— Жалкий рыцарь гвоздики!
— Дурнушка… дрянь… ты… ты…
Вдова учителя наблюдала полуночную баталию скорбными глазами умирающей.
— Ваш отец всегда говорил… всегда говорил… Это все не для вас. Ваш бедный отец…
Ее старомодные очки запотели от слез.
С этого времени Альберт стал часто пропадать по вечерам. Он возвращался к полуночи, крепко подвыпивший. И вот однажды он опять появился с розовой гвоздикой в петлице.
Роковая гвоздика!
Вдова учителя, увидев ее, разрыдалась. И весь следующий день провела у себя в комнате, проливая слезы.
Почти в беспамятстве она твердила Белле:
— Он опять начинает сначала.
— Несчастный, — говорила Белла.
Сама же отослала скромному чиновнику письмо с просьбой вернуть портрет.
Портрет возвратился из долгих странствий сильно потертым. Она долго смотрела на него в отупении. В великом накале страсти он почти обратился в пепел, вылинял, побледнел, стал тенью, воспоминанием. Но мертвая сестра не сердилась. Она глядела на Беллу ласково, с сочувствием и печалью.
Белла вошла в комнату.
Была преотвратная ночь. Серая от пыли, ветреная летняя ночь, пустая, без каких-либо ночных впечатлений. Тот, кто сейчас проснется, наверное, решит, что это даже не ночь, а темное непогожее утро. Далеко, очень далеко в небе плачут звезды. Вокруг Беллы сонно зудят толстые, напившиеся крови комары, они зудят, наигрывают своими кровавыми жалами, словно ожившая швейная игла. И нет им числа. Их можно бы ловить ситом. Белла глядела в ночь и спокойно, печально думала о том, что эта ночь у нее последняя. Все прочее только серость, пыль и ветер, скука и унылое прозябанье. И лишь один незадачливый безумец все будет писать и писать покойнице письма, на которые уже никогда не получит ответа.
Она подошла к шкафу. Соорудила из чистого белья маленький белый алтарь для фотографии и поставила ее на прежнее место.
Затем достала и свою фотокарточку. Это она. В точности. Но сейчас она видит себя такою, какова она есть. Нескладно стоящей возле вазы с цветами. Особенно бесформенной, вдвое себя шире, в этом белом платье.
Она протерла карточку. Бережно сдула с нее пыль. Подержала под лампой.
Потом тихонько поставила рядом с портретом умершей.
1910
Перевод Е. Малыхиной.
ВСЕГО-НАВСЕГО БЕЛЫЙ ПЕСИК
На маленькой станции — возле курортного поселка — мне пришлось дожидаться ближайшего скорого ровно час и двадцать три минуты. Было скучно. Я бродил взад-вперед по гравию вдоль рельсов и смотрел на поблескивавшую сквозь деревья воду, которая в эти ранние часы то и дело подергивалась рябью, умывалась — совершала свой туалет. На скамьях томились в ожидании сонные пассажиры. Отдыхающие юнцы в мягких белых рубашках, девицы с ракетками в руках. Меня они не слишком интересовали. Флирт между ними был в самой начальной стадии. Я предпочитал прогуливаться по траве вдоль железнодорожного полотна среди раскрывшихся маков — они, словно означающие «путь закрыт» семафоры, устремляли свой красный глаз навстречу прибывающим поездам и кланялись официально и чинно. Решительно ничего не происходило, разве что появилась вдруг кремовая, словно булочка, кошка. Потом на террасу вышла в халате дочь начальника станции, зевнула всласть и принялась завтракать; она уплела гору калачей, запивая их молоком. Я с ужасом думал о том, что́ стану делать на этой унылой станции целый час и двадцать три минуты.
И тут появилась неизвестная собака.
Неизвестная собака прибыла с неким семейством, которое тоже ожидало скорого поезда. Это был белый, короткошерстый молодой фокстерьер с живыми игривыми глазами. Элегантный пес, чуточку провинциальный, ошейник свидетельствовал о весьма незавидном вкусе. По песику было видно, что держат его в холе, буржуазные приличия ему знакомы, однако облаять автомобиль ему пока что не доводилось.
«Ну что ж, — сказал я про себя, — позабавлюсь с ним до отхода поезда. По крайней мере, с людьми знакомиться не придется».
Собака мчалась вдоль рельсов прямо ко мне и несколько раз обежала меня вокруг. Потом остановилась передо мной и бегло меня оглядела своими славными черными глазами. Это было прелестное создание. Фокс мне решительно нравился, хотелось погладить его уши, умный лоб, аристократически изящную талию. Я щелкнул пальцами. Но песик, и ухом не поведя, умчался прочь.
Я пожал плечами. Однако вскоре потихоньку поплелся за ним. И настиг у железнодорожного шлагбаума.
— Ах ты, песик, — сказал я, уже не без некоторой неловкости, и сам удивился тому, как неуклюже и робко прозвучали эти слова.
Собака влажным носом обнюхала край моих брюк, поглядела на меня и отвернулась. Вероятно, подумав приблизительно так: «Этот человек ничего особенного собой не представляет».
Я, однако, не отставал. Но фокс потряс головой, он уже составил себе окончательное мнение обо мне.
«Это не настоящий друг собак. Так себе, дилетант. Его жизнь подогревают страсти, тщеславие, амбициозность, он пишет книги, стихи, о собаках же думает, лишь когда совершенно свободен и просто не знает, чем занять себя. Сейчас я был бы для него куда как кстати, чтобы разогнать скуку. Но меня он ни капельки не интересует, и я брошу его одного, мне нет до него никакого дела».
Пес побежал вперед, а я последовал за ним, испытывая затаенную, но весьма интенсивную злость. Его длинная белая шея вытянулась, и весь он выглядел необыкновенно деятельным и важным. Теперь-то я видел, как умеют собаки позировать. Да они ни единого движения не сделают в простоте! Собаки убеждены, что именно им надлежит решать судьбы мира, они инспектируют все и вся, их самоуверенность не ведает границ. Вот и эта маленькая белая псина прохаживается по станции с таким видом, словно от нее зависит, пропустить поезд или не пропустить. Он оглядывается вокруг, как хозяин, смотрит, все ли в порядке, обнаруживает, что порядка-то и нет, дважды, трижды возвращается на то же место, нюхает воздух, чихает — и вот уже все оказывается в порядке. Мальчишки, которые привели его с собой, несомненно его забаловали. Обращать на него внимание просто глупо.
Я закурил сигарету и направился к лесу. Мгновение спустя белый пес опять был передо мной.
— Кс… кс… кс… — умильно позвал я его, вытянув губы трубочкой.
— Ох, болван, — сказал песик, — ты даже языка моего не знаешь. Да ведь так только кошек кличут. Презираю тебя.
Я чувствовал себя пристыженным. Надо же было так опростоволоситься! Мне подумалось, что в его глазах я выглядел, вероятно, ужасно комично, когда, подлизываясь, сюсюкал и старательно складывал трубочкой губы.
— Иди сюда, — сказал я уже натуральнее, — иди сюда, славный ты песик.
Однако собака все же не подошла. Она остановилась в двух шагах от меня и вопросительно поглядела мне в лицо:
— Чего тебе?
— Я люблю тебя, песик, слышишь? — не задумываясь, сказал я.
Собака приблизилась еще на шаг и недоверчиво покрутила хвостом:
— Я тебе не верю. Ты кажешься человеком легкомысленным. Я не подойду к тебе.
— Но если я люблю тебя, славная ты тварь! Я возьму тебя с собой, повезу по железной дороге. Ты будешь жить у меня, как сыр в масле кататься.
— И ты откажешься ради меня от своих удобств, от глупых и пустых твоих амбиций?
Я подумал чуть-чуть и откровенно соврал:
— Откажусь.
— И ты стал бы платить налог за меня? Ведь там, в столице (мне приятели мои говорили), за собак взимают большие налоги и жизнь там предорогая. Ты согласился бы ради меня на лишения? Прогонял бы от меня летом кусючих мух, укрывал бы зимой своим одеялом, когда мне страшно одному в темноте? И ты купил бы мне новый ошейник и кормил бы лепешками Фаттингера с мясной начинкой, которые куда вкуснее незаслуженно прославляемых пирожных Жербо? Говоришь — да? Но так же говорил и мой хозяин, а теперь мне достаются со стола одни объедки да жилы. Ты просто хочешь развлечься со мной, я для тебя лишь сюжет, знать тебя не хочу, хиляк.
И песик умчался. Я бросил вдогонку ему кусок сахара, прихваченный от утреннего кофе. Песик обнюхал его, отвернулся презрительно и потрусил к станции.
К чему отрицать; он интересовал меня теперь чрезвычайно! Все началось игрой, а обернулось всерьез. Мне припомнилось, сколько я бегал за ним, припомнилось мое сюсюканье, испытанный из-за него стыд, сахар тот, наконец, и я теперь всеми силами души жаждал дружбы с этой собакой. Напрасно я утешал себя, что это всего лишь собака. Именно поэтому мне и нужна была ее дружба. Чего стоит моя жизнь, если даже такая вот псина презрела меня? Не затем я трудился, страдал… Мало-помалу эта мысль заслонила мне все, я считал уже, что никогда не испытывал муки горше, чем вот сейчас, когда белый песик равнодушно протанцевал мимо меня на своих белых лапах. Нет, этого нельзя допустить. Я должен познакомиться с ним любой ценой.
Лукавая собачонка побежала назад, к семейству хозяев, дети громко ее приветствовали, и она резво вскочила на колени толстому и ленивому подростку.
— Ами, Ами, — наперебой обращались к ней дети, и она с наслаждением тыкалась лбом в их бока.
Итак, белого песика звали Ами, французское имя, и какое банальное, какое выспренное! Ох уж эти снобы. А какое прекрасное имя мог бы дать ему я.
Я сделал вид, будто не обращаю на собаку внимания, не замечаю ее, однако все время следил за нею вполглаза. У меня уже горели от раздражения уши. Вот, захотелось сущего пустяка — и не удалось! Я злился как человек, обломавший о спичечную коробку двадцать, тридцать спичек, но так и не сумевший зажечь ни одной. Досада мелочная, но от этого только больнее.
Я наблюдал, что же будет дальше.
Ами бегал взад-вперед, подбегал то ко мне, то к семейству, он тявкал, лаял и всячески призывал меня сесть вместе с ними, — подумаешь, много ли он просит, столько-то я мог бы сделать ради него.
— Только не это! — раздраженно отвечал ему я.