Курт чокнулся с девушкой и погладил ее по щеке. Она засмеялась, чтобы доставить ему удовольствие, не замечая машинальности этого жеста — Курт так же гладил и свою одежду.
Уже два вечера они снова приходили в городок к девушкам. В первый вечер, когда они отправились домой, Курт сказал Тони:
— Шеф — форменный осел! Он не хотел верить, что ты не видел привидения! Колоссальный осел. В привидения он не верит, но все-таки хочет, чтобы ты привидение увидел. Просто-напросто он перетрусил. Он расследовал бы дело лично, но боится попасть в дурацкое положение. Осел! Боится показаться смешным! Он послал бы рапорт об этом случае, но опять же боится, чтоб его не сочли болваном! Колоссальный осел. Вместо того чтобы преспокойно спать, он строит самые невероятные гипотезы. Между прочим, он полагает, что это заговор, вдохновителем которого являюсь я. Он сказал мне прямо: «Курт, ты хочешь меня скомпрометировать?»
— Ты его ненавидишь?
— Я за него ломаного гроша не дам. А он не понимает, что для меня было бы унизительным составлять заговор против нуля! Плевал я на его чины и на его пост. Я не завидую ослам. Меня смех берет, когда я его вижу. Он меня забавляет, восстанавливает мои силы, улучшает аппетит. Я смеюсь над ним, как над любым возомнившим о себе ослом. А он полагает, что я организую против него привидения. Стану я заниматься такой ерундой. Осел!
— Курт, я расскажу тебе кое-что. Но ты ему не говори!
— Зачем я стану ему говорить? Ты считаешь меня ослом?
— Честное слово?
— Дорогой мой, ты невозможен! Честное слово. Вижу, ты не питаешь ко мне особого доверия…
— Никакого оборотня не существует, просто солдатам скучно. Это группа в пять человек. На них наложено взыскание с тех пор, как один застрелился… Они каждую ночь в карауле. Ты знаешь Ристю?
— Не припоминаю.
— Тот, который всегда щелкает подсолнухи.
— А, номер пятый!
— Как номер пятый?
— Я тебе потом объясню… Ну, так что он?
— Ристя швыряет камнями в караулки. Для развлечения и чтобы майор не спал. Занятно, правда?
— Очень изобретательный парень! Ну, об этой шутке я буду рассказывать после войны, дома… Представляешь себе, какой успех я буду иметь?
И он засмеялся, воображая свой будущий успех. Тони заметил, что Курта впервые заинтересовало будущее. Курт порозовел, развеселился; он и не знал, что в это утро советские войска вошли в Румынию и что фронт начинает становиться близкой реальностью, а не чем-то отдаленным.
— Что за номер пятый, Карол?
— Во время войны численность людей равна численности винтовок. Это аксиома войны, которая, полагаю, тебе известна. В расчет принимается не человек, а его возможное действие. Цель должна быть достигнута, безотносительно к человеку.
— Попирая человека…
— Пожалуйста, без сентиментальностей, не я декретировал эту парадоксальную истину. А раз это так, решил я, зачем же еще интересоваться именем, личностью, индивидуальностью людей? Зачем я буду сам себе все усложнять? Я отвечаю не за такого-то и такого-то, не за его проблемы, не за его образ мыслей, ибо у каждого, наверное, есть свой образ мыслей, — я отвечаю за энное число винтовок! И тогда человек — ты будешь смеяться — становится стандартом. Равным номеру. Видишь, я мыслю, как великий полководец, — засмеялся Курт. — Я тоже отупел. Но это не честолюбие вождя, не считай меня таким ослом! Это для удобства. Если мне под командование дают энное число людей, то почему же мне не отвечать только за то, что я получил? За номер. Твой парень — это номер пятый. Так ему вышло при подсчете… Как, ты сказал, его зовут?
— Ристя…
— «Пятый» запомнить легче, чем «Ристя». Эта игра иногда меня занимает. Например, является седьмой и рапортует: «Сегодня ничего нового!» Или я вижу, что в защите играет двадцать третий. Обвожу мячом двадцать третьего и забиваю гол левой. Хожу среди номеров… Ты не находишь, что это забавно?
— По правде говоря, нет…
День спустя они возвращались от девушек. Курт шел без фуражки, заложив руки за спину. Ему хотелось загореть на солнце, чтобы начинавшая лысеть часть головы не оставалась белой.
— Знаешь, — сказал Курт, — эти девушки меня развлекают. Хотя они изрядные дурнушки. Ты когда-нибудь писал некрасивое?
— Пытался, но у меня не получалось.
— Вечно ты говоришь одно и то же: не получалось. Почему?
— Видишь ли, и у Рыжей есть нечто необыкновенно красивое.
— А, знаю, бедра. Ты мне как будто говорил: «Любая часть человеческого тела может быть красива». Кажется, это твоя теория. Ты мне и примеры приводил… Бедра, написанные… Ну, классиками мировой живописи. Было бы забавно, если бы и Рыжая прославилась! При твоем посредстве… Да, чуть не забыл, шеф приказал тебе арестовать этого твоего парня, ну, пятый номер… Три дня карцера…
— За что?
— За его шутку… Шеф говорит, что это мрачная шутка и если бы он не был так снисходителен, то наказал бы построже.
— Какая шутка? — Тони остановился, испуганно глядя на Курта.
— С призраком…
— Но как ему стало известно, Карол?
— Мы играли в покер, и я рассказал ему об этой проделке. Он тоже смеялся, осел.
— Но ведь ты дал слово, что не скажешь ему!
— Да?!
— Ты обещал, что не скажешь!
— Извини меня, я забыл. Слишком милая была проделка, чтобы хранить ее только для себя… Впрочем, ничего страшного, посидит три дня в карцере, и все.
— Я люблю Ристю, — сказал Тони.
— Что это означает: люблю? Разве он женщина? Делать из этого проблему глупо: он просидит всего три дня! Он их и заслужил, поверь! За такую удачную шутку стоит провести три дня под арестом.
— А почему ты не сказал мне вчера вечером?
— Уверяю тебя, забыл.
Ристя мылся до пояса. Сербезан поливал его водой из ведра. Ристя пел гнусаво, на поповский манер:
— Да святится имя твое, господи, вразуми нас, грешных… Лей же и на спину… Ох, ох, ох, о-ох, — протяжно запел он. Потом снова затянул басом: — Дай им, господи, земли, досыта дай им, ведь у тебя ее много-о-о… Дай им земли и сверху и снизу, дай им и по бокам, потому как у тебя земли изобилие… Ублажи их, покрой их, чтоб не было им жарко, и не оставь их, господи, твоей милостью…
Сербезан, обычно крайне молчаливый, сейчас помирал со смеху.
Тони подходил медленно, словно ему предстояло арестовать самого себя.
Увидя его, Ристя пошел ему навстречу, вытирая рубашкой лицо и грудь.
— Девеселец, — сказал он Тони, — я искал тебя все утро. У меня хорошие вести. Мне написали мои, из дому… Хочешь я тебе прочту? — И он сунул руку в карман брюк. Вытащил конверт и начал читать: — «Дорогой сыночек…» — мать пишет, — добавил он, — она все обращается со мной так, будто я еще в люльке… Говорит: «Смотри не простудись, не спи ночью на холодной земле, подстели хоть сена, береги свое здоровье, потому как человек без здоровья не может ни жать, ни пахать…» Такая уж она заботливая, думает, что я сюда спать пришел… Ну, эти советы мимо… Вот что я хотел тебе прочесть… «Дорогой сыночек, у нас начали молотить…» Слышишь, у нас пшеница поспела и началась молотьба… Ну… «Дорогой сыночек, Иоана, дочь Ионицэ, спрашивала о тебе…» Не знаю, с чего это она спрашивала, я о ней не спрашивал…
Тони не мешал ему читать письмо и слушал, но до него далеко не все доходило. Потом объяснил, зачем он пришел.
— Меня кто-нибудь видел? — удивленно спросил Ристя, держа конверт в руке.
— Не думаю…
— Кто-нибудь донес на меня майору?
— Нет, нет, — уверял его Тони.
Теперь он не боялся ножа, которым грозил Ристя. Его волновало другое. Только для того, чтобы не молчать, он добавил:
— Может быть, ты натворил еще чего-нибудь…
— Ладно, иду, — сказал Ристя и быстро надел рубашку. — Что карцер, что караул — все одно.
Ристя шел впереди, Тони следовал за ним, глядя на следы его шагов.
Под вечер Тони и Курт ушли гулять в поле. Добрались до вершины голого холма. После легкого дождя от этого клочка накаленной известковой почвы пахло горячей известью.
— Шеф — выдающийся осел. Сегодня он окончательно сдал на это экзамен. Не захотел отпустить меня в город. Трусит, впал в полный маразм. Из-за сообщений с фронта он за последнее время весь пожелтел, позеленел. Можно подумать, что у него приступ печени и язва желудка. Он боится, что мы будем разбиты. Осел.
— Может быть, он не отпустил тебя потому, что ждет приказа об отходе? — спросил Тони.
— Он нашел бы меня немедленно. Через двадцать минут я был бы возле него и держал бы его за ремень, чтоб он не трясся… Не приказ, а опасения — вот что его приводит в панику. «А что, если?..» Вечно у него это «если». Явный признак страха, — сказал Курт и отломил кусок головки подсолнуха. Попытался грызть семечки, но это оказалось не так просто, он не умел раскусывать их.
Они спустились с холма. По обеим сторонам дороги росли подсолнухи. Слева, за поворотом, их уже не было. Они пошли туда, к белому известковому оврагу.
— Разве в моих силах его спасти? И думать об этом нечего, — сказал Курт.
— Может быть, он опять боится, что ты организуешь заговор, хочешь захватить власть?
— Нет. Теперь, когда фронт приблизился, он уверен, что опасность сплотила нас. Осел. Он говорил, что этот твой парень — коммунист. А знаешь почему? Потому, что он видел у него за ухом маки. Маки красные, а осел полагает, что все красное — коммунистическое. Разве это не симптом размягчения мозга? Конечно, симптом. Он говорит: «Почему он ел подсолнухи на посту? Для чего совал цветы в ствол винтовки? Для того, чтобы дискредитировать оружие, издеваться над войной и над нами». Вот таков его вывод. «Полноте, — сказал ему я, — он, вероятно, это в шутку!» — «Нет, — отвечает он, — я видел, как он сидел на дереве и курил. И притворился, будто не замечает меня, не отдал честь! Он пренебрегает нами! Он коммунист!» — «Полноте, — говорю ему я, — если бы он был коммунист, он не стал бы так ребячиться. Он просто не заметил вас!» Шеф говорит: «Изображал ли он призрака намеренно или симулировал безумие? В любом случае он хотел устроить нам неприятности». И под вечер осел отправился навестить твоего парня.