фирма. Наипервейшая.
— Дорогая, — задал вопрос Бошан, однако без вопросительной интонации, а в утвердительной форме и как бы заранее ставя для себя на этом деле крест.
— Ничуть не дороже любой другой. Даже я бы сказал — дешевле. Ведь, к примеру, этот костюм я справил себе после окончания гимназии и ношу вот уже четвертый год.
— Тогда и в самом деле дешево.
— По дорогой цене приобретают лишь бедняки. Ведь вы, господин учитель, сами внушали нам: Lex minimi[91], — процитировал юноша. — А кстати, этот портной шьет и в рассрочку.
— В рассрочку?
— Я выплачиваю ему по двадцать пять пенгё в месяц. Словом, рекомендую его со спокойной совестью. Если это вас устроит, то я готов с превеликим удовольствием…
Бошан рассеянно зачерпывал ложкой рисовую кашу с фруктами. Он задумался, глубоко погрузившись в свои мысли. Вили продолжал говорить, но учитель не прислушивался к его словам. Вдруг юноша повернулся к нему всем корпусом и вывел его из задумчивости.
— Улица Аранькез, 126, второй этаж, — сказал Вили. — В самом деле, отчего бы вам не попробовать, господин учитель? И утюжит костюмы он бесплатно.
— Шрайнер? — уточнил Бошан.
— Шрайнер, — подтвердил Вили.
Кроме того, был в гардеробе Вили и плащ от дождя, прозрачный, с капюшоном. Был костюм для игры в гольф. Был костюм стального цвета с синеватым отливом — как воды горного озера.
Бошан ни один из них не оставил без внимания.
Он присматривался к бывшему ученику и на теннисном корте, когда Вили посылал мячи ввысь и столь уверенно владел ими, что они словно некими незримыми нитями притягивались к упругой сетке теннисной ракетки, и в лодке, когда тот ловко управлялся с веслами, и у рояля, в обществе некоей девушки-мораванки, жгучей брюнетки с лицом, напоминающим клоунскую маску, и на летних балах. С глубочайшим, ребяческим восхищением любовался он этим ладным, симпатичным юношей.
— А это что за диво дивное? — не сдержал он восклицания однажды при виде молодого человека, направлявшегося к скамейке, где он сидел.
На юноше был серый костюм в мелкую черную крапинку, словно обсыпанный маковыми зернышками.
— Стой! — скомандовал Бошан.
Вили остановился.
— Повернись спиной.
Юноша повиновался.
— Разведи руки в стороны.
Вили развел руки в стороны.
— А теперь садись.
Вили сел рядом с учителем, свободно закинув ногу на ногу.
— Превосходно, — не на шутку восхитился учитель. — Просто великолепно!
Вили закурил сигарету.
— Шрайнер всегда так работает, — небрежно заметил он. — У него под началом пятеро английских закройщиков. На такого мастера можно положиться.
— Зато уж этот костюм наверняка дороже прочих, — поддел его Бошан.
— Ничуть.
— Неужто не дороже?
— Он обошелся мне в те же деньги, что и остальные.
— А найдется у него еще такая материя?
— Разумеется, — ответил Вили и невольно улыбнулся предположению, будто бы у Шрайнера не нашлось нужной заказчику материи. — У него колоссальный запас и колоссальный выбор.
— Обожди, — прервал его Бошан почти взволнованно. — Встань-ка еще разок. Пройдись! Чуть ближе, ближе. Вот так!
Учитель, слегка прищурясь, любовался портновским искусством на расстоянии.
— Я не я буду, если не закажу себе в точности такой же! — воскликнул он. — Его ведь и зимой носить можно?
— В любой сезон, господин учитель.
Несколько дней спустя, когда они купались в озере, Бошан подплыл к юноше.
— А сколько ему лет примерно?
— Кому?
— Да Шрайнеру! — воскликнул Бошан, удивляясь его непонятливости.
Гулкий, задорный перестук вагонных колес пробуждает в нас безудержные надежды.
Поезд мчится вперед, колеса постукивают равномерно, напоминая пульсирующий ритм жизни, и монотонный шум этот услужливо подсовывает нам свободную, незатканную канву, которую всякому из нас вольно заполнять прожектами, мечтами, словами по собственному усмотрению.
Бошан, распрощавшись с курортным городком в последний день июля и теперь возвращаясь домой в переполненном купе второго класса, вторил вагонному перестуку такими словами:
— Сорок три года от роду, а на вид — старик стариком. Что греха таить, я совсем перестал следить за собой. Брюки топорщатся на коленях, пиджак весь потертый. Одежда старит человека, одежда старит.
А колеса, подхватив мотив, принялись подпевать ему в такт:
— Ни разу в жизни не было у тебя приличного костюма, вечно ты бедствовал. Всю войну проходил в бумажной одежонке. В бумагу облекал свою плоть, как мясник заворачивает мясо. Да и в мирные времена не сподобился справить что-нибудь получше. Костюмы заказывал у скверных будайских портняжек, которые все как на подбор страдали одышкой, носили очки на кончике носа, источали запах несвежей заношенной одежды, шили по дешевке, но непрестанно жаловались на дороговизну. Ох уж эти убогие лавчонки, где колокольчик издает жалобное стенанье, едва только отворяется дверь, ох уж эта нищета!
Однако, когда поезд подкатил к границе и загромыхал по стрелкам, ритмичные толчки принялись навевать утешительные слова:
— Стареть рановато, стареть погодим. Покуда есть Шрайнер, надежд не сдадим.
На следующий же день Бошан отправился заказывать новый костюм.
Он вошел в подъезд обветшалого белварошского дома с тихими, старинными галереями, опоясывающими внутренний дворик; чуть облупившиеся, но по-прежнему изысканно белые двери квартир напоминали о веке минувшем — этакая благородная патина добропорядочности и благожелательства, великих и славных традиций ремесла и торговли, неспешного, кропотливого труда на совесть. Тусклый свет позволял разглядеть во дворе колодец с насосом и бассейном, выложенным красным мрамором.
На втором этаже, в глубине галереи, виднелась черная вывеска с золотой надписью: «Tailor for gentlemen».
Мелодичная трель электрического звонка вспугнула тишину, и, когда на звонок вышла молодая девица приятной наружности, учитель поинтересовался, можно ли видеть господина Шрайнера. Барышня кивнула. Через длинную, узкую прихожую, где даже днем не угасало пламя газовой горелки, она провела Бошана в мастерскую и предложила ему присесть. Извольте, мол, обождать, попросила она, мастер сию минуту выйдет.
Бошан огляделся по сторонам. Да, обстановка тут была совсем иная, чем у его портного. Три подмастерья — на вид толковые и сообразительные — трудились не покладая рук. Один из них был занят тем, что портновским утюгом приглаживал на специальной колодке топорщившийся воротник пальто. Взад-вперед сновали ученики и подручные мастера. На обезглавленных манекенах, которые, должно быть, подверглись гильотинированию во время некоей феноменальной революции мод, пиджаки и фраки сидели как влитые, словно на знатных аристократах, некогда павших мучительной смертью во имя своего роскошного облачения.
Владелец мастерской появился незамедлительно. С бесстрастной улыбкой он молча кивнул, приветствуя нового клиента.
Именно таким Бошан и представлял себе Шрайнера.
Тот был высокого роста, худой и хромой, носил ортопедические башмаки на толстой подошве. Подбородок его серебристой колышущейся бахромой обрамляла старомодная козлиная бородка.
Мастер тотчас уразумел, что речь идет о заказе костюма.
В мгновение ока он вывалил перед Богданом отрезы всевозможных тканей — на стол, на стулья и даже прямо на пол, так что этот шелестящий водопад материи поверг учителя в подлинное смятение. Ему демонстрировали фабричное клеймо на каждом отрезе, комкали уголки немнущихся тканей, звонко хлопая рулонами материи, развевали ею как знаменами. Вырвав из очередной ткани шерстяную ворсинку, поджигали ее спичкой и давали сгореть дотла, а затем, растерев пепел пальцами, предлагали Богдану опробовать на запах. Ту приглянувшуюся ему ткань — серую и вроде бы в осыпи маковых зернышек, так и не смогли отыскать в запасах, зато взамен оказалось множество иной материи, чуть ли не в точности на нее похожей и на ощупь такой же шероховатой, а что до ширины и прочности, так и еще лучшего качества, с гарантией на несколько лет.
После того как материя была подобрана, перед клиентом разложили целую кипу модных журналов со множеством картинок, чтобы выбрать желаемый фасон.
Бошан разглядывал изображения пресыщенных светских львов — в театральной ложе или на рауте с бокалом виски, лордов, дипломатов, прогуливавших на длинном поводке борзых собак, вертопрахов, прожигающих жизнь на скачках — с болтающимися на ремешке вокруг шеи биноклями.
Он остановил свой выбор на дипломате с борзой собакой.
Затем воспоследовала церемония снятия мерки. Насколько иначе проходила она, чем у его прежнего мастера, когда жалкий портняжка правой рукой натягивал сантиметр, а левой каракулями записывал цифры на клочке оберточной бумаги. Здесь все совершалось с хирургической скрупулезностью и подобающе пышным ассистированием. Мастер с козлиной бородкой испросил дозволения снять с заказчика старый пиджак. Он взялся за пиджак с брезгливой осторожностью. На лице его в этот краткий миг угасло выражение подобострастия, доселе неизменно сиявшее в каждой черточке. То нарочито растопыривая пальцы, то преувеличенно стискивая их, мастер со сдержанным отвращением стащил с учителя паршивенькую, заношенную одежонку, словно опасаясь заразы, но все же выполняя свой долг, затем поспешно передал стоящему наготове ученику: точь-в-точь профессор-хирург, вручающий практиканту опухоль, удаленную в ходе операции с тела больного. Бошана тотчас взяли в работу проворный подмастерье и два ученика. А у конторки напротив барышня — та симпатичная молодая девица, которая впустила его в мастерскую, — отвернув колпачок американской самопишущей ручки, приготовилась заносить данные в гроссбух.
Пока мастер опытной рукою касался его тела, обмеряя окружность груди и живота, длину руки до плеча и ноги до колена, и тихонько бормотал себе под нос результаты каждого очередного замера, а подмастерье громким и уверенным тоном повторял цифру, адресуя барышне, которая, в свою очередь, с молниеносной быстротой заносила данные в конторскую книгу, у Бошана тоже возникло ощущение, будто он похож на больного, который после множества знахарей и неумелых врачевателей наконец-то попал в руки знаменитого профессора-ученого. И подобно пациенту, который по мере того, как врач прослушивает и простукивает его, перестает ощущать свой недуг, чувствует, как все боли стихают и тем самым чуть ли не наступает излечение, так и Бошана приятно взбудоражило щекочущее прикосновение чужих пальцев к подмышкам, уверенное ощупывание-обглаживание его тела, столь отвыкшего от заботы и ухода, а главное — это необычайно лестное и тщательное внимание к его скромной персоне. Духовно преображенный, помолодевший, вышел он на улицу.