Вещи, однако, постепенно перекочевывали на другую квартиру. В погожие дни Вилма перевозила туда то шкаф, то еще что-нибудь необходимое; прислуга сняла в спальне портьеры. Уже и салон лишился огромной люстры под потолком. По комнатам плыл нафталиновый запах, въедался в мебель, в одежду, просачивался в коридор. В углах стояли стремянки, валялись ремни, пустые коробки. В квартире царил дух временности и запустения.
Иштван, поздно вечером приходя домой, чувствовал себя так, будто попал на постоялый двор.
Жена теперь не ждала его вечерами; в восемь часов она гасила свет и ложилась. Порой они не встречались по нескольку дней. Иштван спал на диване в своем кабинете; не зажигая огня, в темноте раздевался, натягивал на голову одеяло и засыпал. Ему не хотелось видеть свою комнату.
Однажды ночью сквозь сон он услышал стук в дверь. Он включил свет.
В дверях, бледная, перепуганная, стояла Вилма.
— Проснись, ради бога, Иштванка болен.
— Что с ним?
— Кашель и, кажется, жар. Он даже ужинать отказался.
— Простыл, наверное, — сказал Иштван, протирая глаза. — Дайте ему какое-нибудь лекарство.
Он сел и стал медленно одеваться. Жена ушла в детскую; оттуда слышался слабый плач. Вскоре она на цыпочках вернулась обратно.
— Заснул, — сообщила она вполголоса. — Я не стала мерить температуру. Утром померяем.
— Я же сказал: небольшая простуда. В такое время все дети кашляют.
— Но он такой горячий.
— Ну да, это жар. К утру все пройдет.
— Ты считаешь? — заколебалась она; но вдруг ее охватило нервное беспокойство. — Я так боюсь: как бы чего не случилось. Надо вызвать кого-нибудь, дорогой, давай позвоним врачу.
— Сейчас, ночью?
— Да.
— Который час?
— Половина третьего.
Иштван, сонный, усталый, склонился над телефоном; прошло минут пять, станция не отзывалась. Он положил трубку.
— Никто не придет к нам в такое время. И не нужно напрасно впадать в панику. Если к каждому ребенку вызывать врача из-за насморка… — он пожал плечами, — в половине третьего ночи, — и улыбнулся.
Вилма тоже уже улыбалась. Тревога ее прошла.
Она не стала давать ребенку лекарство, даже мокрое полотенце не положила на лоб, как обычно, чтобы зря не беспокоить. Она слышала от кого-то, что сон лучше любого лекарства. Да-да, это врач один говорил.
Утром, в девять часов, Иштван испуганно вскинулся на постели и посмотрел на часы: опоздал. Лишь на пороге он перекинулся несколькими словами с женой, спросил про здоровье Иштванки.
Мальчик спал довольно спокойно. Утром даже съел две ложечки черешневого варенья. Но хорошо было бы все-таки посоветоваться с врачом. Может быть, с тем профессором, который лечил его в прошлый раз.
Иштван на целый час опоздал на службу. Работа ждала его, на столе грудой лежали дела, то и дело хлопала дверь и звонил телефон. Только на улице, в два часа пополудни, он вспомнил, что должен поехать к врачу. Он махнул извозчику, но тот не остановился. Не остановился и следующий, и еще один. Видно, он недостаточно солидно выглядит, если извозчики даже не хотят его замечать, хоть и едут без седоков. Обескураженный неудачей, стыдясь своей неумелости, Иштван отправился было пешком, но потом решил, что сначала надо, пожалуй, зайти домой, посмотреть на ребенка: вдруг врач уже и не нужен. Профессор в такое время в клинике, идти к нему сейчас все равно бесполезно.
Дома жена как раз открывала склянку с лекарством.
— Так ты все же профессора вызвала?
— Нет, Гашпарека.
— Гашпарека? — удивленно переспросил Иштван. — Он не сердит на нас?
— Нет, он был очень любезен и сразу пришел.
Гашпарек жил напротив, в старинном доме, у подъезда которого висела табличка с надписью крупными золотыми буквами: «Д-р Артур Гашпарек, специалист по всем медицинским наукам».
Это был толстый, весьма представительный человек лет пятидесяти, холостяк; соседи любили его и рассказывали множество случаев, как он спасал их близких от разнообразных болезней. Пекарь был по гроб жизни благодарен ему за избавление от головной боли: Гашпарек пользовал его каким-то «крепким, отличным порошком», название которого не сказал. Кальмар, бакалейщик, еще один его почитатель, сообщал всем своим покупателям, что Гашпарек однажды прописал ему кипяток и Кальмар тут же выздоровел, хотя насморк у него был такой, что «господин доктор даже в комнату не вошел, только взглянул с порога». Гашпарек вообще любил старые снадобья. Например, чаи разных составов; на воспалившийся палец велел класть мед с солью и репчатым луком; тем, у кого болело горло, советовал на ночь повязывать шею собственными носками. Из своих методов он и среди коллег не делал тайны. Практика — вот что главное. Когда речь заходила о медицинских вопросах, он рассеянно и немного смущенно говорил:
— А, это все теория.
В более тесном кругу, за стаканом вина и сигарой, он излагал свои взгляды подробнее:
— Эти новые теории… гроша ломаного они не стоят… Мы, старые лекари, знаем, как надо лечить, — и громогласно смеялся.
В столицу он перебрался из провинции, где лет десять служил окружным врачом, — говорят, туда он попал из-за какой-то скандальной истории; и хотя о нем много всего рассказывали — например, ходил слух, что он вообще не верит в существование бактерий, потому что, как сам он сказал, никогда их не видел, — он сумел открыть кабинет в самом выгодном месте и через несколько лет приобрел доброе имя и немалое состояние. У него был свой выезд с двумя прекрасными лошадьми. Вечерами он приезжал на Кольцо, в кафе, где проводил свободное время в одной застольной компании, находя ее веселой и очень занятной; появляться здесь он считал полезным и в интересах «практики». Он листал иллюстрированные журналы, прочитывал свежие охотничьи издания и вести с бегов, потом садился за карточный столик и играл по маленькой. В толстых его губах, дымясь, торчала «виргиния».
К осени застольная компания превращалась в охотничий кружок, где Гашпарек достиг с годами заметных успехов, так как был хорошим стрелком. Время от времени он просил кого-нибудь из коллег заменить его дня на два, сам же надевал болотные сапоги, вешал на плечо двустволку, на другое — фляжку с чистой виноградной палинкой. Без трофеев он не возвращался, зайчатина перепадала иной раз даже его пациентам.
Зимой он носил шубу с соболями, летом — желтую чесучовую пару, к которой у него был обтянутый той же чесучой шлем с козырьком сзади и спереди; ни дать ни взять какой-нибудь важный чин по пожарной части. Под козырьком, видный издали, пылал ярко-красный, в шишках и угрях нос.
Когда после очередного удачного излечения он степенно шагал по улицам, окрестные жители почтительно приветствовали его и перешептывались у него за спиной: «Вот это врач». Он был для них — врач, врачеватель. Часто можно было услышать: «Почему бы вам не обратиться к Гашпареку?..» — или: «Вас Гашпарек смотрел уже?..» А если кто-нибудь умирал, люди качали головой, сокрушаясь: «Даже Гашпарек помочь не мог…»
Он любил поболтать с близкими больного; его особенно интересовали политические события (он и сам деятельно участвовал в политической жизни округа) и общественные проблемы, по поводу которых он умел к месту ввернуть какое-нибудь меткое замечание. В кармане, в серебряной коробочке, у него всегда припасены были разноцветные леденцы для маленьких пациентов, а на золотой часовой цепочке болтался золотой же футлярчик для карандаша, который он с охотой давал поиграть детям.
До сих пор Иштван с Вилмой лишь один-единственный раз, года два назад, пригласили его к сыну, когда тот внезапно чем-то заболел. Видимо, у Иштвана с ним возникли тогда серьезные разногласия: с Гашпареком поспешили расплатиться, и все отношения с ним после этого были прерваны…
— Не сердит, значит, — повторил Иштван, все еще удивленный, но и радуясь в то же время, что избавился от того неприятного осадка в душе, какой всегда оставляет ссора с уважаемым человеком. — Я-то думал… И что он сказал?
— Ничего… Иштванку держать в постели…
— Вот видишь.
— Надеюсь, в болезнях он разбирается, — заметила Вилма.
— Не хуже других, во всяком случае.
— И так близко живет, — добавила жена, — в любой момент прийти может.
— Конечно, — согласился Иштван. — Ну, там увидим. Хвалят его очень. Прилежный и добросовестный человек.
Они вошли в детскую; окна тут были завешены, в комнате стоял густой сумрак. Возле кроватки, среди полотенец и мисок с водой сидела Анна, которая, узнав, что ребенок нездоров, из няньки тотчас превратилась в сиделку. Она не отходила от мальчика, ухаживая за ним и напевая тирольские песенки.
Анна пожаловалась родителям, что Иштванка очень уж горячий.
Мальчик лежал неподвижно в кроватке, стиснув в руке цветной кубик.
Отец погладил его по щеке; щека в самом деле так и пылала.
— Жар у него, — сказал он.
— Грипп, — ответила мать. — Как в прошлый раз…
Врач прописал жаропонижающее, но они забыли его вовремя заказать, прислуга лишь вечером принесла из аптеки лекарство. Приняв порошок, ребенок заснул. Утром его состояние не изменилось. Гашпарек навещал его дважды в день: перед обедом и к вечеру. Уверенный тон его немного успокаивал родителей, которые жили теперь тихо — болезнь отодвинула мысль о разводе куда-то на задний план, сейчас их занимали лишь связанные с ребенком заботы. Иштван после службы сразу же возвращался домой. Вилма, дождавшись его, шла погулять часа на два; перед уходом поправляла подушку под головой у мальчика и наставляла немку, когда и как давать лекарство больному. На улице ей становилось лучше. Она видела, что жизнь течет по-прежнему, трамваи с грохотом мчатся по рельсам, из-за задернутых штор пробивается теплый свет ламп, — и к ней возвращалась уверенность, что все обернется к лучшему, забывались тревоги, снедавшие ее у постели сына. Дюла в эти дни усиленно готовился к своему экзамену, выглядел бледным, усталым. Они встречались в саду, гуляли, взявшись за руки, Дюла спрашивал про Иштванку и передавал ему апельсин или шоколадку.