Курт, не стесняясь, говорил громко, при всех. Тони размышлял: он уверен, что никто не может донести на него майору. Что нет для этого никаких способов. Потому что это не было с его стороны бравадой, Курт не бравировал! Ристю и Сербезана он игнорировал, для него они были просто номера. Так или иначе, но воодушевление Курта показалось Тони неуместным. Он говорил так, словно они были вдвоем в городе, у девушек.
— Майор сказал, что это заговор, а заговор карается смертью. По-моему, он уже назначил карательный взвод. Быстро работает. И уложил свой чемодан, хочет смыться как можно скорее. Наши войска отходят, и ему не хотелось бы… Понимаешь? И сверх всего — мне кажется, он уже не верит в победу, он, который являлся олицетворением чистейшего фашизма. Безликая пешка! Я думаю, он жаждет получить орден и подготовляет это, осел, выдумав историю с твоим заговором… Ты сообразил? Он раскрыл заговор, он! Феноменальный осел. До свидания, я еще зайду повидать тебя, — сказал Курт и быстро вышел.
«Он опять идет к девушкам?» — спросил себя Тони. И только через несколько минут очнулся и отдал себе отчет в опасности положения: майор не шутил никогда.
— Да святится имя твое, господи, вразуми, господи, нас, грешных… — Ристя снова гнусаво запел, пытаясь отогнать охватившую их тревогу.
Тони почувствовал, как их дружба снова налаживалась, она была зыбкой, но все-таки оживала. Их ждал один конец, думал Тони, одна и та же участь, они не могли теперь думать по-разному. Это и сплачивало их так крепко. И все же у него было впечатление, что Ристя, несмотря на весь свой веселый вид, глядит на него сощурившись, мрачно. Не может его простить. Тони опечалился и сидел неподвижно, подперев голову руками.
Гораздо позднее он почувствовал, как кто-то легонько хлопает его по плечу. Он обернулся. Сербезан стоял у окна, глядя на небо. По плечу его похлопал Ристя — он наклонился над ним с протянутой рукой. Молча, движением руки он велел Тони взять то, что было у него в пальцах: кусочек сахара с выщербленным уголком.
Каким образом уцелел Константинеску, известно не было. Сербезан говорил, что тогда, когда их забирали, он отлучился в город. Этого быть не могло: если майор хотел арестовать их всех, он не дал бы Константинеску как раз в это время увольнительную. Несомненно, майор все подстроил заранее, наметил даже час, когда их должны были посадить под арест. У немцев не было никаких основания пощадить Константинеску. Он вовсе не проявлял себя как германофил. Константинеску был человек замкнутый и всегда с подозрением озирался вокруг, словно во всех видя врагов. Однако Ристя, знавший его ближе, утверждал, что по природе он вовсе не был угрюмым, он становился веселым лишь среди знакомых людей, на которых мог положиться. До войны Константинеску служил почтальоном в одном городке близ Ясс. Земли у них не хватало, и отец решил отправить сына в город искать работы, потому что в семье было много братьев, мал мала меньше. Он нашел себе службу на почте и через два года купил велосипед. С этого дня все стали с ним здороваться, словно знали его спокон веку. Велосипед сделал его человеком, шутил он. Теперь его замечали все. В городке насчитывалось не так уж много велосипедов, а Константинеску был дылда, и все узнавали его еще издали. Его звонок звонил у ворот, и женщины тотчас же выходили, зная, что для них есть письма. «Я стал большим человеком, — говорил Константинеску, — и посватался к девушке с табачной фабрики, единственной фабрики в городе. По воскресеньям я катал ее на велосипеде по окраинным улицам города, выезжали мы и в поле. Она любила, чтоб все время трещал звонок. Ее отец, завидев меня, приподнимал шляпу, словно я был префектом, а мать брала за руку и вела в дом. И ласково хлопала по плечу, ей почти не верилось, что я настоящий. Привалило им счастье, у них будет зять с велосипедом. На улице Пропэширий, где они жили, меня знали стар и мал. Велосипед сделал меня человеком. Я женился и научил жену ездить на велосипеде. Обучились мой тесть и теща. Каждое утро она брала велосипед и ездила на рынок за покупками: за морковью, сельдереем, капустой. Все выглядело прекрасно, однако с некоторых пор моя теща немножко загрустила. Велосипед у меня был, это правда, да кальсон не хватало. А они не заметили этого сразу», — говорил Константинеску.
С Ристей они были хорошо знакомы, поэтому Константинеску и рассказывал ему о своей женитьбе.
— Может, он дезертировал, — сказал Ристя.
Это была правильная мысль. Возможно, но не наверное. Во всяком случае, Константинеску не мог позабыть о них. Должно быть, он сообщит, что с ними теперь случилось. Но если он дезертировал до того, как их арестовали? Так или иначе, он мог оказаться им полезным. Он знал, что они находятся в этой части Трансильвании, на краю страны, оторванные ото всех.
— Не такой человек Константинеску, чтобы думать только о самом себе, — сказал Ристя, и эта мысль обрадовала их и обнадежила.
Они шагали по дороге, которую с обеих сторон сторожили подсолнечники, по той дороге, где прежде прогуливались Тони с Куртом. Шли окруженные винтовками, связанные. Впереди Тони видел поворот, там золотистые лепестки исчезали. За поворотом тянулся белый известняковый овраг. Их вели туда. Курт шел рядом с Тони, заложив руки за спину, с обнаженной головой, чтобы загореть на солнце. Ристя, Сербезан и еще трое шли впереди, почти в одной шеренге. Их связали друг с другом, чтобы они не могли убежать. Но у каждого одна рука была свободна. Майор не слишком опасался бегства. Сопровождавший их взвод был многочислен.
— Он не лишен чувства юмора, — говорил Курт, — командовать карательным взводом он назначил именно меня. Вероятно, хочет меня испытать, помучить. Знает, старая лиса, что мы вместе развлекались по ночам. Осел. Я тебе говорил, он находит наслаждение в страхе. И воображает, что и в смерти есть сексуальное наслаждение… Почему он не ходил к женщинам? Может быть, мы избавились бы от его философии неудачливого развратника…
Тони не отвечал ему. Он знал, Курт выполнит приказ, даже если он ему скажет, что это бесчеловечно. Курт ответил бы, что сам это знает. Возможно, он и сейчас не делал из этого проблемы: ему предстояло расстрелять какие-то номера.
И он полагал, что не соглашаться с майором, не одобрять его — этого совершенно достаточно. Фрондирование устраивало его, и ему казалось, будто он всего лишь выполняет приказ, а не совершает преступление.
Тони смотрел на Ристю — тот хромал. Ботинок натер ему ногу. Левую ногу он немного волочил, и на его лице читалось страдание: на пятках у него были пузыри, и, вероятно, они лопнули по дороге. Давно не надеванные ботинки пересохли. Лицо Ристи каждый раз так искажалось, как будто в ботинки, особенно в левый, была налита серная кислота.
— Мне нравится, что ты презираешь его, — сказал Курт. — Вы даже и не подумали просить его отменить решение…
В действительности они не видели майора. Он укладывал чемоданы. Курт объяснил: майор слабохарактерен, не хочет даже увидеться со своими жертвами, боится их.
— Мне нравится гордость твоих людей, — продолжал Курт. — Они не ноют перед лицом смерти… Восхищаюсь ими!
Он мог восхищаться искренне, все равно это ни к чему не вело. Все равно он их расстреляет. Теперь Тони почуял его истинную душу. Под внешним безразличием фактически скрывался преступник, такой же подлый и безответственный, как и майор. По-разному, но фашизм разрушил в них обоих все человеческое. Возможно, Курт не хотел признать этот факт и поэтому обзывал майора ослом.
Тони понимал, что надо было давно увидеть все это. Он жил слишком отвлеченной жизнью. Полагался на идеи, на человеческую природу. А необходимо было обеими ногами твердо стоять на земле. Он довольствовался идеями. Немцы не шутили, сейчас этот путь уже реальность, у него точный финал: овраг.
— Чертов ботинок! — И Ристя выругался, словно сейчас не существовало ничего важнее, чем пузыри на пятках.
Ристя остановился. Стоя на одной ноге, он сбросил левый ботинок.
— Что ты делаешь? — спросил Курт.
— Разуваюсь, чего еще делать?
— Не валяй дурака, как ты пойдешь босиком?
— И прекрасно пойду, — сказал Ристя и пошел дальше, держа ботинок в руке.
— Обуйся, — вежливо попросил его Курт.
— К дьяволу, разве сейчас уже не все равно?
Тони глядел на следы Ристи: один, широкий и глубокий, оставался от ботинка, другой, продолговатый, — точно от более слабой ноги, с ясно обрисованными пятью пальцами. Следы так отличались друг от друга, что можно было подумать, будто тут шли два человека.
Все желания этого солдата словно были и желаниями Тони. И он знал, что они не исполнятся. Сразу погибало все, все, что было прекрасно, — из-за одного патрона. Наперсток пороха, гильза и кусочек свинца. И все аннулируется, точно перечеркнули мелком заполнявшие доску алгебраические формулы.
— Русские здорово продвигаются, — сказал Курт. — Через день-два могут оказаться здесь. Если бы они этой ночью поторопились, вы были бы спасены… Ты сердишься на меня, Тони?
— Не будь тупицей, — ответил Тони. — Должно же у люден быть чувство собственного достоинства.
— Жизнь — это глупость, вот что! В ней нет ничего привлекательного. Почему надо плясать под дудку какого-то кретина? Мы все живем, как рабы, повинуясь тем, кто стоит выше… И строим себе иллюзии, будто мы свободны… Вздор! Это лестница, нижний подчинен верхнему… Каждому дана свобода душить того, кто стоит ниже, но каждый полностью зависит от того, кто стоит выше. Они держат в своих руках всю власть. Ты думаешь, я свободен? Я выполняю приказы осла — значит, и я осел, только поменьше.
Возможно, Курт говорил для того, чтобы дорога показалась Тони короче. Тони увидел, как Ристя, вырвав с корнем подсолнух, свободной рукой начал выщипывать семечки. А ботинок привязал к поясу, словно на том свете ботинок может ему понадобиться.
Ристя отдал ему кусочек сахара, это значило, что он простил его и хотел подбодрить. А Сербезан отдал сахар Ристе. Так без слов установилась между ними неразрушимая связь. В каком-то смысле Тони был рад: втроем легче умирать. Он не чувствовал себя одиноким. И тем, что в последнюю минуту он здесь, вместе с ними, он расплачивался за все — за ошибки, за нелепое доверие к Курту, за свою близорукость, неуверенность в вопросах политики, за свои блуждания и оторванность от всего, за то, что он не пошел по пути Адама. Но в то же время ему было жаль, что он умирает. Кто замкнет естественный круг, кто им отплатит вм