— Что случилось? — спросил учитель.
— Он плачет, — доложил мрачный черноволосый мальчик.
— Кто?
— А вот он.
Все дети на него обернулись. Многие даже привстали, чтобы лучше видеть.
— Мышей поит! — закричали они на разные голоса.
— А ну-ка, тишина! — прикрикнул учитель и стукнул камышовой указкой по столу.
Он сошел с подмостков. Остановился возле рыдающего малыша. Потрепал его по щеке мягкой, пахнувшей табаком рукой.
— Не плачь, — проговорил он, утешая. — Садись-ка на скамью, да поглубже. Вот так. Почему вы не подвинетесь, почему не пускаете его? Здесь еще многим хватит места. Вот так, видишь? Положи перед собой доску, возьми в руку грифель. Утри нос. Сейчас мы будем учиться писать. Или тебе не хочется научиться писать?
— Хочется, — всхлипнул малыш.
— Ну, то-то, — удовлетворенно сказал учитель.
И вывел на классной доске букву «i».
— Пишите, — скомандовал он, — сперва чуть-чуть вверх, нажать и назад, вниз, а теперь округло закончить.
Грифели повизгивали, словно поросята.
Учитель опять сошел с подмостков, обошел весь класс, проверяя выведенные детьми каракули. Увидел он и букву «i» на доске только что плакавшего малыша. Буква у него вышла красивая, четкая. Учитель похвалил его. Малыш уже не плакал.
— Как тебя зовут? — спросил учитель.
Малыш встал. И что-то пробормотал, очень тихо.
— Я не понял, — сказал учитель. — Отвечай всегда смело и ясно. Так как же тебя зовут? — повторил он вопрос.
— Корнел Эшти, — ответил мальчуган смело и ясно.
1929
Четвертая глава,в которой Корнел Эшти вместе со старым своим другом совершает экскурсию в «Честный город»
— Словом, летишь со мной? — спросил Корнел Эшти.
— С радостью! — воскликнул я. — Мне уже до чертиков приелась здешняя подлость, нечистоплотность.
Я вскочил в аэроплан. Мы гудели, кружили.
Мы кружили, описывали круги с такой умопомрачительной скоростью, что горные орлы возле нас испытывали головокружение, а у ласточек повысилось кровяное давление.
Вскоре мы опустились на землю.
— Вот он, — сказал Эшти.
— Да? Но ведь этот город ничем не отличается от того, где мы были.
— Только по виду. А по сути здесь все иначе.
Мы пошли в город пешком, чтобы рассмотреть все как можно подробнее.
Прежде всего мне бросилось в глаза, что прохожие почти не приветствуют друг друга.
— Здесь приветствуют только тех, кого в самом деле любят и уважают.
На асфальте сидел нищий в черных очках. С жестяной тарелочкой на коленях. На груди — картонка с надписью:
«Я не слепой. Черные очки ношу только летом».
— Зачем же он написал это?
— Чтобы его не приняли за попрошайку.
Широкий проспект, на нем по обе стороны магазины, один роскошней другого. В зеркальной витрине одного из них я прочитал:
«Обувь погибель для ног. Мозоли, абсцессы гарантированы. Многим нашим покупателям пришлось ампутировать ноги».
Выставленная на всеобщее рассмотрение картина изображала орущего мужчину, которому двое хирургов отрезают ногу от бедра огромной стальной пилой, причем кровь струится вниз алыми лентами.
— Это что же, шутка, что ли?
— Ни в коем случае.
— Ага. Коммерсант обязан сам заклеймить себя по решению суда?
— Ну что ты! — презрительно махнул рукой Эшти. — Это — правда. Пойми: правда. Здесь никто не старается утаить правду. Критическое отношение к себе достигло в этом городе такого уровня, что в судах просто нет больше необходимости.
Мы пошли дальше, и я не переставал дивиться виденному.
На магазине одежды криком кричало следующее объявление:
«Дорогая и скверная одежда. Просим торговаться, иначе мы вас обманем».
На ресторане:
«Несъедобные блюда, отвратительные напитки. Хуже, чем дома».
На кондитерской:
«Изготовленные на маргарине и яичном порошке несвежие пирожные».
— Они все спятили? — заикаясь вскричал я. — Или кандидаты в самоубийцы? Или святые?
— Они мудрецы, — твердо ответил Эшти. — Они никогда не лгут.
— И им не грозит банкротство с этой их мудростью?
— Загляни в магазин. Везде толпы народа. Все процветают.
— Но как же это возможно?
— Послушай. Здесь каждый знает о себе, как и о своих ближних, что все они — честные, откровенные, скромные люди, которые скорей принижают себя, нежели возвеличивают, скорее занизят цены, чем их взвинтят. Поэтому здешние жители не принимают за чистую монету то, что они слышат или читают, точно так же, как и вы у себя дома. Между вами и ими только в том и разница, что у вас от каждого утверждения следует отнять какую-то часть, и притом значительную, здесь же всегда нужно что-то прибавить — совсем немного. Ваши товары и ваши люди не столь великолепны, как это утверждают. Здешние товары и люди не столь скверны, как это утверждают. Собственно говоря, одно другого стоит. Однако, по моему суждению, последний способ честнее, откровеннее, скромнее.
В витрине книжной лавки опоясанные красной бумажной лептой новинки возвещали о себе:
«Неудобочитаемая пакость… Последнее творение старого маразматика, не продано ни единого экземпляра… Самые тошнотворные, самые жеманные стихи Эрвина Хёргё».
— Невероятно, — бормотал я холодея. — И эти книги здесь покупают?
— А почему бы и нет?
— И читают?
— А разве у вас такое не читают?
— Ты прав. Но там, по крайней мере, иначе подают их.
— Повторяю: это город, где в чести самопознание. Если имярек отчетливо понимает, что вкус его дурен и что он любит громкие фразы — то есть дешевку, пустоту, самодовольство, — он и покупает стишки Эрвина Хёргё и отнюдь в них не разочаровывается: они же действительно отвечают его потребностям. Все это вопрос тактики.
Чувствуя, что голова у меня идет кругом, я попросил Эшти завернуть в кафе — мне хотелось чем-то подбодрить себя.
Эшти повел меня к безвкусно заляпанному золотом кафе, означенному как «место встречи жуликов и дармоедов» и завлекающему посетителей объявлением: «У нас всегда чудовищные цены и грубые официанты».
Я в первый миг отшатнулся. Но мой друг буквально втолкнул меня в дверь.
— Здравствуйте, — поздоровался я.
— Зачем ты врешь? — укорил меня Эшти. — Разве ты зашел, чтобы пожелать им здравствовать, ты хочешь получить хороший кофе, но не получишь, потому что здесь кофе подменяют цикорием и вкус у него как у второсортного лака. Я просто хотел показать тебе здешние газеты.
Газет было здесь великое множество. Я выбрал для первого раза «Ложь», «Корыстный интерес», «Трусливый разбойник» и «Наймит».
На первой странице «Наймита» жирными буквами набран был постоянный эпиграф-врезка, уведомляющий публику о нижеследующем:
«Каждая буковка этой газеты оплачена. Наша газета одинаково зависима от любого состава правительства, она никогда не высказывает собственного мнения, кроме тех случаев, когда этого требует грязная выгода. А потому мы предупреждаем наших читателей, коих вместе и по отдельности глубоко презираем, чтобы они не принимали наших статей всерьез и презирали также и нас, презирали настолько, насколько мы того достойны, если только это в человеческих возможностях».
— Великолепно, — обрадовался я. — Вот видишь, это мне и в самом деле нравится.
— Говорить правду здесь общий закон, — продолжал мой друг, — так что ему одинаково следуют все. Вот послушай, например, мелкие объявления. — И он стал читать мне из разных газет: — «Кассир с предосудительным прошлым, многократно судимый и подвергавшийся тюремному заключению, ищет места… Нервнобольная воспитательница готова пестовать маленьких детей… Учитель французского языка, говорящий на нем с гёчейским[63] акцентом и желающий усвоить правильное произношение от своих воспитанников, располагает еще несколькими свободными часами…»
— И они находят себе место? — спросил я ошеломленно.
— Разумеется, — ответил Эшти.
— Но почему?
— Такова жизнь, — пожимая плечами, ответствовал Эшти.
Он ткнул пальцем в толстую тетрадь, на темно-серой обложке которой было что-то напечатано темно-серыми буквами.
— Это здесь лучшее литературное обозрение. Очень читаемое.
— Я и название-то не разберу.
— «Скука», — прочитал Эшти. — Называется «Скука».
— Но что же в этом интересного?
— Да то, что называется он «Скука».
— И журнал действительно скучный?
— Я не хочу влиять на тебя. Полистай сам.
Я прочитал несколько публикаций.
— Н-ну, — сказал я, кривя губы, — не такой уж он скучный.
— Ты строг, — упрекнул меня Эшти. — Ничего не поделаешь, ожидания, каковы бы они ни были, никогда невозможно удовлетворить. Из-за этого названия ты ожидал чего-то уж совсем несусветного. Могу тебя заверить, если бы ты прочитал такое там, у себя, тебе это показалось бы достаточно скучным. Все зависит от того, под каким углом мы смотрим на вещи.
На площади возле парламента кто-то ораторствовал перед многотысячной толпой:
— Вам достаточно только взглянуть на мой узкий лоб, на мою искаженную животной жадностью физиономию, и вы сами поймете, с кем имеете дело. Я ничего не понимаю в науках, не владею ремеслами, я решительно ни к чему не пригоден, разве что могу объяснить вам смысл жизни и вести вас к цели. К какой цели? Раскрою вам и это. Я хочу в два счета разбогатеть, хочу накопить денег, чтобы у меня их было как можно больше, а у вас как можно меньше. Поэтому моя задача состоит в том, чтобы еще пуще оглуплять вас. Или вы полагаете, что и так уже достаточно глупы?
— Нет, нет! — завопила возмущенная толпа.
— Итак, поступайте согласно велению вашей совести. Моего противника все вы знаете. Это благородный и бескорыстный муж, светлая голова, ясный ум. Найдется ли в этом городе человек, который пожелает голосовать за него?
— Нет таких! — в один голос завопила толпа. — Таких нет!