинию».
Но всех превзошел доблестью Сунег. Он вообще со вчерашнего дня не ложился. Под утро забылся на несколько минут, но его по старинному обычаю водрузили на стол, зажгли в головах две свечи и затянули отходную. Тогда он очнулся и странствовал весь день из корчмы в корчму, угощаясь в каждой — но только водкой.
И сейчас оттолкнул пренебрежительно бокал с пивом.
— Etiam si omnes, ego non[53], — и заказал себе по-латыни палинку: — Aquam vitae, aquam vitae[54].
Только на этом языке и мог еще Сунег изъясняться — цитатами из классиков главным образом. Спирт словно ярким пламенем озарял их у него в памяти, и он единым духом выпаливал целые страницы из Горация, Вергилия. Пьяным, впрочем, его никто и не счел бы: прямой, с ясными голубыми глазами — ни дать ни взять самый трезвый из всей компании. Только желтая железистая вата торчала из вспухших, багровых ноздрей. Это аптекарь ему вчера насовал, когда у него к вечеру носом кровь пошла.
После третьего стаканчика палинки Прибоцаи повторил свою старую шутку: зажег спичку и поднес осторожно Сунегу ко рту. Все расхохотались.
— Берегись! — раздались возгласы. — Загорится! Взорвется!..
Сунег невозмутимо глядел в пространство.
— Castigat ridendo mores[55], — пробормотал он.
— Vino Veritas, батенька, vino Veritas[56], — кричали ему мерекающие по-латыни собутыльники.
Шутка Прибоцаи очень по душе пришлась Фери Фюзешу.
Когда-то он учился у Сунега, частенько получая двойки за слабые познания в латинском, и теперь не упускал случая в отместку подразнить старика. Но так как соображал Фери туго, а вообразить и подавно ничего не мог, умел только повторять выдуманное другими, он тоже зажег спичку и, заранее предвкушая успех — удавшееся однажды получится и дважды, поднес ее к губам Сунега.
Но тот одним дыханьем задул и выбил ее у него из рук.
Все зааплодировали — кроме Фери, конечно.
— Пардон! — отрывисто отчеканил этот последний.
— Si tacuisses, philosophus mansisses[57].
— Что вы сказали? — с вежливым хладнокровием джентльмена и нескрываемой растерянностью плохого ученика осведомился Фюзеш и, смерив взглядом своего бывшего учителя, сделал шаг к нему.
— Silentium, — подняв трясущийся палец и с глубоким презрением глядя на рыцарствующее это ничтожество, промолвил Сунег, — silentium, — повторил он, теперь уже себе самому, погружаясь в свое опьянение, в тишь и покой, которые скоро, очень скоро окутают его навеки, — silentium[58].
Фери сел и стал раздумывать, посылать завтра секундантов к этому винному бурдюку или не стоит.
Пятница прошла у барсов как обычно. Целый почти день провалялись они по диванам, не раздеваясь и усердно лечась. Жены тоже сидели дома, ходили за больными. Готовили для них именуемый «опохмельным» суп — из квашеной капусты с колбасой — и растертую с лимоном, с репчатым луком икру на обед, одну за другой откупоривали бутылки с минеральной водой и лучшим, как известно, противоядием против алкогольного отравления — пивом.
Только перед самым обедом, часов в одиннадцать, мужья отлучились в аптеку Пресвятой девы к Прибоцаи, который как старый барс и верный собутыльник профессиональными средствами пользовал болящих: готовил в красивых граненых стаканчиках целебные микстуры по вкусу и недугу каждого. То горечавки, то хинного, то полынного настоя плеснет из разных склянок, которые доставал с полок, то каплю мятного добавит или какого-нибудь эфирного масла из пузыречков поменьше, сдобрив под конец свою смесь толикой спиртуозного. Спирт — он никогда не вредит.
Сунег особо получил свою дозу — чистого спиритус вини[59], и это ему сразу помогло.
Остальные, став в кружок, чокнулись, опрокинули, сказали, поморщась от горечи: «Бр-р-р», — и, глядь, стали приходить в себя.
И теперь на вокзале Кёрнеи окрепшим голосом потребовал внимания.
Ему во многом полагалось отчитаться: кто и где свалился, когда добрался домой, пешком или на извозчике, один или заботами тех благодетельных самарян, которые навалом перевозят мертвецки пьяных барсов; кто что пил: палинку, вино или шампанское — и наконец, сколько раз блевал. В Шарсеге это почиталось главнейшим мерилом веселья. Кого дважды вырвало, тот, значит, гулял веселее, чем кого один раз. Нескольких выворотило вчера и трижды: вот уж кто, стало быть, «на славу повеселился».
Под утро, когда все порядком осовели от доброго тети Панниного винца, Кёрнеи поднял ложную тревогу, вызвал к корчме пожарников, и те по его приказанию обдали пьяную компанию водой из насосов. Оттуда барсы на пожарных повозках, звоня во все колокола, помчались к месту последнего своего увеселения, в баню.
Был с ними и Вернер, «болевший» вчера за Акоша австрийский егерский лейтенант, молчун, который и по-моравски забывал в подпитии, но добрый малый. Так вот этот Вернер нипочем не пожелал в бане раздеваться. Но тем не менее искупался: как был, в желтом мундире с пуговицами, со звездочками в петлицах, в фуражке и с саблей на боку, так прямо и сошел в бассейн с горячей водой. Компания заорала ему «ура», как герою, а он, отсалютовав обнаженной шашкой, тем же четким строевым шагом проследовал в предбанник и оттуда на улицу. С мундира лило, и в холодном утреннем воздухе Вернера окутало гигантское облако пара, в коем он и удалился. Все это было, конечно, страшно весело, смешно, остроумно и заслуживало увековечения в протоколах общества барсов, которые вел Фери Фюзеш.
Барсы внимательно выслушали отчет, составленный с добросовестной пунктуальностью историка, который все до мельчайших подробностей стремится сохранить для благодарного потомства. Докладчика перебивали взрывами смеха, а то и ревом восторга; но лица у всех оставались бледные.
Тем временем прибивались к ним и чужие, совершенно неизвестные, запросто подсаживаясь к столу. Какой-то актеришка с птичьим носиком, похожий на скворца, хорист, что ли, протянул руку Акошу.
— Сервус, старина!
— Сервус, — ответил Акош рукопожатием.
— Кто это? — полюбопытствовала жена.
— Не знаю.
Очень много их объявлялось, с кем он, разгоряченный вином, пил вчера, вероятно, на брудершафт, не зная даже, кто это такие.
Стол вообще плавал перед ним как в тумане. При виде этих землистых лиц, понурых голов, особенно Сунега и Добы, чудилось ему, будто это сон и вокруг — выходцы с того света, да и сам он как призрак среди них.
Удерживал всех своими разговорами Кёрнеи, который уже пару «сапог» прикончил. Швыряя окурки на каменный пол, он говорил и говорил, не умолкая. Голос его монотонной пчелой жужжал над ухом. Сосредоточиться и разобрать отдельные слова Вайкаи были не в состоянии.
Акош поминутно поглядывал на часы.
— Вы что, ждете кого-нибудь? — спросил вдруг Кёрнеи.
— Дочку жду.
— Так она уехала?
— Уже неделю назад.
— А я и не знал. Куда?
— К Беле на хутор.
— И нынче возвращается?
— Да, сегодня.
Барсы поотодвигали стулья.
— Отдохнуть, знаете, поехала, — объяснила жена Фери Фюзешу.
— Обстановку поменять всегда полезно, — ответствовал Фери Фюзеш как галантный собеседник.
— Но поезд так сильно опаздывает. Мы с мужем ужасно беспокоимся. В восемь двадцать пять должен прибыть, и вот до сих пор нет.
— О, м-да, — посочувствовал Фери, — половина двенадцатого уже.
— Надеюсь, ничего не случилось, — вздохнула г-жа Вайкаи.
— Право, не знаю, — ответил со всей корректностью Фери Фюзеш, который ни при каких обстоятельствах не мог себе позволить сказать неправду, даже даме, — понятия не имею, сударыня.
Да и не интересовало его все это. Специфическим делом чести Вайкаи он не занимался и никаких разъяснений дать поэтому не мог.
— Будем надеяться на лучшее, — сказал он только. — Кистиханд[60].
И, приподняв шляпу, со сладкой улыбкой поспешил за остальными барсами, которые после всех благородных забав, пережитых вместе приключений — post tot discrimina rerum[61], выражаясь слогом Сунега, — отправились во главе со своим предводителем по домам спать.
Глава двенадцатая,в которой живописуются радости прибытия и свидания
Акош опять остался наедине с женой.
Беспокойство его перешло уже в такое состояние, когда и совесть перестает грызть, и голос рассудка умолкает — человек впадает в полное отупение, неспособный двух слов связать. Ни о чем он не думал, ничего не загадывал и не старался угадать, только вздыхал, раздувая свое неугасающее волнение.