Она дала себе слово, что никогда больше не придет к бывшему мужу. Какой смысл в таких разговорах, они только бередят застарелые раны.
Но однажды, когда она шла по улице, рядом с ней, неизвестно откуда взявшись, вдруг оказался Иштван. Он даже не поздоровался с ней — заговорил, словно продолжая начатый спор.
— Сегодня я с ним расплатился, — тихо сказал он ей на ухо.
— С кем?
— С Гашпареком.
Вилма вздрогнула, словно ужаленная. Не будь вокруг столько народу, она бы наверняка закричала.
— Да, — сказал Иштван, — он прислал счет. У него все же хватило такта не сделать этого сразу.
— Замолчите, ради всего святого.
— Я должен был сообщить вам об этом. Ведь так мы условились, вас это тоже касается. Счет на пятьсот шестьдесят крон.
Вилма отвернула лицо, но он, еще ближе нагнувшись к ней, заговорил:
— Вы считаете, это много? Нет, столько ему полагается. Если мы не оплатим счет, он добьется своего через суд. В конце концов, он ведь трудился, в буквальном смысле этого слова… сколько раз приходил к больному. Труд врача нужно оплачивать так же, как труд слесаря или другого ремесленника. Я дал ему шестьсот крон и получил сорок сдачи.
Он раздраженно потыкал тростью асфальт и продолжал:
— Чувствует себя господин Гашпарек великолепно. Красный, толстый, довольный; живот вдвое больше, чем раньше. И на цепочке болтается все тот же футляр для карандаша. Помните?
Иштван заговорил торопливо и сбивчиво:
— Как подумаю, что он как ни в чем не бывало продолжает практику… телефон постоянно звонит, доктора Гашпарека зовут к больным, доктор Гашпарек, уважаемый человек, гуляет по улицам… просто кричать хочется. Охотник… знаменитый стрелок… Жирное, мерзостное чудовище, — повторил он несколько раз кряду, — кровопийца… злодей… Злодеи вовсе не таковы, какими их показывают на сцене, они такие вот, спокойные и довольные жизнью. И называют их — дядя доктор…
Вилма тронула его за рукав. Они стояли перед каким-то кафе, вокруг было людно, прохожие стали уже оглядываться на возбужденно беседующую пару. Они поспешили уйти, пока вокруг не образовалась толпа.
Встречи их повторялись, хотя и нерегулярно. С нетерпеливым волнением ждали они этих встреч. Бродили по темным переулкам, по слякоти, под дождем. Иногда они случайно сталкивались на улице, иногда приходили друг к другу под более или менее удобным предлогом. У Дюлы была небольшая контора, она отнимала все его время, дома он бывал редко и то ли про эти встречи не знал ничего, то ли не придавал им большого значения.
Вилма была часто нездорова.
Ее упорно терзала мигрень. Боль, вонзаясь в висок и затылок, не проходила по нескольку дней и кончалась обычно рвотой. После этого Вилма долго лежала в постели, медленно приходя в себя. Врач, лечивший ее, раз в неделю назначал ей электроток и рекомендовал абсолютный покой; Вилма дала себе слово избегать встреч с Иштваном. Однако вскоре убедилась, что страдает от этого еще больше. Уж лучше выговориться, не копить в душе то, что так ее волновало.
Спустя какое-то время она написала Иштвану и назначила встречу на раннее утро в маленьком малоизвестном кафе.
Иштван был точен. Он тоже ждал возможности встретиться с ней. При виде друг друга в глазах их блеснула радость, замешенная на ненависти.
— Мне очень плохо, — сказала Вилма, — щадите меня хоть немного.
Однако не прошло и пяти минут, как оба, забыв обо всем, пустили в ход прежние беспощадные аргументы. Первой начала Вилма. Внешне спокойно она вспоминала свою тревогу в первые дни, когда у ребенка обнаружился жар, его жалобы; потом, как обычно, добавила:
— Бог отнял его, бедняжку, у нас.
— Зачем говорить такое? — сказал Иштван. — Вы же так сами не думаете.
— Вы не верите в бога, — перешла она в нападение, — и не верили никогда. Вы всегда были безбожником.
— Бог, — ответил Иштван, — не убивает невинных детей.
— Кто же его убил?
— Мы, — спокойно, решительно сказал Иштван.
— Я? — прошептала она, побледнев и в исступлении потеряв голос.
— Я не сказал, что вы. Мы! Мы оба. Я и вы, потому что мы недостаточно любили друг друга. Мы не сговаривались, но действовали весьма хитро.
— Чушь, — сказала Вилма, с бесконечной ненавистью глядя на бывшего мужа. — Я души в нем не чаяла… я и сейчас готова вот этими пальцами вырыть его из могилы.
Они пили коньяк, рюмку за рюмкой, и беспрерывно курили. Вилма как раз попросила еще сигарету.
— Вчера я носила ему цветы, — сказала она, когда молчание стало тягостным.
— Да? — Иштван пожал плечами. — А я никогда не хожу на кладбище. Только раз был, один-единственный раз, да и то пожалел об этом. Какой в этом смысл, объясните мне, ради всего святого. Ни ему от этого пользы, ни нам. Я там смотрел на людей, пришедших к могилам близких. Бедные, они словно ищут что-то, какую-то вещь, которую там потеряли, и никак не хотят смириться с пропажей, все возвращаются туда, где, им кажется, она должна быть, ищут как одержимые и, разочарованные, уходят. Ведь потерю все равно не найти… И еще эта дьявольская новейшая выдумка: отвести детям особый участок… вроде детской комнаты. Зеленые холмики — крохотные, словно игрушечные. А под ними — девочки, мальчики, которые пришли в этот мир на год-два и исчезли, узнав головную боль и жар. Даже вкус черешни им, глупым, еще не знаком, а они уже умерли настоящей смертью. Вся история их жизни — там, на кресте или на могильной доске. Петерке, жил два года… Яношка, Пирошка, Эржике… Больше о них и сказать-то нечего. Но что меня там потрясло — молчание. Безбрежное, бесконечное молчание, которое громче, чем крик, возносится к равнодушному небу. Для чего все это? Я подумал о детских площадках, где дети играют в мяч, кричат, прыгают. А тут они молчат, как взрослые.
Он посидел, успокаиваясь, затем продолжал:
— Вообще-то все это меня мало трогает. Волнует меня другое. Знаете, я часто думаю, например, о священнике, который венчал нас, заклиная любить друг друга. Бедный старик, он, наверное, сам не понимал все значение своих слов. Он сказал тогда: любовь есть жизнь. И наверное подумал при этом: если нет любви, это смерть. Кто не любит, тот убивает. Убивает всегда.
В глазах Вилмы загорелась надежда. Она еще раз рискнула его опровергнуть.
— Когда я размышляю обо всем этом, мне все же ясно: это ваша вина. Вы — мужчина, ваше слово — главное в доме. Тогда вам надо было немедленно действовать. А вы не стали. Помните: когда он болел в первый раз, вы среди ночи бросились за врачом, лишь пальто набросив на ночную рубашку, а потом полчаса стояли перед аптекой, в снегу. И принесли лекарство. И Иштванка быстро поправился.
— Помню. Но тогда вы любили меня.
Они долго еще сидели вместе, просматривая газеты.
Спустя какое-то время Иштван снова заговорил.
— Послушайте, — сказал он безжизненным голосом, и Вилма подняла на него взгляд.
Она знала, что последует дальше. Он опять будет мучить ее, без всякой жалости разбередит рану, которая вот уже несколько лет не затягивается. Однако она не сопротивлялась. Лучше острая боль, чем бесконечная, ноющая. Она внимательно слушала Иштвана.
— Была у нас в доме служанка. Верой ее звали. У нее родился ребенок, неизвестно от кого, несчастный, никому не нужный сиротка. Два месяца она его кормила. А потом, как-то вечером, когда в комнате никого не было, положила его на постель, накрыла одеялом, периной, сверху еще подушкой, чтобы даже писка не было слышно, и навалилась всем телом.
Вилма подняла пальцы к вискам; ей хотелось зажать себе уши. Но она продолжала слушать.
— Вера подождала минут десять. А потом оставила труп и вышла. В тот же день ее арестовали. Случай обычный, о таких часто пишут. Я вчера это вспомнил, когда долго не мог заснуть и размышлял обо всем.
Иштван с пепельно-серым лицом смотрел Вилме в глаза.
— По-вашему, она невиновна? — спросил он.
Вилма не отвечала.
— Что до меня, я считаю ее преступницей, — продолжал он. — Закон — тоже. Она получила десять лет. С тех пор, наверное, уже отсидела. В тюрьме «Мария Ностра». Давно, я думаю, на свободе и если жива, то, быть может, счастлива. Ибо кто понес расплату за совершенное, тот, по крайней мере, спокоен. Возможно, и замуж вышла…
Они, не глядя друг другу в глаза, расплатились и разошлись.
Дома каждый из них ломал себе голову в поисках выхода. Иногда им казалось, что выход близок, но, пытаясь уловить, какое решение им подсказывает мятущийся в лихорадочном напряжении ум, они убеждались, что это не более чем мираж.
Лето Вилма, как обычно, проводила в провинции, у своих родителей.
Дюла, хотя тоже нуждался в отдыхе, в этот раз не смог с ней поехать. Он получил серьезный заказ, от которого, как полагал, зависело будущее их семьи, и потому на каникулярное время остался работать в городе. До сих пор они жили бедно, едва сводили концы с концами. Теперь, когда молодость все отдалялась, они мечтали хотя бы о скромном достатке. Дюла по целым дням корпел над чертежами, орудуя линейками и треугольниками.
Родители Вилмы жили в длинном, беленом, приземистом доме, на главной улице городка.
Когда-то дом этот был знаменитым. Выстроили его давно, еще в те времена, когда поденная плата была невысокой и люди не очень спешили жить. От мощных сводов его галереи, от прочных, в метр толщиной, стен веяло идиллией и покоем. Старики немало могли бы поведать о том, какие балы здесь шумели и какое множество людей танцевало на этом выщербленном полу. Когда-то здесь каждую неделю играл цыганский оркестр. Столы были накрыты с утра до вечера, как в ресторане, и всякий, кто хотел поесть и повеселиться, мог в любой час войти сюда. Из погребов беспрерывно носили вино, а в кухне варили, пекли, жарили. Аптекарша — она была знаменитой хозяйкой — встречала гостей пирогами и жирными коржиками на подогретой тарелке.
И теперь на эти беленые стены лился солнечный свет, в окнах, как в прежние времена, пламенели цветы в горшках. В этом доме всегда пахло как-то особо. Через салон, отделенный от аптеки стеклянной дверью, проникали сюда пары эфира, запахи разных лекарств, смешиваясь с а