Избранное — страница 48 из 97

— Почему молчит звонок? — спросила больная как-то днем, сев в постели и напряженно прислушиваясь. — Почему ты не идешь к ним?

— К кому?

— К ним… — сказала она и слабо улыбнулась.

Через месяц ей разрешили вставать. Она исхудала и побледнела. Поглядев в зеркало, она с трудом узнала себя. Перед ней была совсем другая женщина.

— Никогда не была я такой красивой, — прошептала она.

Потом подумала о своем муже, сильном и таком работящем, и сказала:

— Никогда он не был таким красивым.

Однажды вечером она сидела за столом и с кроткой улыбкой, свойственной выздоравливающим, ела бисквит, макая его в коньяк.

Житваи улыбаясь вошел в комнату и обнял жену.

— Тебя ждет награда. Теперь ты можешь вместе со мною входить в приемную.

Он взял ее за руку и повел.

Она не узнала чужую, холодную, неуютную комнату. Все в ней сверкало в каком-то волшебном свете. Молодая женщина чувствовала себя там в большей безопасности, чем где бы то ни было; жизнь казалась ей прекрасной. Она была счастлива и радовалась, словно вернулась наконец домой из долгого путешествия. На всем вокруг лежал отблеск человеколюбия. Смеясь, прохаживалась она по обители чистоты, покоя, благодати; ей хотелось петь какую-то неземную, неведомую песню, которая раскроет все тайны и свяжет ее с мужем и всеми хорошими людьми на свете. Со слезами в глазах положила она голову ему на плечо.

— Теперь я тебя понимаю. Но я должна была убедиться…

— В чем?

— Что ты любишь меня не меньше, чем их.

На рождество они принимали гостей. Из-за стола встали после полуночи. Захмелевшие от шампанского гости, дымя сигарами, ходили по комнатам — хозяйка с улыбкой показывала им квартиру.

— Столовая.

— А это?

— Моя комната.

— А это? — толстый советник указал на приемную.

— Это… — женщина поглядела на его румяную, пышущую здоровьем физиономию, потом на мужа и не ответила.

Но советник и другие гости непременно хотели осмотреть и приемную. Вторгнуться в это святилище, удовлетворить праздное любопытство и, расслабившись, переваривать ужин и курить сигары в обители отступивших страданий. Хозяйку передернуло. Потом она понимающе улыбнулась мужу. Словно их связывала общая тайна. Она чувствовала границу, отделяющую это святилище больных от мира здоровых; ее покоробило при мысли, что чужие люди с жестокими от избытка здоровья лицами проникнут туда и затопчут следы страждущих; молча встала она перед ними в своем белом платье и решительно преградила им путь; и в жесте ее было столько силы и вместе с тем женской слабости, а в голосе и взгляде такая непреклонность, что гости отступили; краснолицый инженер побледнел, а толстый советник протрезвел внезапно, когда она сказала:

— Сюда, господа, нельзя.


1908


Перевод Н. Подземской.

СКАЗКА О МОРЕ И БЕДНЯКЕ

1

Худая и желтая детская ручонка облокотилась на скользкий край стирального корыта. Расширенные детские глаза неотрывно смотрели на прачку, а жалостный голос тянул все одно и то же:

— Мама, я буду моряком…

Прачка, не слушая, согласно кивала: ладно, мол, будь по-твоему. Время шло, детская головка поникла, но широко раскрытые глаза блестели все лихорадочней. В сумеречной кухне-прачечной перед мальчиком вставали видения. Маленький Петерке совсем захмелел от испарений обдаваемого кипятком белья, тяжкого запаха глажки, от сонного шипения капель воды. Он лег на скамейку и чуть-чуть прикрыл глаза. Как раз в эту минуту из-за туч показалась на небе луна.

Окно, глядящее на куриный загончик, запотело от жары. Даже луна с трудом пробивалась сквозь зеленый клубящийся туман. Но и вообще на дворе было сонно и уныло. Скреблись куры, пищали цыплята, готовясь ко сну. Промелькнула тень какого-то прохожего, долгий-долгий свисток случайного поезда с плачем унесся в небо.

Голова у Петерке пылала, сердце громко выстукивало:

— Море… море…

И вдруг стены комнатушки раздвинулись. Мальчик еще ощущал тошнотворный запах стирального мыла, но уголки губ его уже улыбались. Плеск пенной воды навевал сладкую дрему. Откуда-то повеял легкий ветерок, обдул и спутал вспотевшие волосенки. И вот он уже в бурном вспененном океане. Пляшет на волнах лодка. Петерке взмахивает тонкими веслами. Весла бьют в пенистую волну. Сушившаяся на веревке желтая юбка круто выгнулась под ветром, и Петерке, подхваченный желтым парусом, радостно помчался к золотым странам, пурпурным берегам, зеленым зарослям джунглей.

— Море… — бормотал он в полусне, — море…

2

Потом Петерке превратился в долговязого, высокого, стройного парня. Был он немного бледен, аристократически, гордо и упрямо бледен, как все, у кого высосала краски полуголодная жизнь. Этот высокий и бледный парень все еще грезил о море. Его завораживал вечно юный, изборожденный морщинами лик воды. Однако теперь он уже никому не рассказывал о своих мечтаньях, так как видел, что люди проходят мимо него равнодушно и нет им до него никакого дела. Каждый вечер он тайком уходил на берег Дуная, туда, где обрывается гранитная набережная, и, распростершись в пыли, неотрывно смотрел на воду.

Он возвращался домой, и опять начиналась давнишняя игра. Петеру было уже двадцать лет, но эта игра никогда ему не приедалась. Углы подушек отбрасывали на дверь страшные высокие тени. И вот одна из них, толстая, становилась мачтой, другая — канат — слабо покачивалась, а прочие капризно закручивались, пенились, взлетали и опадали, как настоящая большая вода. И тогда Петер бросался головою в подушки. Он до ушей натягивал одеяло и воображал свой дом огромным пароходом, который швыряют как хотят разбушевавшиеся волны. Снаружи завывал ветер.

Потом он открывал глаза, и мимо него темной молнией пролетала тень подушечки думки. Петер, привскочив, садился на кровати:

— Чайка…

Он зажигал свечу и вытаскивал свою книгу.

Книга, которую он читал, называлась «Робинзон Крузо».

3

Мать Петера мало-помалу старилась. Ее тонкая белая кожа потрескалась. Глаза стали красными от пара и постоянно слезились.

— До каких пор ты будешь бездельничать? — кричала она Петеру, подавленно горбившемуся за столом. — Ступай же работать наконец!

Достал Петер свой плотницкий инструмент и нанялся в мастерскую.

Однако неделю спустя он уже опять валялся дома без дела.

— Не могу… Душа не принимает…

Мать всплескивала руками:

— Что из тебя выйдет, несчастный? Что из тебя выйдет?!

Петер, съежившись и понурив голову, ушел из дому. Ему хотелось идти к морю. Он чувствовал: надо только решиться, сердце само укажет путь, он найдет, найдет море. Но он был голоден, бледен и совершенно раздавлен, когда же думал о матери, которая, склонясь над парующим огромным корытом, льет в него тяжелые крупные слезы и, стеная, клянет жизнь беззубым ртом, то грудь ему пронзала острая боль. Петер остановился на берегу Дуная. Перед ним была маленькая пристань. Он долго смотрел на крохотные паровички-катера, на матросов в синих комбинезонах, на всю эту сонную, неспешную жизнь на реке. Так бродил он вокруг и глазел целую неделю. И наконец однажды вечером с убитым видом сказал матери:

— Я поступил на катер… юнгой… буду ставить и убирать сходни.

Соседи, ухмыляясь, насмешничали:

— Что, моряком заделался, Петер?

Петер на насмешки не отвечал, только закусывал губу и думал о море.

— Море… — шептал он про себя, знобко, безнадежно, неслышно.

Он хотел сказать:

— Жизнь…

4

С этих пор Петер почти и не думал о море. Его руки окрепли, он даже немного раздобрел, из него вышел вполне надежный, работящий матрос, умело орудовавший при швартовке местного катерка. Иногда он еще заглядывался на перламутровые волны реки. А потом забыл обо всем. Мясистое лицо обросло рыжей бородой, и самым большим счастьем для Петера было теперь добраться поскорей до корчмы и за милую душу напиться до положения риз. Со временем Петера назначили рулевым. Однако жизнь его осталась столь же однообразной, как и была. Он гонял катерок от одного берега к другому, во весь голос вопил в медный рупор:

— Право руля… лево руля… Полный вперед.

Мелькали годы. После весны наступало лето, затем осень. Осенью Дунай холодный, туманный. Краски серые, зябкие. А в иные октябрьские вечера все кажется словно усталым — свинцовым. Но жизнь на катере тогда идет веселей. Приветно поет огонь в печурке, люди спешат поскорей перебраться на другой берег, а река ширится, берега исчезают в тумане, кругом только вода. И катер-паровичок вырастает. Он тоже грезит о море. Со свистом летят на берег швартовы, катер храбро вступает в бой с волнами, ветром, туманом и, громко трубя, месит глубокие воды. Жалкое суденышко дает ощутить человеку сладкий ужас опасности.

В один из таких последних вечеров ноября Петер стоял у штурвала. Волны швыряли катер. Холодный ветер задувал в лицо. Этот ветер прилетел издалека и, быть может, принес ему грустный прощальный привет от далеких морей. Устало стоял Петер у руля, низко понурив голову. Он опять ощутил море. Река нетерпеливо и гулко под ним волновалась. Вспыхивали судовые огни. Резко, оглушительно завопил корабельный гудок, словно суденышко опьянело от воды и тумана. В этот вечер Петера опять потянуло отдаться мечтам. Однако голова его сразу отяжелела от воспоминаний. На толстом лице тускло светились глаза. Он кашлянул, вздохнул, но вздох тут же и замер, перейдя в странный, словно бы жалобный зевок.

— Черт бы побрал эту дрянную погоду!

Заморосил серый осенний дождь. Он совершенно размыл берега и реку, все краски окончательно поблекли в грязной слякотной мороси. Погас и дремавший на носу суденышка фонарь. Опустился туман. Хриплый пропитой голос заорал грубо:

— Пристань Табан!


1908


Перевод Е. Малыхиной.

СЕМЕЙНОЕ ТОРЖЕСТВО