Пирошке четыре года. Пирошка сидит за столом в бабушкиной столовой. Ее белокурая головка выглядывает между ваз с цветами и тортов с белым и темным кремом, и кажется, будто она из фарфора и сахара. Любопытством горят умные голубые глаза. Когда она опускает их, то становится похожа на неулыбчивую чинную куклу с закрывающимися глазами.
Время после полудня прошло в нервной суете. Едва Пирошка успела пообедать, как бонна потащила ее в маленькую комнату и несколько раз окунула ей голову в горячую воду. Вода обожгла ее, а мыльная пена шаловливо щипала глаза; она долго моргала, пока снова смогла видеть. И еще она запомнила, как на полу в золотые лужицы стекался солнечный свет. Затем ее подвели к зеркалу. Бонна взяла мамин белый гребень из слоновой кости и принялась расчесывать ее мокрые прядки. Это было очень больно. Наконец все было готово, они сели в экипаж и около половины четвертого отправились к бабушке на именины.
На улицы опустились шоколадные сумерки. Прижав личико к стеклу экипажа, Пирошка провожала беспокойным взглядом мелькавшие мимо дома. Уши ее пылали от волнения: два крохотных огонька в темной карете. Ей хотелось плакать, но она боялась, что мама рассердится, а маму было жалко. Чтобы не огорчать ее, она только барабанила пальцами по окошку и тяжело вздыхала.
Когда они приехали, уже зажигали лампы. Вечер был холодный, сумрачный, стемнело рано. Пирошка шмыгнула вверх по лестнице и распахнула громадную застекленную дверь. Вообще у бабушки все было из стекла. В одно мгновенье Пирошка оглядела коридор — заставленный вынесенной из комнат мебелью, он вызывал ощущение праздничной суеты, затем долго рассматривала стол: рыбу под майонезом, паштет из раков, торты и сыр под стеклянным колпаком, пузатую красную бутылку с ромом, а рядом — синюю сахарницу, которая обычно стояла на буфете возле подсвечников. От этого ей стало как-то беспокойно. Но так бывало всегда в день Аурелии — второго декабря — на бабушкиных именинах. В этот день на фарфоровых блюдах лежали желтые бисквиты с миндалем и орехами, стеклянным блеском отсвечивали рубиново-красные или нежно-розовые ломти мармелада из айвы, марципаны и кексы. Комнаты были сильно натоплены, душный воздух подслащался благовонием розовых лепестков, которые на раскаленном железном совочке проносила по комнатам прислуга. Попискивала в маленькой клетке разморенная жарой канарейка, шерсть на чучеле белки, стоявшем на верху этажерки, казалось, вот-вот охватит огнем. Горели все свечи и лампы, даже гигантская керосиновая лампа, висевшая над обеденным столом, которую зажигали лишь в подобных торжественных случаях. Родственники проверяли ее заранее, за несколько дней до торжества — не откажет ли в нужный момент, хотя мало разбирались в ее устройстве.
Пирошка как завороженная стояла в море света.
Затем она прошла в гостиную, где галдело множество дам, девиц и юношей. Пирошка остановилась посреди комнаты на красном ковре. Молодые люди вскакивали, целовали маме руку, но ее никто не замечал. Несколько минут, надув губы, она стояла в ожидании, наблюдая за всеми. Наконец ее заметила Туши, кузина.
— Как поживаешь, Пири? — спросила она, проходя мимо.
Пирошка хотела ответить, но не успела. Она была смущена и не понимала, зачем это люди спрашивают, если все равно не ждут ответа. Она так рассердилась, что у нее перехватило горло. Было обидно, что всем весело и без нее. Вот и маме не до нее сейчас. Барышни — Иби, Ики и Мари — сидят с двумя офицерами у чайного столика, а на нее не обращают внимания.
Бонна взяла Пирошку за руку.
— Allons, chérie[78]. — И усадила ее на зеленый диван.
Пирошка смотрела на барышень. Офицеры курили сигареты и ухаживали за ними, главным образом за Иби, которая обмахивалась веером и непрерывно хохотала. Светлоусый лейтенант говорил немного, но, едва он открывал рот, барышни покатывались со смеху. Вот он попросил у Иби веер и принялся им обмахиваться. Пирошка не спускала с него глаз.
— У вас красивый веер, — сказал лейтенант и скорчил гримасу.
Раздался взрыв смеха.
— Руди, — сказала одна из девиц, — из вас бы вышла прелестная девушка.
— Не правда ли? Мне это многие говорили.
И эти слова были встречены громким смехом. Лейтенант произнес их тоном человека, уверенного в успехе и убежденного в своем остроумии и неотразимости. Однако Пирошка ничего не поняла. Над чем тут смеяться? Лейтенант подбросил в воздух свой носовой платок, и девушки снова расхохотались. Пирошка наклонилась вперед, в головке ее теснились сумбурные мысли, и ей было стыдно, что она такая глупая. Замешательство ее росло. А гости все прибывали и прибывали. Сначала вошла бледная длинноносая дама с мужем — толстым, рыжебородым господином. Затем много-много барышень и еще больше молодых людей. Шум стоял такой, что никто не слышал друг друга. Играли на рояле, на скрипке, пели, свистели, кукарекали, визжали. А бледная маленькая девочка напряженно вглядывалась в гостей, тщетно ожидая, чтобы ее заметили.
Зашла она и в другую комнату. Понаблюдала там за пожилой дамой и старым господином, которые говорили по-немецки. Забившись в уголок дивана, она с глубоким презрением мерила их взглядом и думала про себя:
«Чудны́е эти взрослые! Совсем как дети. Важничают, представляются, будто понимают друг друга, а на самом деле ничегошеньки непонятно! Я же ведь не понимаю!»
Тут бабушка взяла ее за руку и повела в столовую, где накрыт был длинный белый стол. Все остальные гости уже расселись. Пирошку усадили рядом с мамой. Здесь общество было немного интереснее. Прямо перед носом у Пирошки сверкал нож для торта; она взяла его в руки, но мама тут же велела положить на место, и Пирошке оставалось только любоваться тарелкой с ангелочками. Впрочем, гости и за столом говорили как-то непонятно. Толстая дама в зеленом платье, похожая на лягушку — Пирошка сразу это отметила, — без умолку болтала о своих родственниках. Другая у всех спрашивала о здоровье, но, как и Туши, не выслушав ответа, тотчас отворачивалась. Сейчас эта дама обратилась к маме:
— Как ваша крошка?
— Спасибо, ничего.
— Желудок бы не расстроила…
Пирошка смотрела на тетю, на множество пестрых платьев, яркие торты, цветные тарелки и нетерпеливо ерзала на стуле.
Слова тети ее очень удивили, тем более что та за ужином ела больше всех. Да и остальные гости ужасно много ели. Выпили кофе со сливками, затем последовало жаркое, торты, фрукты, сыр, а они все еще не насытились. Толстая дама, которой все делали комплименты, уверяя, что она похудела за лето в Мариенбаде, брала уже третий кусок торта со сбитыми сливками. А шум все нарастал. Уже и пожилые господа что-то кричали. Разошлись вовсю. Бородатый дяденька поднялся с бокалом в руке и начал говорить. Пирошка слушала внимательно, но не понимала ни единого слова и не знала, сердится толстый господин или только шутит. Он широко разевал рот, лицо его налилось кровью. Сине-лиловые жилы набухли на мясистом лбу. Брови угрожающе прыгали, глаза блестели и сверкали. Он выкрикивал:
— Дружба, которая связывает нас с этим домом, вернее, любовь, которая охватывает каждого, кто вступает в этот храм, если можно так выразиться… в этот храм, который…
Пирошка во все глаза смотрела на орущего господина.
Он был похож на папу, когда тот бранит прислугу. Но все вокруг улыбались, глядя на него, и не плакали, а махали руками, кричали «правильно» и стучали вилками. Пирошка посматривала то на толстого господина, то на гостей. Она не знала, смеяться ей или плакать. Нос у нее чесался, глаза горели, в груди щекотало от какого-то смутного страха. А за дверями на кухне непрерывно трещали электрические звонки. Сновала прислуга, хлопали двери. Слова — напрасно пыталась она отогнать их — сердито, как осы, жужжали вокруг. В ушах звенело. Затем старый господин высоко поднял бокал, и что тут началось! Гости все разом заговорили, повскакали с мест, тарелки задребезжали так, словно разбились на миллион мелких осколков. В соседней комнате двигали мебель. Пирошке все казалось дурным сном, от которого хотелось поскорее очнуться. Но напрасно она таращила глаза. Гости не исчезали. В коридоре появились цыгане. Они канифолили смычки, настраивали скрипки, играли туш после тостов. Девочка боялась, что потолок обрушится, гостей засыплет каменной пылью и дом развалится. Нос ей щекотал тошнотворный запах серных спичек. Какой-то молодой господин подскочил к роялю и сердито ударил по клавишам, словно хотел наказать их. В тоскливом кошачьем концерте сливались невнятные голоса мужчин, хихиканье дам и девиц.
Пирошка хотела встать, но не смогла. Она в ужасе обвела глазами комнату. Лицо ее покрылось смертельной бледностью.
«Да они же сумасшедшие! — подумала она. — Они же все до одного сошли с ума!..»
И Пирошка заревела в три ручья.
1908
Перевод Е. Тумаркиной.
КАРТЫ
Цезаря Альберга в сентябре выпустили из тюрьмы. Плечи у него согнулись, он слегка облысел, виски поседели, но белое лицо его почти не изменилось. В октябре он уже жил вместе с женой и шестилетним сынишкой на улице Нюл, где снял чистую меблированную квартиру окнами в сад. Из заключения Цезарь вернулся поздно вечером. Его жена — молчаливая бледная женщина, всегда носившая черное, — заставила квартиру туберозами, тяжелый запах которых отравлял легкие и наводил смертельную тоску. Шулер вошел в комнату. Жена и сын горько заплакали. Цезарь лег на скрипучий диван. Женщина и мальчик бросились к нему и, прижавшись лицом к его тощему телу, зарыдали, словно по покойнику. За весь вечер они обменялись всего несколькими словами. Цезарь неподвижно лежал на диване, точно в гробу. Радость встречи потонула в печали.
Лишь через неделю они немного пришли в себя. Мальчик еще частенько принимался плакать, женщина стала молчаливей и бледней, чем прежде, но жизнь вошла в свою обычную колею. Цезарь возвращался рано и всякий раз приносил домой колбасу. Они ужинали всей семьей. Большую часть времени он проводил дома. В провинциальном городке диву давались, как достойно и тактично ведет себя этот шулер, избегающий посторонних глаз.