Я сел к письменному столу. Листал книгу, на которую указал мне Эльзас, — какой-то новый английский труд по хирургии. Рассматривал цветные иллюстрации.
Зазвонил телефон.
Секунду я колебался, поднять ли трубку. В конце концов я здесь гость, и не столь уж частый гость. Возможно, это и неприлично. Но тут мне пришло в голову, что звонит больной или беспокоятся те, к кому поехал Эльзас.
— Алло, — сказал я в трубку.
— Господина профессора! — резко потребовал голос.
— Его нет дома.
— Где он?
— Прошу прощения, понятия не имею. Ушел, вызвали к больному, сказал, через четверть часа вернется.
— Алло, — заорали в трубку, — кто у телефона?
Что было мне отвечать? До сих пор я был неолицетворенность, объективная данность. После краткого раздумья я сказал:
— Слуга.
— Алло! — завопил голос еще более раздраженно. — Как вы со мной говорите?! Что за тон! Как вы смеете говорить со мною этим наглым, нахальным тоном?!
— Простите, — пробормотал я, — я всего лишь хотел…
— Не прекословить! — вопил голос — Молчать, наглец!
Я покраснел до ушей. Трубка в руке дрожала.
Но как же я говорил с ним? Вероятно, так, как привык говорить решительно со всеми на свете, без различия рангов: просто, сообщая лишь факты, что, по моему суждению, и есть наивысшая вежливость. Но иной раз, как видно, этого мало.
— Я доктор Шерегей, — назвал себя голос, — доктор Артур Шерегей. Ну, погодите, я о вас позабочусь. Я вас вышвырну оттуда. Понятно?
— Так точно, — робко пролепетал я.
Меня охватило вдруг искушение сбросить маскарадный наряд, который я надел на себя не пустого развлечения ради, а по необходимости, и явиться ему, так сказать, в своем подлинном облике. Я, правда, не имел чести знать господина доктора Шерегея, но он-то — я в этом уверен — меня знал. И хоть немного устыдился бы. Впрочем, это безвкусица. Я отбросил дешевое искушение. Ведь дело здесь не во мне, а в том человеке, чья роль мне досталась невольно, — слуге Эльзаса. Я должен до конца выстрадать — хоть бы только в его интересах — это духовное мытарство, выстрадать честно, без насмешки и высокомерия, как тому следует быть. Итак, я оправил на себе мою ливрею с золотыми пуговицами, чуть-чуть сгорбился, еще плотнее натянул на лицо маску, чтоб она скрыла выступившую на нем краску стыда, еще теснее приник пылающими глазами к двум прорезям, чтобы видеть все, еще больше навострил под тесемками уши, чтобы все услышать.
И услышал:
— Ну вот что. Я уже в третий раз звоню сегодня господину профессору, а его все нет и нет. Мы с ним условились, что я позвоню в семь и мы вместе поужинаем. Итак, как только он придет, вы не-за-мед-лительно доложите ему, что звонил доктор Шерегей, — он повысил голос, — доктор Артур Шерегей и просил отзвонить сразу же по приходе. Повторите, что вы ему доложите!
— Я доложу, прошу покорно, — забормотал я, — что господин доктор Артур Шерегей изволил звонить господину профессору и изволил просить господина профессора отзвонить ему, как только он придет домой.
— Так, — буркнул голос и стал великодушно учить меня уму-разуму: — Вы же, приятель, зарубите себе на носу, что впредь должны отвечать как положено. Если вы еще раз позволите себе подобные вольности, я вам этого не спущу, и уж тогда…
— Покорнейше прошу извинить меня.
Я подождал немного, но ответа не получил. На том конце бросили трубку. Даль гудела.
Я ходил взад-вперед по комнате. В одном из зеркал вдруг увидел свое лицо. Оно было бледно. Я бросился на софу и принялся размышлять:
«Тьфу ты, дьявольщина! Какая муха укусила эту скотину? Кого-то вышвырнуло со службы начальство, кому-то наставили рога любовницы, и они тотчас грубо набрасываются на бедняков, вымещают злость на нижестоящих. Древнейший клапан, отдушина. Знаю, ничего нового. Вот только не знал я до сих пор, как трудно играть эту роль. Мне она досталась случайно или по капризу, я играл ее каких-нибудь две-три минуты, да и то невидимкой, и пощечину получил лишь дух мой, однако, богом клянусь, с меня и этого было довольно. Ну, а если человеку приходится играть ее всерьез и притом постоянно, потому что нет для него иной роли в этом мире… Ох, как это должно быть ужасно…»
Кто-то тронул меня за плечо. Это был Эльзас с хирургической сумкой. Он уже возвратился.
— Ты спал? — спросил он, улыбаясь.
— Нет, — ответил я и тоже улыбнулся.
— А вид такой, словно спал. Скучал?
— Нет, нет.
Мы закурили.
— Ах, да, — сообщил я, — тебе звонили.
— Кто же?
— Какой-то доктор Шерегей. Просил позвонить ему, потому что намерен сегодня с тобой поужинать.
— А-а! — протянул Эльзас и пожал плечами.
Он нажал кнопку звонка.
Вошел Имре.
— Будьте добры, — сказал Эльзас, — переключите, пожалуйста, телефон к себе. Если меня спросит доктор Шерегей, скажите, что меня нет. Вызвали на операцию, вернусь домой не раньше полуночи.
— Слушаюсь.
Имре вышел.
— Какой славный паренек, — сказал я и долго смотрел ему вслед.
— Да? Почему? — спросил Эльзас.
— Сам не знаю. Он мне очень симпатичен.
— Ты попросил его сварить тебе кофе?
— Да, — солгал я.
— Ну и каково?
— Изумительно, — сказал я восторженно, — изумительно.
1933
Перевод Е. Малыхиной.
ГОСПОДИН НАДЬ, ГОСПОДИН КИШ
Иду я по улице. Навстречу спешит розовощекий пожилой господин. Завидев меня, он приветственно машет рукой, а приблизившись, расплывается, радуясь встрече, в милейшей улыбке. Губы мои лихорадочно трясутся. Я бледнею. Возможно ли это? Ведь господин Надь давно умер. Явись он мне лунной полночью, в час привидений, в виде скелета, зловеще ухмыляющегося пустыми глазницами, я, пожалуй, испугался бы меньше, чем сейчас, видя, как он — живехонький — бодро шагает под жарким весенним солнцем.
О смерти его я узнал из газет лет пятнадцать назад. И, разумеется, мысленно похоронил его. Удивительная все же штука — воображение. Убивает мгновенно. По силе воздействия ему уступает даже шприц со стрихнином, хотя укол немедленно парализует жизненно важные центры. Воображение, однако, действует еще быстрее и беспощаднее. Нет того великана, циркового борца, матадора, которого не сразил бы в своем воображении самый последний замухрышка. Будь их хоть тысяча, хоть сто тысяч — все падут, побледнев, и сгинут по единому мановению его руки.
Подобная участь постигла и господина Надя, когда однажды, просматривая за утренним кофе газету, я наткнулся на имя бедняги в обширной рубрике траурных объявлений. Скользнув мыслью по его жизни, я покачал головой — надо же, как капризно распорядилась ею судьба, потом вздохнул и поспешил проститься с господином Надем. Его уже не существовало. Образы наших друзей и знакомых живут у нас в голове в виде неких марионеток, которые при всей ничтожности их размеров символизируют человека, всю его жизнь. Фигурку, ставшую ненужной, мы снимаем с подмостков нашего воображения и откладываем в сторону, туда, где уже покоится множество других усопших. Так сказать, выбраковываем ее — для порядка.
К тому времени как я допил кофе, господин Надь был уже мертв. Все мы — и я в том числе — в этом весьма искушены. В один миг я лишил его права жить, дышать, двигаться, сорвал с него славные регалии жизни — румянец и светлую улыбку, нацепив вместо них более подобающие покойнику аксессуары — бледность и равнодушие. Точно не помню, но, возможно, в душе я даже водрузил его останки на маленький катафалк и зажег вокруг них несколько быстро сгоревших свечей-воспоминаний.
Прошли дни, миновали годы, и я забыл господина Надя. Не совсем, разумеется. А как обычно забывают умерших. Я его не встречал, не видел и, естественно, этому не удивлялся. Иногда я его вспоминал. Так, лет пять или шесть спустя после смерти господина Надя, перебирая в уме знакомых, покинувших этот мир, я вспомнил и о нем. И грустно покачал головой. Промчались еще пять лет и еще. За эти пятнадцать лет он просто рассыпался в моем воображении, разложился, истлел.
И вот он передо мной — совершенно реальный, осязаемый господин Надь. Смотрит на меня пытливыми глазами из-под лукаво вскинутых бровей. Если бывают на свете чудеса, то это именно чудо. Вообще-то я понимаю, что здесь, вероятно, простое недоразумение. Должно быть, его фамилию, а вместе с ней и ее обладателя я с кем-то перепутал. Но разве от этого легче? Чудо воскрешения не привело бы меня в большее потрясение. Он будто возродился из праха, встал с трухлявого ложа небытия, и мне без размышлений нужно зачислить его в ряды живущих, к тому же с зачетом последних пятнадцати лет. Работа не легкая. Заметив, как я мучительно морщу лоб, он спрашивает, уж не сержусь ли я на него. Какое там! Про себя я даже прошу у него прощения за это невольное убийство. Долго жму ему руку, мысленно вливая в его омертвелые жилы горячую кровь, электризую господина Надя токами жизни, воскрешаю из мертвых.
И, покончив с этим, задумываюсь: откуда же это прискорбное недоразумение? Наконец догадываюсь. Когда-то в одной компании мне представили господина Надя вместе с господином Кишем. Они были немного похожи друг на друга. И я их частенько путал. Видимо, из-за противоположности, а значит, и сходства их фамилий[99] я перепутал их и в то утро, с простительной для меня рассеянностью просматривая газету. В таком случае то, что господин Надь жив, должно означать, что господин Киш мертв. Он умер пятнадцать лет назад. И все это время без малейших к тому оснований пользовался привилегиями живых. Нужно срочно что-то предпринять. Задним числом я перечеркиваю мысли и чувства, которые в течение пятнадцати лет посещали меня в связи с господином Кишем. Одним уколом своего воображения я кончаю с ним и рядом с его именем прикрепляю элегантную траурную ленточку.
Неприятная это обязанность. Но такова уж жизнь. Что делать дальше? Поскорей закурить сигарету.