Избранное — страница 76 из 97

Дом купил оборотистый и проворный торговец скобяным товаром; он перекрасил стены, переоборудовал комнаты, а в помещении, где была аптека св. Анны, разместил свою лавку.

Дом невозможно было узнать.

Теперь они были чужими и здесь.

Иштван к пятидесяти годам поседел, состарился не только телом, но и душой. Он говорил о смерти с тем равнодушием, с каким говорят о ней старики, которые уже ощущают себя частицей земли и ничему не способны сочувствовать. Он стал носить очки. Зубы его шатались, десны кровоточили. Когда он откусывал хлеб, на куске оставались следы крови. Многие годы он ходил к зубному врачу, ставя себе золотые протезы.

С грустной улыбкой смотрел он на суету жизни.

Ночью, когда ему не удавалось заснуть, он лежал и слушал собачий лай, доносившийся со двора соседнего дома. Собака принималась лаять каждую ночь в один и тот же час, потом делала передышку, но на заре вновь будила его. Иштван ни разу ее не видел, но с течением времени стал испытывать к ней нечто вроде дружеского сочувствия и с интересом прислушивался, как она злится и носится на цепи, как скулит от страха или от скуки. Она словно гонялась в своем дворе за тенями. Когда светила луна, собака, похоже, не спала вовсе; она взлаивала на каждый порыв ветра или, подняв морду, протяжно, тоскливо выла. Иштвана почти забавляли ее бесконечные жалобы. Она бесновалась, как душевнобольной, страдающий манией преследования и постоянно обороняющийся от несуществующих призраков. Таковы почти все собаки. А ведь люди порой считают их животными-филистерами.

«Бедная, — думал Иштван, — она тоже не может заснуть».

Вилма на склоне лет опять полюбила музыку, часто ходила с мужем на концерты.

Иштван встречался с ней в обществе, в домах, где играли на скрипке, на фортепьяно. Они садились рядом, под пальмой, в сторонке от шумной, беспечной молодежи. Даже когда они говорили, в их словах была тишина.

— Шуман, «Детский альбом», — говорила Вилма, вытирая глаза.

Иштван как-то сказал:

— В прошлый раз ты ошиблась: это не в четверг было. В воскресенье. По четвергам я домой приходил обычно после полуночи. А в тот день уже в десять вечера был дома.

— Да, — ответила Вилма, — ты прав, в воскресенье.

В другой раз начала Вилма:

— Я сегодня в лавке видела медвежонка. Точь-в-точь такого же. Помнишь, как он боялся его?

— Но потом привык, — вспоминал Иштван, — даже в постель брал с собой.

Так они выясняли все, до мельчайших подробностей.

— Что стало с Анной? — спросила однажды Вилма. — С тех пор от нее никаких вестей.

12

Однажды летним вечером Иштван принес ей новость: Гашпарек умер.

— Когда? — спросила она, бледнея.

— Сегодня, после обеда. Скоропостижно. Курил на веранде трубку. Вдруг трубка выпала — и конец. Апоплексический удар.

— Стало быть, и он…

Сожалеть они не смели, да и не могли.

Вилма наконец высказала то, что не давало ей покоя:

— Если б не он, как знать…

— Нашелся бы другой. Другой всегда найдется. Не думай об этом, милая.

— Сколько людей на земле, с которыми произошло то же, что с нами. Они говорят: судьба, случайность — и живут себе дальше.

— Они не видят, — сказал Иштван, — а мы видим.

Вилма добавила только:

— Он был плохой врач.

— Очень плохой, — подтвердил Иштван.

— Если бы можно было забыть, — вздохнула Вилма.

— Умрем — и забудем, — сказал Иштван. — Мертвые забывают пережитое. Оттого они так спокойны и тихи. Оттого они могут спать так долго.

— А пока…

— А пока нужно жить.

И после маленькой паузы:

— Жить как умеем.

— Теперь он в раю, — тихо сказала Вилма.

— Да. А мы здесь, — и он замолчал.

Иштван не высказал то, что подумал. Что они давно уже в преисподней, в адском пламени вечных мук.

— Но неужто нам нет прощенья? — умоляющим тоном сказала Вилма.

— Нет.

— Мы столько вынесли, и я, и ты. И никто над нами не сжалится?

После ее слов наступила тишина, оба словно ждали ответа откуда-то. Однако ответа не было.

Год шел за годом, они старели, хирели и двигались к неизбежной смерти.

На дождаться прощенья не было им дано.


1920


Перевод Ю. Гусева.

КНИЖКА БОРИШКИ

Боришка нанялась к нам служанкой, но трудовой книжки у нее еще не было. Мы не раз вспоминали: «Ах да, книжка! В самом деле, надо бы ей книжку выправить».

Да только эту деревенскую девчушку, которая еще летом пасла гусей на лугу, одну не пустишь — потерялась бы она в огромном городе, и так-то шагу ступить не смела. Словом, я сам пошел с ней в контору, где служанкам выправляли трудовые книжки.

Бориш умылась, венком уложила вокруг головы свои льняные косы, надела белое платье, словно к первому причастию шла. Карманы набила яблоками, сливами, приготовилась к долгому путешествию. Шла она торжественно, мелко-мелко переступая, явно чувствуя, что этот день не похож ни на какой другой в ее жизни.

Миновали темный коридор, спустились по ветхой деревянной лестнице вниз и очутились перед закрытой дверью. Бориш отворила ее. Суровый официальный голос резко произнес:

— Выйдите и подождите за дверью.

Заплетаясь ногами, Боришка отступила со своей метрикой, справками о месте рождения и нравственности, а также двумя фотокарточками, которые мы заказали ей загодя. Она пристроилась у окна и терпеливо ждала, чтобы, как и положено, сперва прошли те, кто явился сюда раньше нас.

Минуло добрых полтора часа, наконец мы вновь проследовали по темному коридору, спустились по ветхой деревянной лестнице, отворили дверь и оказались словно бы под сводами башни. Таких помещений Боришке видеть еще не доводилось.

Разглядеть его так детально, как я, девушка, разумеется, не могла, но прочувствовала все, несомненно, куда сильнее. За столом сидел высокий господин в очках, чиновник с почтенными сединами, с перстнем на тонком пальце, совсем высохшем от постоянной работы с пером. Он даже не взглянул на вошедшую. Он продолжал писать.

На столе — важные документы. Сбоку какая-то машина, тиски непонятного назначения, таинственные и жутковатые, напоминающие орудия средневековых пыток, какими некогда вырывали признание у отступников.

Бориш смотрела только на них. Колени ее чуть-чуть подогнулись, быть может, она про себя творила молитву, какой обучила ее родимая матушка. Но все ж на колени не стала. С поразительным самообладанием собрав все свои силенки, она направилась прямо к столу.

— Имя, фамилия? — спросил суровый официальный голос.

Девушка ответила. Но расслышал ее ответ только я, горло ей перехватила судорога, словно у преступника, когда он, припертый к стене перекрестным допросом на заключительном заседании суда, заикаясь, выдавливает из себя: «Да, я».

— Громче, — подстегнул Боришку чиновник.

Бориш повторила громче. Тогда почтенный господин вскинул на нее глаза.

— Это вы и есть?

— Я, — выдохнула маленькая служанка, не голосом, скорее одним лишь движением губ.

— Это верно?

В его вопросе слышалось сомнение, это похоже было на допрос, леденящий кровь. Боришка не знала, что отвечать. Она комкала в руках свои справки.

Впрочем, чиновник, который не был дурным человеком, а лишь исполнял закон, коему все мы обязаны повиновением, не настаивал на ответе. Он только неодобрительно покачал головой.

Прошла секунда, другая.

— Документы при вас?

Все документы были при ней. Это видел и господин чиновник. Однако опять покачал головой, словно говоря: «Ну вот, все вы такие!»

— Сколько вам лет?

— В тысяча девятьсот де…

— Я не это спрашиваю. Отвечайте, сколько вам лет.

— Пятнадцать.

Тут чиновник встал. Он встал и, держа в левой руке одну из ее фотокарточек, твердым шагом подошел к Бориш. Правой рукой он внезапно схватил девчушку за подбородок и, приподняв ее лицо, долго в него вглядывался, анфас и в профиль, одним глазом кося на фотокарточку, другим на нее, дабы, путем сравнения действительности с ее копией, надлежащим образом установить их тождество. Вздумай какая-нибудь авантюристка миллионерша пробраться на место Боришки, ее затея потерпела бы крах. Не так-то просто стать служанкой!

Затем кандидатке на должность были заданы вопросы о том, здорова ли она, говорит ли на других языках, имеется ли у нее марка. Марки, увы, не было. Опять унылое покачиванье головой.

Обеими руками важный барин выдвинул скрипучий ящик стола, отыскал там марку, затем вынул книжку прислуги, бисерным почерком вписал в нее анкетные данные Боришки, старательно помазал первый листок кисточкой, предварительно обмакнув ее в банку с клеем, помазал сразу в двух местах и на одно из них наклеил многоконечную розовую звезду из бумаги, аккуратно собрав в букет кончики, на второе же приклеил фотокарточку. Далее сей поразительно одаренный муж, выступивший за столь короткое время в ролях психолога, антрополога, филолога, приступил к работе переплетчика: энергично похлопал по книжке каким-то хитроумным инструментом, затем подошел к таинственной машине, грозно темневшей перед нами своими железными деталями.

Машина заработала, застучала и с силой, вполне достаточной, чтобы продырявить человеческий череп, пробила дырки в книжке. Продолжалось это долго. С растерянным видом лунатика Бориш ошеломленно обратила свой взор на меня, впервые за этот день ища поддержки в моем присутствии. Лицо ее было бело, как стена.

Ничего дурного не случилось. Важный господин направил Бориш куда-то во двор, оттуда ее послали сюда же, затем к врачу. Боришка возвратилась домой в час пополудни, оживленная и счастливая, но со значительным видом человека, вырвавшегося из лап смерти.

— Подумаешь, ничего особенного, — сказала она. — Вот только машина… — И вздохнула.

Новенькую свою книжку, обернутую в чистый носовой платок, она протянула мне, своему хозяину, как обладателю несомненного права хранить ее. Но когда я хотел было запереть книжку в ящик, она бросила ей вслед такой тоскливый взгляд, что я поспешил вернуть ей книжицу. Пусть будет у нее. С меня и без того книг хватает. А у нее другой книжки нет. Только вот эта, единственная.