— Что у тебя болит? — спросила Зорина. — Голова?
— Ничего, — ответил Пэуникэ. — Ничего не болит.
— У него живот болит с голодухи, — засмеялся Кэмуй. — Он рехнулся. Оставь его в покое, помоги мне нагрузить камыш, а то до вечера провозимся.
— Этот тебя не забыл, — промолвил Бурзуля, — не забыл, как ты забыла меня. И как ты, Кэмуй, меня забыл. Чтоб вас… — И старик, выругавшись, запустил в них охапкой камыша. — Вон с моего двора, не то я вас обоих зарежу! Обманули меня!
— Ты стой себе там, плюгавый, — окрысился на него Кэмуй. — Пьян ты или от солнца в голову ударило? Вертячка у тебя, как вот у этого? Все с ума посходили! Кто тебя обманул? Сам ты себя обманул, поверил всякому вздору.
Но старик был разъярен, и Ангелаке с Зориной не стали ждать, пока он спустится с крыши. Они хлестнули лошадей и уехали, взяв с собой только камыш с крыши коровника. Волы остались. Старик еще некоторое время ругался, потом добродушно подошел к Пэуникэ.
— Ты что, чудак, спятил?
— Нет, не спятил, — улыбнулся Пэуникэ.
— Так чего ж ты говорил, что ищешь Зорину?
— Я ее и искал, беднягу. По-моему, это она спятила, а не я. Я спросил о ней, хотел показать, что я еще жив! И я еще жив, и другие, которые не такой ее знали.
— Ее богатство с ума свело! Кабы я знал…
— Все равно ты выдал бы ее за Кэмуя. Не отпирайся!
Ангелаке нанял десять человек на выгрузку пшеницы из вагона. Он позвал их к себе домой поесть перед тем, как отправиться на полустанок. Вместо десяти пришло двадцать, да еще и несколько женщин. Ангелаке впустил всех во двор и крикнул Зорине, чтоб она принесла то, что приготовила для них в кухне. Люди расселись кто где: на дровах, на стульях, на земле. Зорина явилась с большой зеленой кастрюлей и подала каждому по блинчику.
— Вы с чем больше любите, — спрашивал Ангелаке, — с брынзой или со сливовым повидлом?
Люди ожидали другого. Однако дареному коню в зубы не смотрят, и они молча удовлетворились тем, что дала Зорина. Ангелаке принес и пятилитровую полную бутыль тутовой цуйки, водянистой и кислой, от которой опьянеть было невозможно. Люди ополаскивали рот цуйкой, передавая бутыль из рук в руки. Языки немножко развязались, кое-кто прикладывался к бутыли поосновательнее. Разговорившись, все как будто позабыли, что надо идти на полустанок. У Ангелаке были свои доверенные, которые привозили ему пшеницу из тех мест в стране, где земля по-прежнему зеленела. Ион Большой знал этих людей, да и все село знало. Ангелаке оплачивал им дорогу, давал мешки и назначал цену, сколько платить за четверик.
— Ион, — шепотом позвала Зорина, — поди сюда!
Ион неуклюже поднялся и пошел за ней в кухню. Она знаком велела ему сесть и подала большую глиняную миску с темной фасолью, от которой шел пар. В кухне сидело еще человек шесть и с волчьей жадностью орудовало ложками, словно опасаясь, что Зорина передумает и отнимет у них варево или что войдет Кэмуй и увидит их. Ион начал есть — медленно, словно был сыт, — и все озирался вокруг. Он не понимал, почему Зорина позвала его украдкой, чего она добивается. Зорина вышла за порог посторожить, чтоб не вошел кто-нибудь без приглашения. Кэмуй еще раз наполнил бутыль, шутил с людьми, сыпал добрыми пожеланиями.
Кто-то постучал в ворота, не дожидаясь ответа, вошел и поздоровался. Это был высокий человек с отощавшим, небритым лицом. Казалось, он весь был сделан из сука высохшей акации. Он нес два полных мешка. Опустил их на землю и прислонился к ним. С первого взгляда угадав, кто здесь хозяин, он рассказал, что давно уехал из дому купить кукурузы, но до сих пор все попадал в пораженные засухой местности.
— Посмотрим, что ты продаешь, — сказал Ангелаке.
Молдовец развязал мешок и вытащил из него шерстяной коврик, потом еще один. Кэмуй поморщился. Человек опустошил оба мешка. Он привез все, что было лучшего в доме: воскресную одежду свою и жены, полотно, ковры, детскую свирель, пару новых опинок[6], оставшийся со времен войны противогаз, несколько серебряных монет, старую деревянную икону и метелочку из гусиных перьев.
— Больше ничего нет? — спросил Кэмуй.
— Нет, — ответил человек, уставившись на него погасшими глазами.
— Слабовато, ничего ценного.
— Привез, что есть.
— Выпей глоток вина, — предложил Кэмуй.
— Спасибо, не могу. — Молдовец запнулся, стыдясь признаться, что ничего не ел. — Возьмите монеты, они серебряные…
— С монетами нынче никуда не денешься, — ответил Ангелаке и хотел было отойти.
По правде говоря, он взял бы монеты. Но молдовец уйдет — и дело с концом. Односельчанин — тут другой разговор, он у тебя под рукой в любую минуту, он должен быть признательным тебе за то, что ты его спас во время засухи. Деньги были серебряные, хорошие, так сказать, товар без документов, никто не мог притянуть его к ответу — откуда они у него, с каких пор. Деньги переходят: сегодня они у меня, завтра у тебя, вон у того, с бутылкой в руке. Они удобнее, чем земля, да что в том проку, молдовец уйдет своей дорогой, туда, откуда пришел. Землю Ангелаке приобретал при свидетелях, с клятвой, ему не очень-то хотелось, чтобы все происходило в примарии и записывалось на бумаге. Но он знал, что такой способ не совсем законен. С вещами и деньгами сподручнее, особенно если деньги старые, серебряные или золотые червонцы. Но молдовец — это молдовец.
— Не могу, — сказал Кэмуй, — сожалею.
Из кухни вышел Ион Большой и, так же как и все, глядел на незнакомца, который с пристыженным видом запихивал вещи в мешок. Ион нагнулся и стал ему помогать. Он поставил себя на место этого оказавшегося среди чужих человека. Из всего, что у того было лучшего в доме, никто ничего не купил. У него душа разрывалась, что приходится продавать маленькую ребячью свирель, но он все-таки продал бы ее. Только никто не дал ему за нее даже миски муки.
— Что слышно на белом свете? — спросил Ион, желая нарушить молчание, которое давило на всех, словно тяжелый туман.
— Кое-где в селах поставили новых примарей, из тех, кто победнее… А у вас как?
— Говорят, будто поставят одного… Пэуникэ… Потому как этот, нынешний, нам не по душе, все делает, как ему толстосумы велят.
— Ну, кончайте с едой, — объявил Кэмуй. — Идем на станцию.
— Кое-куда привезли кукурузу и рыбу в бочках… Сорт такой, называется селедка…
— И к нам тоже, — сказал Ион. — Да нам и здесь надо кой-чего перетрясти, а то накопилось лишку, еще испортится.
— Ты где воевал? — спросил молдовец.
— Повсюду — и в России, и против немцев. А теперь, видишь, бьют нас это солнце да засуха.
Кэмуй в повозке выехал за ворота. Люди потянулись за ним пешком. Молдовец и Ион Большой шли позади всех. Зорина догнала их и, остановив, вытащила из-под фартука кусок мамалыги и горшок с вареной фасолью.
— Присядь, — сказала она молдовцу и убежала во двор, чтоб ее не заметил Кэмуй.
— Кто это?
— Жена пузатого, — объяснил Ион. — Богу ведомо, что у нее в мыслях: сегодня в одну сторону тянет, завтра — в другую.
— Ежели повозка из канавы в канаву попадает, то целой до города не доедет. А с виду она женщина добрая и крепкая. Хорошее дерево, только бы столяр его в куски не разломал. Проклятое время эта засуха… Пока дождь пойдет, много мест впусте останется. Вот увидишь, когда станем пахать, всю душу нам работа вымотает.
Молдовец не столько ел, сколько говорил. Закончив, он вытер рот рукавом и поставил горшок на землю возле ворот. Зорина, как бы невзначай, вышла, взяла горшок и скрылась во дворе, не обменявшись с ними ни словом.
Позавчера солнце взошло, окруженное темной полосой, что предвещало дождь. Но не пролилось ни одной капли. Вчера тоже вокруг солнца была кайма. И все-таки ни капли. Сегодня солнце опять встало в трауре, две черные полосы перепоясывали его, но и сегодня не выпало дождя. Вон там стоит мгла, точно в дождь, но это всего лишь от зноя. Даже приметы стали обманывать. «Спалят нас архангелы, сгорит земля», — ворчала бабка Севастица, сидя в одиночестве на ступеньке. Только ребята слушали ее и глазели, как она низко кланяется и крестится на солнце.
— Взойди, милое, повыше, а то сгубишь нас, — говорила она солнцу и молилась ему.
Но солнце не слышало ее, а если и слышало, то не обращало внимания и палило все жарче.
— Будет тебе креститься, — сказал Пэуникэ, — поди-ка в дом, поговори с больной. Оставь солнце в покое, не сделает оно по-твоему.
— Нет, сделает, и у него душа есть, — ответила бабка, еще раз перекрестившись и уходя к больной приложить ей холодной воды к животу.
Жена Окешела тихо стонала, у нее уже и голоса не было жаловаться громко.
— Она уже давно мертвая, — говорил Кэмуй людям, сидевшим на завалинке, — совсем она ослабела, душа бьется в ней, стучится в грудь, а грудь у нее высохла, в ней стучит, точно в могиле. Смерть в ней хрипит. Не вывернуться ей, бедняге.
— Ежели доктора ее взрежут, вывернется.
— Как тут вывернуться, — усомнился Ангелаке, — коли не смилуется господь, так доктора пусть хоть головой о стены бьются. Верно, она еще до сумерек помрет.
— Не помрет.
— Помрет, поспорим на что угодно, что кончится. Неужто ты не видел: только кости держат ее, как гвозди, а не то она распалась бы на части. Ты куда, Зорина?
— Домой, за свечами.
— Не надо, не отдавать же их даром, — шепнул ей на ухо Ангелаке. — Может, у Окешела свои есть, зачем же тратить наши?
— Ты ведь помирать не собираешься, — съязвила жена. — Не беспокойся, я и для тебя одну оставлю, не горюй, — сказала она и вышла, не слушая его.
Дети Окешела сидели в сенях, подстелив рваные пустые мешки, и рассматривали свои пятки. От жары у них выступили на пятках волдыри. Они гладили волдыри, смачивали их слюной и хвастались: тот, у кого волдыри больше, тот самый умный, уверяли они.
— Подите вы, чертенята, до волдырей ли вам сейчас, — замахнулась на них клюкой бабка Севастица. — Мать душу богу отдает, а они…