«Заперли, — подумал прокурор и заволновался. — А что, если мне станет плохо. Хоть на миг. Упаду здесь без сознания…»
А позвонить нельзя, телефон в прихожей, до него не добраться.
«Нужно открыть окно, — подумал он, — и позвать на помощь. Впрочем, улица далеко, не услышат».
На помощь он мог призвать лишь терпение. Ведь жена обещала вернуться не позднее половины девятого. Впереди целых пять часов.
— Смешно, — проворчал он. — Заключение на пять часов.
Сколько времени прошло после их ухода? Часа полтора? Где там — всею двадцать пять минут. Он смотрел на часы, на большую и маленькую стрелки. И на секундную, которая неторопливо вращалась в пределах отведенной ей на циферблате небольшой окружности — медленно, слишком медленно, будто ей надоел ее извечный монотонный труд.
И вдруг он пришел в бешенство.
«Нет в этом доме порядка и не будет. Сколько лет бьюсь напрасно, с каждым днем только хуже! Все вверх дном, ребенок растет баловнем, воспитание запущено. И прежде всего в этом мать виновата, она, с ее странными принципами, которые сводятся к одному: во всем ему потакать. Вот и теперь, нет бы взять его сразу за руку, ничего бы и не случилось. Да и горничная хороша! Ни за чем не следит, ключ в замке оставляет — кто угодно может повернуть. Не семья, а сумасшедший дом, вот именно, сумасшедший дом!»
Руки его сжались в кулаки. Он подошел к двери и стал изо всех сил дергать ручку.
Чтобы взломать дверь, он был слишком неловок. Но все же, сверкая глазами и чертыхаясь, снова и снова набрасывался на нее.
Потом вдруг сник и отпустил ручку. Зачем он хотел открыть дверь? Ведь на улицу он не собирался. Угольки гнева в душе прокурора стали меркнуть, потом погасли, остыли и посеребрились золой. Равнодушно, с тупой покорностью он опустил голову и тяжко вздохнул. Совсем как те, кого ему так часто приходилось видеть и о ком сейчас не хотелось вспоминать.
Работать или читать было невозможно. Он огляделся в поисках портсигара и вспомнил, что оставил его в столовой. Пришлось отказаться и от сигары. Можно было попробовать уснуть. Когда-то, когда приходилось много ездить, он, откинувшись в купе на спинку сиденья, обычно обманывал время с помощью сна.
Одеревеневший после припадка ярости, прокурор лежал с широко раскрытыми глазами и разглядывал тени на потолке. В памяти всплыла вся жизнь, беззаботное детство, студенчество, женитьба. Испытывать настоящие страдания ему никогда не приходилось. В прошлом году пролежал две недели с гриппом, была небольшая температура. А еще в школьные годы его укусила в шею оса. Лет в тридцать выдернули два зуба с обезболивающим уколом. Вот и все, что он мог припомнить.
Обычно, когда прокурору хотелось уснуть, он представлял себе водную гладь с большими, концентрически разбегающимися кругами. Но теперь и это не помогало. Глаза то и дело открывались, сна не было, в голову лезли подробности дела об ограблении. Габор Ваш, да, так зовут обвиняемого. От нечего делать он довольно точно воспроизвел в воображении его портрет. Лицо безучастное, будто вырезанное из дерева, блеклое и невыразительное, как фабричная поделка, глаза пустые, застывшие. Но временами в этих стеклянных глазах вспыхивало что-то берущее за душу. И узкий лоб вызывал сочувствие.
Прокурор замерз, встал с кушетки. Огонь в камине погас. Немного хотелось есть, ведь обедали они рано.
Около семи вечера прокурор снова раскрыл дело, просмотрел протокол экспертизы и убедился, что в дверце шкафа, откуда пропали часы, торчал ключ; управляющий, по-видимому, оставил шкаф незапертым.
«Если так, то дело существенно меняется», — сказал он и присел на скамеечку у камина.
«Странно, — думал прокурор, — как я раньше не обратил на это внимания. Габор Ваш часто бывал у управляющего, он на него батрачил и, случалось, оставался ночевать. Какая уж тут кража со взломом! Но разве от этого мужика добьешься хоть слова… Только глаза таращит…»
Он подумал о несчастных страдальцах, о глупых, израненных и измученных, нелепых людях, населяющих этот мир.
— Пять лет, — прошептал прокурор и взглянул на часы.
Он погасил лампу. За окном была уже ночь — неприветливая и беззвездная. Только деревья перед домом отбрасывали подслеповатые, серебристо-холодные блики, от которых темнота казалась еще мрачнее.
Хорошо было сидеть вот так, сложа руки, без дела и следить за нескончаемым ходом времени в густеющей черноте ночи, совсем растворившей в себе его неподвижную фигуру.
Около половины девятого вернулась горничная и отперла дверь. Пленник вышел из кабинета, взглянул на себя в большое зеркало. Лицо было мертвенно-бледное, унылое и помятое. Казалось даже, оно как-то болезненно отекло.
Жене он сказал коротко:
— Я сегодня хорошо поработал.
И рано лег спать, так как наутро предстояло судебное заседание.
Суд, выяснив некоторые спорные подробности дела, с учетом смягчающих обстоятельств приговорил Габора Ваша всего к трем годам тюремного заключения.
Представитель обвинения против этого приговора не возражал.
1919
Перевод В. Середы.
ВРУНЫ
Это было знаменитое, старинное семейство с довольно необычной родословной, уходившей в таинственную глубь средневековья. Жили они в двухэтажном особняке в центре городка.
Предки их были не то армянами, не то испанцами. Но с течением времени в жилы их влилось немало другой пряной южной крови — они разбогатели и заняли видное положение, щеголяя бесчисленными титулами и гербом, изъеденным ржавчиной столетий.
Мужчины в этом роду все смахивали на леопардов, а девушки — на диких кошек. В жизни не видывал я людей таких крепких. Даже грудные младенцы у них ничем не болели, а старики за семьдесят держались прямо и знать не знали ни палки, ни очков.
Как-то утром мы шли в школу с их меньшим мальчиком.
— Знаешь, — сказал он, глядя мне прямо в глаза, — а мы вчера были с папой на луне.
От изумления и зависти я не мог вымолвить ни слова.
— У папы маленькая такая электрическая машинка есть, — продолжал он. — Со спичечницу. Нажмешь — и через две с половиной минуты на луне.
— И вы там прямо и спите?
— Ну да, у нас там две кровати поставлено.
— Не может быть, — не поверил я и стал расспрашивать во всех подробностях, как летают на луну, а он объяснять: бойко, деловито, не моргнув глазом и не сбиваясь.
В конце концов я сдался, умоляя только признаться, что он пошутил. Но товарищ мой оставался непреклонен.
В другой раз он объявил, что романы Йокаи пишет, собственно, дядя Геза.
Я уже знал тогда, кто такой Йокаи. Мама видела его на празднествах в честь тысячелетия Венгрии и все рассказывала, какой он статный, с голубыми глазами и белой-белой шевелюрой. И дядю Гезу я знал. На крестьянской телеге, в зеленой охотничьей шляпе с кисточкой из свиной щетины, он часто появлялся осенью в городе. Дядя Геза охотился на зайцев и нам их иногда присылал. Он не казался мне таким же умным, как Йокаи, и вообще все это выглядело неправдоподобно. Но Карой растолковал, что дядя Геза пишет свои романы дома, а в Пешт посылает по почте, из скромности издавая их под фамилией Йокаи, который его хороший приятель. Йокаи часто даже в гости к ним приезжает. По ночам, когда никто не видит.
Каждый день встречал он меня подобной новостью. То похвалится, будто у них настоящий крокодил живет в ванне, то выдумает, что тысячу крон в неделю получает от матери на карманные расходы и держит на эти деньги лошадей — в загородной конюшне. Все это меня ужасно злило. Наконец я порешил прямо уличить его во лжи. Но стоило Карою начать свои россказни, как вся моя решимость улетучивалась, и я слушал, всерьез заинтересованный.
— Что у вас бывает, например, на завтрак? — спрашивал он.
— Кофе.
— А у нас — изюм и шоколад. А комнат у вас сколько?
— Три.
— А у нас пятнадцать. Четыре в доме, а одиннадцать внизу, под землей, чтобы никто не видел.
Однажды я пробрался к ним.
С замираньем сердца отворил дверку и проник в усыпанный гравием дворик. Навстречу мне вышла борзая, мирно помахивая хвостом. Оконные стекла радужными бликами отсвечивали на ярком летнем солнце. Я целиком отдался очарованию незнакомого места и долго стоял как завороженный, позабыв о своем намерении. На другом конце дворика с видом оскорбленных герцогинь разгуливали павы, крича своими скрипучими голосами.
Калитка в сад отворилась, и вышла стройная высокая девушка с книжкой в руке. За ней — еще две девушки и три мальчика разных лет, мне незнакомые.
— Карой дома?
— Нет, — ответили все в один голос.
В ту же минуту из калитки вынырнул и Карой. Никто, однако, не удивился, и меня как ни в чем не бывало проводили в дом.
— Ты уж прости, — извинялся Карой, — всех комнат я тебе сегодня не могу показать. Папа уехал и запер.
Но тут и так было на что поглядеть. В полутемном коридоре, нахохлясь, сидел попугай, упрямо твердя одну и ту же фразу.
— Штефания! — окликнул сестру мой приятель. — Где то ружье, что кайзер нам подарил?
— Заперто в шкафу, — ответила девушка, продолжая читать.
— Ружье заперто, — тараторил Карой, — но зато вот кинжал, подарок персидского шаха. Они закадычные друзья с моим папой. Смотри, как лезвие блещет.
Я взял кинжал, стал рассматривать.
— Мальвина! А где золотая сабля? — спросил он у другой сестры.
— Чинить отнесли.
— Саблю отнесли чинить, — подхватил он, — но вот ятаган: его наш предок отбил у турок во время Мохачского сражения[83]. Сто тысяч крон стоит. Один музей уже предлагал, но мы не отдадим. Правда, Кристина?
— Конечно, — отозвалась Кристина.
Оторопев, смотрел я во все глаза и не успевал прийти в себя от услышанного, как в руки мне совали уже новый предмет. Все говорили разом, наперебой, чуть не отталкивая друг друга, лишь бы вставить словечко. Я словно в сказочное царство попал. В четырех низеньких комнатенках ютилось множество людей — не только мальчиков, их сестер, но и еще каких-то незнакомых пожилых тетушек, бабушек, родственниц, которые жили здесь, вязали, вышивали и раскладывал