Врач обождал немного. Сделал еще один укол.
Больной лежал, слегка смежив веки: белое лицо на белой подушке.
Через минуту-другую глаза его вдруг открылись, подбородок отвис.
Врач потянулся к звонку.
Первым прибежал лакей, за ним — владелец гостиницы, а следом — когда весть разнеслась по коридору — любопытствующие горничные.
Все обступили постель и смотрели.
Тем, кто помоложе, вспомнился родной дед или бабка, людям постарше пришли на память отец-мать или кто другой из близких — ведь каждому из них уже довелось столкнуться с тем, что здесь произошло.
Теперь-то они узнали своего постояльца, теперь они могли сказать, кто он такой.
То был человек. Он ходил по земле, как каждый из них, и ушел, как и каждый из них уйдет в свой час.
Он более не был для них чужим. Он стал их братом.
1930
Перевод Т. Воронкиной.
СОЛНЕЧНЫЙ СВЕТ
Нам с мужем тоже пришлось несладко. Особенно поначалу. Нет, я не жалуюсь. Ведь и другим достается. Может, даже побольше, чем нам. Я в жизни всякого насмотрелась.
Впрочем, мы сразу решили относиться ко всему легко. А что нам еще оставалось? Бывало, все шутим. До первого числа развлекались тем, что гадали, сколько вычтет кассир из жалованья. Взнос в счет пенсии, вычет аванса, страховка, налог, дополнительные налоги… А после первого смеялись уже над тем, что кассир — сверх самых кошмарных наших ожиданий — выуживал деньги и по таким статьям, о которых мы вовсе не подумали. Воображению кассиров могут позавидовать даже великие писатели.
Словом, когда жалованье попадало нам в руки, от него оставались одни крохи, хоть в микроскоп их разглядывай, словно микроб какой-нибудь. «Распределять нужно с умом», — говаривал муж. Мы то и дело потчевали друг друга поговорками да прибаутками. В этом нам равных не было. «Бедность не порок», «Честь превыше всего», — бывало, всласть нахохочемся. Зимой, когда нас изредка куда-нибудь приглашали и мы после полуночи оказывались на улице, ждем, бывало, последнего трамвая, а он уж давно прошел. Ноги от слякоти мокрые, ледяной ветер свистит в уши. Стоим, щуримся, смотрим с тоской на пролетающие мимо автомобили. Как бы хорошо сесть да покатить. «Как поступает в такой ситуации гордый частный служащий?» — спросит муж. «Идет домой пешком», — отвечаю я. «И притом с самым гордым видом», — добавит муж.
Такие вот дела. По утрам я сама ходила на рынок. Тащила домой здоровущие тыквы, вот такие огромные. Я чуть не падала под их тяжестью. Но на трамвай все равно не садилась. Рынок был от нас довольно далеко. Примерно в получасе ходьбы. Прислуги мы никогда не держали. Я сама убиралась, сама натирала полы. И ничего страшного. По крайней мере не толстела. Никакой тебе гимнастики не нужно, ни электромассажа, как иным дамочкам, которые расплывутся раньше времени, а потом на похудение тратят ровно столько же, сколько на еду.
Только одно не давало мне покоя, и мужу тоже, — наша квартира. Мы жили на окраине, в Ференцвароше, на куцей улочке, где было всего семь доходных домов с каждой стороны. Улица эта славилась тем, что ее никто не знал, даже местные жители. Бывало, упомянешь ее в разговоре, а собеседник сперва внимательно прислушается, а то и ладонь к уху приставит, еще и переспросит непременно: что, бишь, за улица-то? — и только руками разведет — нет, понятия не имею, где это находится. Даже наш постовой не знал ее. Когда его спрашивали, он доставал перетянутый резинкой карманный справочник, долго рылся в нем и наконец с удивлением сообщал, что вот она, оказывается, совсем рядом, в двух шагах. Всем, кто собирался к нам в гости, мы подробно объясняли, где нужно сойти с трамвая, где повернуть направо, где наискосок влево, чтобы к нам попасть. А ведь улица как улица. Только невзрачная, бедная. И название у нее есть, а все равно что нет его. Очень смешное название. Даже говорить тебе не хочу. Бог знает отчего, но мне до сих пор стыдно. Совсем другое дело, когда, диктуя адрес, можно сказать: улица Андрашши. Что уж тут говорить, милочка, совсем по-другому звучит.
Но страдали мы не поэтому. Только из-за самой квартиры. Не то чтоб она была маленькой — речь не о том, — для двоих в самый раз: две комнаты, просторная кухня, вход отдельный. Беда была в другом. Квартира наша находилась на втором этаже, в самом конце галереи, а окна выходили в тесный двор, прямо на глухую стену пятиэтажного дома. Темная была квартира. Очень темная.
И сторона к тому же северная, хотя муж все убеждал меня, что не северная, а северо-восточная. Да что толку? Через маленькие, обшарпанные окна к нам никогда не проникало солнце. В три часа дня у нас уже был поздний вечер, даже в летний полдень — люди по улице в темных очках идут, а у нас уже сумерки. Да и тот жалкий лучик света, который случайно проникал к нам, тут же тускнел от мрака, копоти, паутины. Хоть вовсе не гаси электричества — да только дорогое это удовольствие. Мы даже друг друга не различали, не видели, что едим. Все мои компоты и соленья покрывались плесенью. Заглянет к нам кто-нибудь, сразу тихий такой делается, грустный. Только нам с мужем никогда не изменяло чувство юмора. Квартиру нашу мы окрестили «царством вечной ночи» и размышляли, не обменять ли ее — расклеив по городу объявления — с кем-нибудь, у кого глаза больные и кому доктора велят избегать дневного света.
Поженившись, мы сняли первое попавшееся жилье. Мне тогда было двадцать шесть лет, мужу тридцать один. В то время — а шел последний год войны — выбирать не приходилось. Мы и этому склепу были рады как временному пристанищу. С первых же дней убедили себя, что живем здесь временно, пока не попадется квартира — и подходящая, и нам по карману. Так и жили в ожидании лучших времен.
А они все не наступали. Напротив, ты ведь знаешь, жизнь день ото дня становилась труднее. Но мы, как герои, не сдавались, надеясь при первой же возможности выбраться из этой кротовой норы и снять где-нибудь, скажем в Буде, скромную, но уютную и светлую квартирку. Мы не склонялись перед судьбой. Отважно боролись с ней, во всяком случае мысленно. Мы здесь случайные гости. Вот заплатим за квартиру в последний раз, а в следующем квартале со всем скарбом переберемся в другое место, — тем только и держались.
Но переезд наш все откладывался и откладывался. Сначала из-за жилищного кризиса, потом из-за инфляции, потом из-за дефляции. А там еще из-за чего-нибудь. На наше счастье, нас не сократили. Муж каждый день по девять часов работал в банке и даже — когда посчастливится — оставался на сверхурочные. Я тоже трудилась как могла. Делала шляпки, абажуры, вышивала жилеты. Но на переезд все равно не набиралось. Тогда мы решили еще ужаться. Что ты улыбаешься, милочка? Всегда найдется на чем сэкономить. Вот смотри, муж курил. По пачке в день выкуривал. Стало пошаливать сердце, и он бросил. Уже кое-что. А к чему пить кофе? Зачем подниматься на лифте к зубному врачу, который живет на пятом этаже? Зачем включать сразу две лампы, гоняться за модой, платить швейцару, возвращаясь ночью, — вполне можно приходить домой не позже десяти. Таких мелочей наберется тысячи. Я не спорю, все это пустяки, но именно из таких пустяков и складываются состояния.
Наши расчеты оправдали себя. За десять лет мы наскребли немного деньжат. Но, как назло, опять вышла помеха. Вот так всегда — что-нибудь да помешает. Два года назад умер бедный мой свекор. В прошлом году я должна была сделать операцию: гнойный аппендицит. А летом у мужа в бассейне вытащили семьдесят четыре пенгё.
Но вот наконец мечты наши исполнились. Мы переехали на новую квартиру. Квартира чудесная. Такая, как нам хотелось. Солнечная, светлая, уютная, окнами на улицу, с видом на будайские холмы, к тому же на южную сторону, на южную, представляешь? Огромные окна. Чуть ли не с дверь величиной. Солнце светит в них с самого утра, и мы до вечера купаемся в его лучах. Поначалу мы от радости ни есть, ни пить не могли, знай себе бегали из одной комнаты в другую, туда-сюда, туда-сюда, точно сумасшедшие. Никак не верилось, что жизнь может быть такой замечательной.
Я целыми днями прибиралась, устраивалась. После таких переездов всегда обнаружится еще какая-нибудь картинка, которую хочется пристроить, или драная занавеска, которую еще вполне можно повесить. Ну, и на днях все-таки управилась, как раз к полудню. Брожу одна по квартире и любуюсь на чистоту и порядок. Подошла к зеркалу. До сих пор я даже мельком в него не заглянула, носилась как угорелая, грязь разгребала. А тут в первый раз увидела себя. И испугалась. Господи, сколько же у меня морщин, какая же я страшная! А седых волос сколько! Впрочем, ничего удивительного, дорогая. Мне ведь в апреле тридцать восемь.
Когда я в ту дыру попала, мне было двадцать шесть. Двенадцать лет прошло, покуда сюда переезжали.
Там, бывало, не очень-то себя в зеркале рассмотришь. Да и некогда.
А здесь тоже вряд ли стану смотреться. Думаю, и не захочется. Уж слишком здесь светло. Зеркало так и сияет. Я попробовала перетащить его куда-нибудь в угол. Да что толку. Под глазами — сплошные морщины. Постарела я. И знаешь, так я в тот день расстроилась. Захотелось обратно в старую квартиру. Вот ведь каков человек. Угоди-ка ему.
За обедом я пожаловалась мужу. «Э-хе-хе, дитя мое, — сказал он, улыбаясь, — кабы вместо молока да сплошь сливки…» Он посмотрел на меня задумчиво и нежно. Тогда я рассмеялась и по обыкновению ему ответила: «Розы без шипов не бывает».
Ведь мы, знаешь ли, всегда утешаем друг друга такими вот дурацкими мудростями.
В этом — я уже говорила — нам нет равных…
1930
Перевод С. Солодовник.
КИТАЙСКИЙ КУВШИН
Ты не знаешь историю с нашим кувшином? Могу рассказать, дорогая. Она тоже довольно забавна. Но ты и в самом деле ее не слыхала? Я, видишь ли, не раз ее рассказывала в разных компаниях. Боюсь, уже и не получится у меня как следует.