Вот только как дать им взятку? Бела часто задумывается над этим. Прошли те времена, когда профессор без всяких церемоний принимал в подарок бочонок вина или упитанного поросенка; а можно было еще, застенчиво улыбаясь, вручить ему в конверте «гонорар» за экзамен. Нынче все не так просто, и Бела часами ломает голову, придумывая какой-нибудь дурацкий способ завоевать профессорское расположение. Можно было бы, например, послать по «некоему» адресу значительную сумму — двести-триста крон. А вместо подписи на переводе стояло бы: «Ваш почитатель». Или лучше: «Ваш смиренный, искренний почитатель». Нет, еще лучше, пожалуй: «Несчастный кандидат в адвокаты»… Правда, профессор едва ли из этого что-нибудь понял бы, но на экзамене он, Бела, мог бы с таким выражением произнести «ваше высокоблагородие», что профессор тотчас сообразил бы, что к чему… А если бы еще сказать это с некоторой угрозой… тут уж профессор, боясь выглядеть неблагодарным, как пить дать, вывел бы положительный балл.
Семья решает, что Бела все же должен сделать еще попытку. Но о самостоятельной подготовке теперь и речи быть не может; ему нанимают двух репетиторов: студента, который и сам вскоре будет сдавать экзамены, и готового адвоката. Они появляются в доме, как медицинские светила у постели тяжелобольного, и разговаривают с близкими тоже подобно врачам — в утешительном тоне, избегая жестокой правды.
И в один голос заверяют семью, что теперь-то уже неприятностей можно не опасаться.
Однако Бела проваливается и в третий раз.
— Не сдал! — вскрикивают домашние с ужасом, но без слез. — Опять не сдал… — таким тоном, будто у них умер какой-нибудь добрый знакомый.
Привратник, придя домой, сообщает жене:
— Ты не поверишь: Бела опять не сдал.
Ирма часто теперь выходит в город одна и приносит Беле, одно-два пирожных или какой-нибудь мелкий подарок. Она все еще любит его.
Любит примерно так, как любят убогого калеку, безрукого или безногого. Порой она исподволь вглядывается в его серые, пустые глаза, в которых плавает странный светлый туман, и пытается угадать, что скрывается под этим туманом.
Она не строит больше никаких планов, к столу выходит с покрасневшими от слез глазами — и все чаще вспоминает про свое свидетельство об окончании промышленной школы.
Вечером у себя в комнате она садится к окну и, положив подбородок на руки, подолгу смотрит на залитую лунным светом улицу. В этом бледном, больном свете ее лицо еще может показаться красивым; в лучах солнца оно давно уже никому не кажется таковым.
Она похожа на высушенную горем молодую вдову.
После всего случившегося Бела заявил было, что завтра же съедет с квартиры и вернет Ирме кольцо; но его отговаривали, и он остался, хотя каких-нибудь определенных целей у него уже нет.
Время от времени, без всяких особых причин, он вдруг собирается уезжать и укладывает в свой единственный чемодан рубашки, белье; но потом все вынимает обратно; пишет длинные письма и рвет их.
Иногда он вытаскивает конспекты и книги и с былым рвением принимается их изучать. У него рождаются какие-то планы, но никто на его слова не обращает внимания; их просто не принимают всерьез.
Его любят и жалеют, так как он бывает полезен в доме. Вбивает гвозди в стену, помогает вешать картины, относит переводы на почту. Если нужно, не откажется и в лавку сходить за бутылкой минеральной воды или мешочком крупы.
Посторонним его представляют коротко: «Бела», — ничего больше не добавляя: пусть люди думают, что это какой-нибудь дальний родственник.
Комнату его убирает Марча, неповоротливая деревенская девушка, с которой он беседует по утрам о пыли, мусоре, тараканах, мышах, пероноспоре и долгоносике. Каждую неделю он сочиняет для нее письма, которые Марча шлет своему возлюбленному, солдату. Марча искренне уважает Белу, любит с ним разговаривать, да и Бела охотно расспрашивает ее о том о сем.
— Эх, Марча, — говорит он, — такова жизнь, Марча.
Часто Бела встает вдруг, замерев, посредине столовой, словно напрочь забыв об окружающих.
Он рассматривает картину, которую знает давным-давно; на картине изображен пейзаж: лес и две ласковые косули.
Он умерен, тактичен, вежлив. Любимые его выражения: «Позвольте любезно вас попросить…» и «Как ваше драгоценное здоровье?..».
В глазах его — растерянность заблудившегося ребенка.
Его ничто не способно вывести из себя. Когда его толкают в переполненном трамвае, он улыбается. Когда у него оборвется шнурок на ботинке, смеется.
После обеда он часами ковыряет в зубах зубочисткой.
На нос ему садится муха. Он не гонит ее; он ее разглядывает.
В такие минуты он чувствует, что навечно остался здесь, в этом теплом и восхитительном благополучии, непонятном ему, как и вся прочая жизнь; и он едва может заставить себя встать со стула.
1918
Перевод Ю. Гусева.
УЗНИК
Вскоре после полудня прокурор отправился наверх, в свой уединенный кабинет, окнами выходивший в палисадник.
День был снежный, и сумерки сгустились рано — в два часа он зажег лампу на письменном столе. В камине трепетали розовые язычки пламени. За окнами виднелось несколько деревьев — старый орех и два-три абрикоса стояли в палисаднике, кутая голые ветки в белую зимнюю шубу.
В этот воскресный день прокурор готовился к обвинительной речи.
Ему было около сорока. Здоровый, сильный, спокойный мужчина, он казался воплощением сдержанности и невозмутимости.
Те времена, когда работа заставляла его волноваться, давно миновали. Лет десять назад, когда он был еще новичком, в душе его что-то обрывалось при виде слез в обращенных к нему глазах и страдающих лиц, так похожих на лица ближних. Постепенно, однако, в нем выработалась твердость, без которой деятельность его была бы немыслима. Умом он мог понять и объяснить любое злодеяние, но правоту большинства по отношению к отдельному человеку отстаивал неукоснительно. Знал, что справедливость — понятие относительное, и это придавало ему сил и решимости. Люди превратились для него в неодушевленные предметы. С уверенностью опытного хирурга вершил он человеческие судьбы. По локти в крови вскрывал брызжущие гноем нарывы омерзительных преступлений, вырезывал коварные язвочки, невидимыми протоками разносившие яд по всему организму, а бывали операции и посложнее, когда больной оказывался столь безнадежным, что единственно возможным средством против недуга признавалась смерть. В таких случаях он просил о вынесении наказания приподнятым голосом. И не смотрел при этом на обвиняемого, как хирург не смотрит на оперируемого больного.
Сейчас он проглядывал бумаги в голубых и розовых папках — дело о краже со взломом. Случай произошел в одном из ближних сел: двадцатипятилетний парень перелез ночью через каменную ограду и похитил у управляющего имением деньги, пару новых сапог и золотые часы, обнаруженные им в шкафу. Экспертиза установила, что дверь была заперта, так что не исключено, что преступник использовал орудие взлома.
В три часа горничная подала кофе, после чего мысль прокурора заработала четко и ясно. Дело казалось нехитрым.
Преступник с повинной не явился, его схватили жандармы на следующий день после кражи. На первом допросе он все отрицал, хотя краденое, за исключением золотых часов, было найдено у него; часы он предусмотрительно спрятал в компостной яме, забросав их мусором.
«Все просто, — повторил про себя прокурор. — Как говорят медики — клинический случай со всеми характерными признаками. Диагноз: кража со взломом, курс лечения: пять лет строгого режима».
Он уже формулировал мотивировки, которые на следующий день должны были прозвучать в обвинительной речи, когда в дверь постучали и в кабинет вошли жена и Пали, их маленький сын. Жена была в меховой шубке — они собирались в гости.
Светлые волосы Пали были аккуратно расчесаны на косой пробор, по торжественному случаю его нарядили в рубашку с жестким отложным воротничком и шелковым бантом. Но Пали капризничал, хныкал, что трет воротник, отказывался идти, наперед передразнивал почтенных дядюшек и тетушек, которые, как пытались втолковать ему родители, были все очень милые и славные, потом, надувшись, забрался в отцовское кресло и начал рыться в его бумагах. Отец сделал ему замечание, на что Пали показал ему язык и, хлопнув дверью, побежал догонять мать.
— Пали! — позвал прокурор, собираясь как следует отчитать его.
Но тот не возвращался.
— Ах, негодник! — повысив голос, прокричал отец и взялся за ручку двери, чтобы вернуть его.
Но ручка не поддавалась.
Он подергал ее. Сомнений не было: маленький плут запер дверь снаружи и дал стрекача. Подобные штучки он проделывал не впервые.
— Ну, нахал, — проворчал прокурор, улыбаясь.
И сердито добавил:
— Неслыханно!
Он хотел позвать горничную, чтобы та отперла дверь. Но, сколько он ни звонил, горничная не появлялась. Наверное, в это воскресенье у нее был выходной. Прокурор махнул рукой и сел за письменный стол.
Все равно ведь до самого вечера он собирался работать. От камина веяло приятным теплом, никто не мешал. Как часто, когда из соседней комнаты доносились вопли ребенка, мечтал он о такой тишине. Но теперь дом казался слишком пустым и безмолвным. На улице движения не было, только изредка проходили пешеходы, молча и как-то таинственно ступая по мягкому, скрадывающему звуки снежному ковру.
Что было делать? От скуки он достал перочинный нож с маленькими ножничками и подрезал ногти. Походил, зевая, по кабинету, потом сел и углубился в бумаги.
Так просидел он довольно долго, пока не поймал себя на том, что читает не понимая; даже прочитывая одну и ту же фразу по нескольку раз, он улавливал только какие-то обрывки канцелярской речи. Он покосился на дверь. Встал и еще раз проверил замок.