Тони видел, как Ристя шел по пыльной дороге. В ушах у него болезненно звенело. Возможно, оттого, что он так напряженно ждал. Если Курт человек, он должен уйти вместе с ними. Он ненавидел шефа, он знал, что этот приказ — самоуправство, он не мог их расстрелять. Иначе, иначе будущее не пощадит его. Сейчас он сдавал последний, решающий экзамен. Он человек — или все было только иллюзией, только предположением…
Тони еще раз услышал залп. И увидел самого себя возле Курта, со спичкой в руке, пораженного, уничтоженного. Он был не в силах вымолвить ни слова, его губы онемели. Значит, для Курта все равнялось нулю.
Ристя упал на бок.
— Вот посмеюсь над ослом… Одурачил я его. Ну, иди же! Он будет думать, что всех. А я разыграл его, тебя не… Ну и посмеюсь же я над ослом…
Солнце садилось и тогда. Тони видел впереди свою согнувшуюся тень. Он не мог очнуться. Видел только неподвижную тень.
— Земля вертится, Тони. В этой суматохе… Я выдал тебе чистый чек. Ты человек умный… Возможно, мы еще встретимся, я выдал тебе незаполненный чек. Иди же.
Теперь все было ясно, совершенно ясно. Курт боялся. И хотел какой-то гарантии. Он принимал меры, он думал о будущем, он, который был ко всему столь равнодушен. Он понимал, что уже не сможет оставаться таким беззаботным, как прежде, когда будущее не интересовало его. Но экзамен был сдан. Человек умер, остался лишь призрак кого-то неизвестного. На самом деле осталось то, чем Курт был давно, всегда. То, чего до сих пор не замечал Тони.
— Фашизм, — сказал Тони, — фашизм.
Он встал и взглянул на запад. Давно уже наступил прозрачный вечер.
— Господин Тони, вас вызывают в штаб.
Тони вздрогнул. Это не Ристя. Не мог быть он. Обернувшись, он увидел высокого костлявого Константинеску. Константинеску перенял у Ристи привычку звать Тони по имени, несколько фамильярно. Конечно, Тони не сердился. Когда встречаешь старого знакомого, то кажется, будто встретил брата, и чины исчезают. Остаются лишь люди.
Они пошли вместе. Константинеску знал, как погибли Ристя и остальные. Но Тони рассказал ему не все. Он стыдился сознаться, что Курт отпустил его. Он ждал вопроса Константинеску, чтобы рассказать об этом, сказать самому у него не хватало решимости.
— Вы даже не спросили, каким образом я уцелел, — сказал Константинеску.
Тони действительно не спросил. Быть может, для того, чтобы Константинеску не спросил, каким образом уцелел он, Тони. Другим он мог рассказать, Константинеску — нет, это было труднее.
— Я был в городе. Пошел на почту и уселся в уголке писать письма. Одно — жене, чтоб она присматривала за домом и велосипедом, другое — теще, чтоб присматривала за женой, пусть та не делает, чего не надо, третье — отцу. Всей родне написал, словно завещание составил. Я и понятия не имел о том, что задумал майор. Писал я, писал и вовсе позабыл о времени и, когда взглянул на часы на почте, вижу, что уже прошло полчаса сверх того срока, на который меня отпустили. «Что же, — думаю я, — все едино, пошлют меня в караул». И так как я все равно должен был по взысканию нести караул, то я не стал торопиться. Свечерело, и я не спеша пошел к складу. Смотрю, а наших часовых нет. «Что-то неладно», — подумал я. И так же по кукурузе подошел к баракам. Наших — ни души. Одни немцы. Я не знал, что и подумать, и почти до самого утра сидел, спрятавшись в кукурузе. И тогда я услышал разговор двух немцев, и так как я немножко по-немецки кумекаю, то потихонечку пошел обратно. Вас всех арестовали. Я не мог решить, куда мне податься, и дня два просидел в кукурузе, только подальше. Не было никакого способа добраться до наших, везде кишмя кишели немцы. Я питался подсолнухами, как Ристя. Потом, ночью, вошел в один дом. А тем временем в Бухаресте наши повернули против немцев… Вернулся я на склад и нашел Ристю на дороге. Только вас не было… Я потом сообщил нашим…
— Меня отпустил Курт, — сказал Тони.
— Как? — спросил Константинеску.
— Я расскажу тебе подробнее в другой раз, — ответил Тони и вошел в помещение штаба.
В селе не осталось ни одного целого дерева, ни одного целого дома. Ни одна птица не летала над ним. Не осталось даже таблички с названием села. И все же село существовало. Оно как будто легло на землю. Деревья странно согнулись, словно стали на четвереньки, а дома сошли со своего места: одна стена двинулась налево, другая направо, у некоторых крыша превратилась в пол. Это был курган пыли — белой, красной, черной, дымчатой. Опьянение блеклых красок, положенных как попало, словно на сюрреалистической картине.
Но появились муравьи — прилежные черные муравьи. Они бесстрашно проползали в двери, запертые на ключ и повисшие на изгороди так, что можно было думать, будто изгороди закрывались дверьми. Ползли, отыскивая крошки, по щебню и искалеченным улицам села. Муравьи сновали повсюду. В их работе был такой же мир и такое же усердие, как и всегда.
Тони казалось, что в воздухе еще сохранились следы домов и села. Он видел абрис церкви и школы, и, наверное, эта шеренга деревьев, срезанных, точно травинки, под самый корень, сохраняла в воздухе контуры листьев.
Люди тоже исчезли, словно здесь прошла чума.
Огромная руина — плоская, слепая, бесформенная. Тони пытался представить себе ту минуту, тот час, когда все рушилось с оглушительным грохотом. У него было твердое убеждение, что в эту минуту земля содрогнулась от ужаса. Он испытывал омерзение и стыд: те, кто стер село с лица земли, были люди, так же как и он.
Он повернулся к единственному оставшемуся нетронутым здесь дереву, стоявшему, словно чужак, на околице села. И увидел их — их было трое. Удалось поймать только троих. Остальные немцы скрылись или погибли. Жители села ждали, окружив этих троих. Они были приговорены к смерти, и крестьяне ждали, пока их уведут.
Собственно говоря, все началось здесь, в ту минуту, когда Тони принял поручение выполнить приговор суда, составленного ad hoc из оставшихся в живых обитателей этого разрушенного чешского села.
Десять дней они преследовали немцев. Теперь настигли. Иначе он представлял эту встречу.
Они направились к каменоломне. Суровая толпа провожала их взглядом. Дорога была мощеной, и сапоги немцев и сейчас топали по-казенному. Их шаги не были мягкими. Двоих Тони не знал. Но третий был Курт. Совершилось то, чего страстно желал Тони, они встретились, но не так, как он воображал. И он был в смятении.
Дорога была сухая, никто не произносил ни слова. Курт и Тони ничем ни на секунду не выдавали, что знают друг друга.
Тони словно чувствовал, как рука Ристи хлопает его по плечу. И ясно слышал: «У меня тогда и усы еще не пробились. Разделся догола и лег среди маков. Красные, как огонь, были маки и щекотали меня…»
И он увидел, как Ристя идет по дороге и ищет подсолнух. Услышал его шаги по пыли, одна нога была босая и оставляла след с ясно обрисованными пальцами, другая грузно отпечатывала подметку. Тони знал, что это неправда, что он не может видеть Ристю. Он вовсе не был безумен, он ясно все понимал. Но Ристя шел за ним средь бела дня. Бабушка Тони говорила, что оборотню нет покоя в земле, земля не терпит его. Но здесь дело было не в оборотне.
Курт шел, заложив руки за спину, как на прогулке. Он был связан, но походка его не изменилась. Словно он направлялся к девушкам. И лицо его по-прежнему было лишено всякого выражения. Он подозревал, что уцелеет? Что его выведут из ряда так же, как он тогда вывел Тони?..
«Смотри, как расползаются облака… Словно тают», — снова услышал Тони Ристю.
Тони не мог понять, почему Ристя не упрекает его, не грозит ему. Ристя говорил только о себе, как будто был один. И не угрожал Тони, как тогда, ночью, нет.
Пришел час искупить свою ошибку. Курт уже не входил в число людей. Чешское село преследовало Тони запахом сожженного тряпья.
«Да, но тебя он спас…»
«Как он меня спас?»
«Он попросил у тебя сигарету и сказал: «Ну иди же…» Он и тогда остался тебе другом».
«Из-за него погибли остальные… А это село?»
«Да, но тебя он не тронул».
По затылку и по лбу Тони струился пот. Рубашка на спине намокла.
«Он человек…»
«Если бы он был человеком, не случилось бы того, что случилось».
«Он спас тебя… Ему приказали, румыны повернули оружие… Это была уже не история с привидением».
«Он играл с ними в футбол, он мог их отпустить».
«Чтобы его расстреляли свои же? Приказ…»
Ристя начал петь — гнусаво, как поп. Не он говорил с Тони. Он только иногда появлялся, грызя подсолнухи. Теперь он засунул за ухо красный мак.
«Красивый я?»
Было жарко, очень жарко.
«Не человека я расстреляю. Человека все равно не существует».
«Он спас тебя…»
«Он выдал незаполненный чек».
«Подумай, Тони».
«Все ясно, ясно. Фашизм нельзя простить. Он фашист, посмотри в его глаза… Посмотри на село…»
«Ты расстреляешь человека…»
«Фашиста, не человека. Подумай о Ристе».
Константинеску тоже был в составе взвода. Что он скажет, если Тони не выстрелит? Скажет, что он предал Ристю и остальных еще тогда, на складе. «Почему Курт отпустил его?» — спросит теперь Константинеску и будет иметь на это право.
Но Константинеску спокойно шел, ни в чем его не подозревая. Он уже давно узнал, каким образом уцелел Тони, и не задавался никакими вопросами. Он не испытывал никаких сомнений относительно Курта. Курт был фашист, как всякий другой, быть может более дружески настроенный, если можно назвать дружбой его отношение к Ристе и к тем, с кем он играл в футбол. Ему и в голову не приходило, что Тони мог бы теперь вести себя с Куртом иначе, чем вел бы себя он, Константинеску, будь он на его месте.
Тони опять взглянул на Курта. Незаметно было, чтоб он трусил. Сейчас его безразличие означало уверенность: очевидно, он был убежден, что останется жив и что все это только фарс.
«Тебе нужен душевный покой… Иначе ты не обретешь самого себя… Не сможешь больше работать, не будешь больше самим собой…»