Он и сейчас думал о ней, слушая, как наяривает цыган «Панну Цинку». Вчера до двух часов, до рассвета, просидел он с нею на берегу Балатона, а нынче она сама назначила ему свидание в озере, сказала: «К десяти часам буду». Он заторопился к пляжу.
Прелестница уже плескалась в воде. Широкополая соломенная шляпа отбрасывала желтый отсвет на ее пикантное от летних веснушек лицо. Она приветствовала его превосходительство улыбкой. Его превосходительство помахал ей в ответ букетиком цветов. Торопливо раздевшись, все так же сжимая в руке свой букет, он вышел из кабины в черном купальном трико.
Все было продумано заранее: этот букет он поднесет ей прямо в воде, лихо, молодо подплывет и положит перед ней на волну, словно озеро — ваза для ее цветов. Идея ему нравилась: шутка смягчала романтичность признания. Возле душа он повстречался с приятелями, коротко поболтал с ними и уже готов был войти в озеро. Тут и случилась беда.
Оборвалась бретелька. Он схватился за пуговицу, но она укатилась, уже не новое мокрое купальное трико спустилось, обнажая голую грудь. Рядом на скамейке сидел учитель плавания. Возле него лежал синий купальный костюм.
— Вы не дадите мне это? — обратился его превосходительство к учителю плавания, указывая на костюм.
— Это? — спросил наставник и бросил взгляд сперва на костюм, потом на клиента.
Его превосходительство положил букет на скамью и уже хотел взять костюм. Однако учитель плавания покачал головой.
— Это на вас не налезет.
— То есть как?
— Да так, из-за живота.
— Из-за какого живота?
— Из-за живота вашего превосходительства.
— Что вы болтаете! — возмутился его превосходительство и поправил пенсне, блеснувшее на солнечном свете резко и строго.
До сих пор диалог шел тихо, спокойно. Однако купальщики и те, что загорали на солнышке, уже что-то заподозрили и мигом окружили спорщиков, сгорая от любопытства. Многие, не выходя из воды, подплыли ближе, чтобы лучше слышать.
— Вы, видно, спятили! — закричал его превосходительство на приветливого, все еще улыбающегося учителя плавания, который лишь покачал остриженной под ноль, похожей на арбуз головой, мудрым своим спокойствием еще больше его раздражая. — Мне до сих пор никто не говорил ничего подобного. У меня — живот?!
— А как же, есть, — кивнул ему учитель плавания. — Есть авторитет, слава богу, — добавил он среди всеобщего оживления.
— Да вы с ума сошли, — ярился его превосходительство. — Где вы видите живот? — вопросил он и повернулся боком, чтобы учитель плавания разглядел получше. — Где он?! — А сам обеими руками похлопывал по округлому, заостренному у пупка паучьему животику, по покрытому каплуньим жирком брюшку, по мягкому, трясущемуся пузу, которое, как он его ни втягивал, лишь заметнее округлялось. — Никогда не слышал ничего подобного. Вы просто спятили!
Учитель плавания ему не ответил. Вместо него ответили те, что столпились вокруг. Одни откровенно смеялись, другие тряслись от хохота, но отворачивались, чтобы не раздражать еще больше незадачливого крикуна. Маленькие школяры, плескавшиеся в озере, прятали головы в воду, давясь от смеха. Весело было всем, кроме его превосходительства, дело, видимо, заключалось в том, что все его видели, а он себя — нет.
Его превосходительство озирался, ища союзников. Но, никого не найдя, бросил еще один сверкающий взгляд на учителя плавания:
— Вы спятили, спятили! — повторил он, потом резко повернулся, бросился в свою кабинку и поспешно, кое-как оделся. Он был уже довольно далеко от купален, когда его нагнал, задыхаясь, мальчонка. С букетом в руке. Однако его превосходительство букета не взял. В гостинице он расплатился, упаковал вещи и немедля укатил на станцию.
Ближайший поезд отправлялся через час. Его превосходительство сидел на вокзальной скамье, курил, зевал. Купил газету, попытался читать, но все было как-то неинтересно. Он поднялся, прошелся взад-вперед по перрону. Встал на весы. Автоматическое устройство выбросило ему в руки отпечатанные на картонке цифры: «97,5 кг». Весы неисправны, подумал он. Подошел к станции. Там встал на другие весы. Они показали 99 килограммов. Видно, те, первые, были все-таки лучше, подумал он. И медленно вернулся на станцию.
Со скуки решил пообедать, хотя еще не было и полудня. На завтрак он выпил лишь пустой чай, накануне вечером поужинал овощным соусом без хлеба — ведь он худеет. Однако сейчас съел томатный суп с галушками, антрекот (еще и соус подобрал тремя кусками свежего хлеба), вермишель с орехами и землянику со сливками. Все это запил двумя кружками ледяного пива.
В дымном ореоле, лихо посвистывая, подкатил пештский скорый. Он вошел в купе первого класса, снял пиджак, так как было жарко и рубашка взмокла от пота. Едва он сел, в дверь постучали. Кондуктор спросил билет. Его превосходительство предъявил удостоверение на право свободного проезда. Захотелось спать, но немного спустя опять постучали. На пороге стоял официант в ресторанной ливрее. Скороговоркой выпалил:
— Устраивается общий обед, изволите принять участие?
Его превосходительство размышлял. Он ответил не сразу, — казалось, взвешивал наиважнейшие «за» и «против». Наконец, сдавшись, покорно кивнул.
Официант протянул ему обеденный талон и исчез. Он остался один. Отер вспотевший лоб. Вздохнул. Встал, надел пиджак и пошел в вагон-ресторан, чтобы обеспечить себе хорошее место, по возможности возле окна.
1932
Перевод Е. Малыхиной.
КТО-ТО
Однажды после полуночи заглядываю в уединенное кафе, где до сих пор не бывал ни разу. После суматошного дня сижу тюфяком, свесив руки, словно усталый пловец.
Вдруг кто-то здоровается со мной, скромно, приветливо, так и лучась симпатией, — молодой человек сидит через три-четыре столика от меня, тоже один. Голубые глаза улыбаются, он весь светится радостью оттого, что узнал меня.
Едва он вырвал меня из раздумья, как я тоже его узнаю. Этот молодой человек детский врач, ординатор. Я встречался с ним всего однажды, еще зимой, на ужине у профессора Эльзаса, и он мне сразу понравился, просто полюбился.
Я кланяюсь ему в ответ, улыбаясь машу рукой. Мне в самом деле приятно, что он так явно рад меня видеть.
И все же в душе остается чувство неловкости, что-то вроде угрызений совести. А вдруг он думает про меня, что я заметил его раньше и ждал — считал себя вправе ждать — чтобы он поклонился мне первым? Я таких людей презираю. Мы обязаны приветствовать друг друга одновременно, даже стараться опередить другого. Нет такого возраста, ранга, заслуг или состояния, какие освобождали бы нас от этого человеческого долга. Встречаясь на улице, мы еще издали должны изъявить радушие, наши взгляды должны лететь навстречу быстрей, чем флажки приветствия взлетают на корабельную мачту, и поклон тогда — лишь естественное следствие, желание опередить в любезности, а не столкновение сил. Такова моя мораль, моральная основа моей вежливости. Тот, кто грешит против этой морали, в моих глазах никто и ничто. А посему я всегда первым спешу поклониться моим знакомым, но, если вдруг обнаружу, что от меня этого уже словно бы требуют и настоятельно ждут, чтобы я поклонился, сами же в лучшем случае кланяются только в ответ, — этим людям я больше не кланяюсь. И даже на их поклоны не отвечаю.
Во избежание недоразумений, подумал я, лучше бы всего немедля изложить мое кредо этому превосходному молодому человеку. Вот прямо сейчас встать и подойти к его столику… Но я устал, смертельно устал… Что ж, как-нибудь в другой раз я все ему объясню.
Случай вскоре представился.
Несколько дней спустя вечером еду домой в набитом битком трамвае. Стою на площадке и вдруг вижу его. Пристроившись в уголке, он читает какую-то книгу. Подстерегаю момент, когда он поднимет от книги глаза. И тотчас подчеркнуто подымаю шляпу, улыбаюсь ему. Он также приподымает шляпу, его молодые голубые глаза улыбаются мне в ответ.
Позже, когда большая часть пассажиров выходит и вагон пустеет, я спешу подойти к нему. Горячо трясу ему руку. Сажусь с ним рядом.
— Как поживаете? — приступаю я к беседе.
— Благодарю вас. А вы?
— Спасибо, — отвечаю. — Домой?
— Нет. К дядюшке. Мы ужинаем у них по средам, с незапамятных времен.
— Ага, семейный ужин.
— Именно, — кивает он.
— Что вы читаете?
Он протягивает мне книгу. Там, на площадке, я полагал, что он увлечен каким-нибудь медицинским трактатом о детских болезнях или чем-нибудь в этом роде. Я ошибся. Беллетристика. «Генри Эсмонд». Я приятно удивлен, мое уважение к нему еще более возрастает. Я всегда считал, что люди незаурядные полны интереса ко всему на свете: мир для них — един.
— Я читал ее еще в студенческие годы, — замечает он. — А сейчас вот захотелось перечитать.
— Ну, и как вам правится?
— Божественно, — отвечает он.
Ответ меня слегка остужает. Я никогда не отозвался бы так о книге, все ведь гораздо сложнее и многограннее. Но, в конце концов, он же детский врач и просто читатель.
Смешавшись, я бормочу что-то об английском юморе. Так как он не подхватывает, умолкаю.
— Много работаете? — опять поворачиваюсь к нему.
— О да, — вздыхает он. — С утра до вечера. Чистая каторга.
Он горько сетует. В мире чудовищный экономический кризис, люди страшно бедны, у них нет денег на самое необходимое, на хлеб, лекарства, одежду. Рассказывает, что утром впервые в жизни видел несчастный случай на улице. На углу Арадской улицы автомобиль сбил какую-то старушку. Это было ужасно, просто ужасно.
Так мы беседуем обо всем на свете: о попугаях, стенографии и о негритянском вопросе, — словом, о чем обычно беседуют люди.
Я завожу речь о том, какие стоят лютые холода, совершенно необычная для наших мест погода. И ловко перехожу к его профессии.
— Много сейчас больных?
— Разумеется, все простужаются, у всех насморк.
— У детей тоже, — добавляю я.
— И у детей, — бросает он коротко.