Так вот и плавает. Как я был глуп, допытываясь, где он будет плавать! Просто плавает, и все тут. По безбрежному морю своей мечты.
Даже поздней осенью, в дождь, туман, каждую субботу и воскресенье проводит он на Дунае. А едва весна — скользит, ныряет по волнам ночью и на рассвете, до и после работы. Невзрачный, но счастливый, ужасно счастливый частный служащий в своей моторной лодке.
Детишки плачут, кашляют — он вспоминает: а у него зато моторная лодка. Виски седеют, лоб лысеет, жена дурнеет, старится, становится все бранчливей, домашние ноют, что есть нечего, мать жалуется на боль в пояснице после стирки, теща свои разноцветные бородавки ковыряет или неразговорчивый эрдейский беженец донимает его, заводя тягостные препирательства из-за денег от продажи сигарет, а он думает: «У меня моторная лодка». Пускай на него посматривают свысока, с пренебрежением, пускай, натянув налокотники, приходится корпеть на фабрике за ведомостями, пусть все и вся напоминает на каждом шагу, что ты ничтожество, социальный нуль, который не множится и не делится, только на службе и делят тебя и множат, пока не скрючишься совсем и не околеешь, — он думает, что у него же есть лодка, а у них, которые его жучат, стращают и попирают, нету. И когда зимой Дунай скует льдом в вершок толщиной и снегом засыплет на метр, когда мглой затянет и каменные быки мостов, и воду, носиться по которой такое наслаждение, он утешается мыслью, что все проходит: в марте опять ледоход; и снова всегда и везде вспоминает: «А у меня зато моторная лодка есть».
Сколько уже лет присматриваюсь я к этому счастью, которое не иссякает, не убывает, а, наоборот, все растет, и диву даюсь. Его даже исполнение желаний не убило. Потому-то и рискнул я высказать убеждение, что Берци Вейгль — счастливый человек; быть может, самый счастливый на земле.
Для истинного счастья ведь не много надо: только честная причуда да верная лодка.
1930
Перевод О. Россиянова.
СТРАУСОВАЯ ПОЛИТИКА
Ужасную картину являет собою этакое сонмище безработных.
Образованные, полезные обществу люди слоняются без дела по улицам, предаются праздности, спят на уличных скамейках. Они никому не нужны. Изо дня в день им выдается письменное свидетельство в том, что они — лишние на земле. Такое трудно вынести.
— Вы-то чего за них душой болеете? — с укором вопросил меня мой врач. — Тут ни вы, ни я и никто другой помочь не может. Стало быть, и нервничать попусту не стоит. Отправляйтесь-ка вы на курорт. Отдохните, развлекитесь, а ненужные мысли выкиньте из головы.
Я послушался совета. И впрямь, куда разумнее не видеть перед глазами то, что причиняет боль.
Уехал я на курорт. Сунул голову в песок и давай заниматься страусовой политикой.
День стоял восхитительный. Небо синее, вода зеленая.
Я с удовольствием убедился, что все здесь подлинное, настоящее. К примеру, озеро так и было озером и от него не требовалось быть лоханью или тазом. Дерево тоже было деревом, причем каждое находилось при деле.
И ни одного безработного дрозда тоже не попадалось. Дрозды все до одного — хотите верьте, хотите нет — весело насвистывали в роще, как и положено дроздам. А собаки носились по улицам, лаяли, кусали незнакомых детишек-курортников, — словом, выполняли свои обязанности.
Как тут было не повеселиться от души!
На следующее утро ко мне в дверь постучал какой-то молодой человек, облаченный в цирковую униформу.
— Мое нижайшее почтение, — прибег он к той старомодной форме приветствия, от которой меня тотчас бросает в жар: почему это один человек ни с того ни с сего должен выражать другому свое почтение, да еще и нижайшее?
— Что вам нужно?
— Соблаговолите приобрести билетик в цирк.
— Да не стану я!
— Покорнейше вас прошу — заклинаю. В данный момент я цирковой служитель и тем зарабатываю себе на жизнь.
— Кто же вы на самом деле?
— Садовник, но при нынешних печальных обстоятельствах…
Поскольку мне еще сроду не доводилось видеть садовника, который бы заделался цирковым униформистом, я поспешил купить билет в цирк.
С того момента, правда, я не решался бросить взгляд на садовника, обихаживавшего парк, опасаясь, вдруг да он окажется безработным униформистом.
За обедом мне прислуживал на редкость симпатичный официант — высокий, белокурый. Когда он предложил моему вниманию соус «Уорчестер», я был поражен, с каким безукоризненным английским произношением он выговаривает это слово.
— Я ведь преподаватель, — робко признался он, когда я вручал ему чаевые. — Английский и немецкий — моя специальность. Учился в Лондоне и Берлине. Четыре года как я окончил университет и теперь человек конченый в буквальном смысле этого слова. Пока что мне еще несколько лет предстоит ждать назначения: до меня на очереди четыреста коллег и среди них люди пожилые, отцы семейств.
За послеобеденным кофе я выяснил, что официант, обслуживающий меня в кафе, до войны служил в одном из трансильванских городов секретарем губернатора. О метрдотеле мне ничего не удалось проведать, но судя по тому, с какой молниеносной быстротой производил он все подсчеты, можно было сделать вывод, что я имею дело по меньшей мере с профессором математики.
Сказать по правде, опостылели мне эти гениальные личности, которые сплошь без исключения обладали несколькими дипломами, владели несколькими языками, превосходно разбирались в двойной бухгалтерии, стенографии и умели печатать на машинке. В конце концов, я же ведь не нервы трепать сюда явился, а отдохнуть, забыться. И я, как только мог, обходил их стороной, избегая их ученого общества.
Под вечер я вышел к озеру прогуляться.
У берега праздно простаивала моторная лодка.
В ней сидел лодочник — седой, неряшливый тип в полосатой нижней рубахе, драных теплых штанах, подпоясанных толстой упаковочной веревкой, и босиком.
— Ну что, приятель, поехали? — спросил я.
— Как прикажете-с.
Мы выплыли на середину озера, и я воздал должное вольной природе, горам и звездам, каждой из которых во веки веков уготовано на небе свое служебное место.
И только было я почувствовал себя наверху блаженства, как лодочный мотор вдруг чихнул и заглох.
— Все, теперь застряли, — расстроился я.
— Даже не извольте беспокоиться, — поспешил утешить меня лодочник. — Пустяковая неисправность в моторе, сейчас вмиг устраним.
— Выходит, вы смыслите по этой части?
— А как же, ваша милость! — горячо воскликнул он. — Ведь я — дипломированный инженер-механик.
Всю ночь меня терзали кошмары. Мне снилось, будто Рубенс белит потолок у меня в комнате, а коронованные особы начищают мои ботинки.
Наутро я уехал домой.
1930
Перевод Т. Воронкиной.
ЧУЖОЙ
В ту пору мир еще не был сплошным и единым целым, телефон и радио еще не покрывали его сетью вдоль и поперек, а самолеты не облетали вокруг за считанные дни. Всякой стране, всякому человеку вольно было сохранять свою тайну. Путешествовали люди куда меньше, чем теперь, а путешествие длилось долее и обходилось дороже. Зато у путников не требовали на каждом шагу паспорта и прочие бумаги, не заносили их имена во всевозможные книги и реестры. В ту пору еще не перевелись на земле странники, скитальцы из краев чужих, неведомых.
Он приехал из какой-то северной страны, но не был ни норвежцем, ни шведом, ни датчанином. Изъяснялся на незнакомом языке, которого никто не понимал, а сам он не знал никакого другого.
В небольшой гостинице, где путник поселился, он объяснялся с прислугой знаками. За обедом и по вечерам в ресторане он кивком подзывал к себе официанта, брал у него из рук меню и тыкал наугад в название какого-нибудь блюда. Когда заказ приносили, удовлетворенно кивал. Этот человек всегда и всем был доволен.
— Кто бы это мог быть? — иной раз задумывались прочие постояльцы, изо дня в день встречаясь с загадочным чужаком.
Однако на этот вопрос никто не мог ответить.
Не было в чужестранце ничего любопытного или примечательного, вот разве что эта завеса неизвестности.
Тихий, кроткий господин лет пятидесяти — скромный, но не робкий, а скорее усталый, разочарованный.
Покончив с обедом иль ужином, он не вставал от стола сразу же, а закуривал и, покуда сигареты хватало, сидел-посиживал, изучая сотрапезников своим спокойным, бесстрастным взглядом.
— Кто же он такой? — выспрашивали друг друга официанты и горничные, хотя ни один из них не располагал сведениями о постояльце.
Служащие гостиницы пожимали плечами и улыбались.
По утрам незнакомец отправлялся в город на прогулку. Медленно брел он по улицам, никогда не проявлял спешки, но и не запаздывал. К столу являлся первым. Тыкал пальцем в первую попавшуюся строчку меню и утвердительно кивал головой, платил по счету — и опять кивал, уходил из ресторана и на прощание тоже кивал головой. Никакими просьбами прислугу не обременял и вообще казался человеком на редкость непритязательным.
Так он прожил в гостинице чуть ли не с месяц.
Однажды поутру, еще лежа в постели, он вдруг позвонил. Лакею, который явился на звонок, чужестранец попытался втолковать что-то знаками. При этом он все время указывал на сердце и был очень бледен. Лакей помчался за врачом.
Врач засыпал больного вопросами — сперва на своем родном языке, затем на прочих: по-немецки, по-французски, по-английски, — но тот не понимал. Незнакомец произносил в ответ одно слово, одно-единственное, странное слово — на том языке, которого не знал здесь никто.
Тогда врач коснулся его груди, затем схватил за руку у запястья, за обе руки. Он пытался найти пульс, но так и не нашел.
Незнакомец лежал в постели — спокойно, как и прежде.
Но врач взволновался до крайности. Поспешно, чуть ли не суетливо раскрыл он свой чемоданчик, достал шприц, сделал укол. Врачу было ясно, в чем тут дело: достаточно насмотрелся он таких явлений, которые во всех краях земли, во всех уголках света происходят с поразительной одинаковостью.