Прижавшись к стволу, Зорина проклинала землю. Кэмуй еще раз бросил детям зерен, и никто ничего не сказал. Когда заговорил Фирайке, она обрадовалась. Вот человек, который не убьет Пэуникэ, не выпустит из рук цепь! Детей-то легко заставить искать в пыли зерна, особенно детей Окешела. Дети без матери — все равно что яблони у дороги: можешь их бить, можешь ломать — им некому пожаловаться. А у Кэмуя сердца нет, ему все равно. Однако слова Фирайке порадовали Зорину, и она с надеждой смотрела на него.
В эту минуту Кэмуй оглянул двор и увидел ее. Что-то шевельнулось в его душе. Он обернулся к инвалидам и пошутил:
— Ладно, не злитесь зазря… Разопьем-ка лучше бутылку. Зорина, принеси сюда литр, надо же нам чокнуться.
Зорина ушла, уверенная, что Фирайке пить не станет. Но он пил. И все быстро охмелели, потому что пили на голодный желудок. Тогда Кэмуй объявил, что выставит еще литр вина, если они, все четверо, побегут наперегонки. А тот, кто первый доберется до мостков у ворот Окешела, получит отдельно еще литр.
Инвалиды растерялись, но Фирайке быстро оперся на костыли и скомандовал:
— Давай!
Зорина не глядела, как они бегут на костылях, и даже уши заткнула. Кэмуй вертит ими, как ему в голову взбредет.
Она услышала, как Кэмуй целует Фирайке: тот выиграл, первым добрался до мостков Окешела. Зорина принесла вина, подала им, не взглянув ни на кого. Она поняла: спасения нет, земля поглотит Пэуникэ. Черная, уродливая, щербатая земля, кого она заключит в себе, того уже не выпустит, кто уснет под травой, не увидит больше ни лета, ни зимы…
— Что бы нам еще сделать? — спросил Фирайке Кэмуя. — Давай постоим на одной ноге… — И стал на ногу, размахивая в воздухе костылем. Потом прибавил: — Красивый крест ты сделал для Пэуникэ. — И засмеялся.
Кэмуй хлопнул его по плечу и пошел в погреб налить вина и принести какой-нибудь еды.
Остальные глядели на Фирайке.
— Ты что, совсем пьян?
— Не троньте его, не троньте, — сказал Фирайке, — посмотрим, сколько он может над нами измываться. Посмотрим, как далеко он в мыслях заносится, — прибавил он и сел на горячую землю, отирая пот со лба.
Цыганки ходили из дома в дом. Они плясали на улице, пыль взвивалась вверх, и в солнечных лучах была видна каждая пылинка в отдельности. Цыганки ходили от ворот к воротам, пыль тяжело стелилась по земле, но и в воздухе ее оставалось достаточно. И от дома к дому виднелась дорожка, проложенная цыганками, следы их ног, а в воздухе под солнцем змеилась пыль, точно извивающаяся веревка из песка.
Цыганки хлопали в ладоши и дробно приплясывали на месте, вертясь на пятках. Но дожди не слышали, не приходили. Люди глядели вверх, но небо оставалось безмолвным, по нему не мелькало, не появлялось, не виднелось ни облачка. Только солнце стояло в зените. И оно так палило, что казалось, будто все время тянется полдень. Солнце не увеличивалось, не опускалось, стояло забытое и горело. Люди дышали раскаленным воздухом, и по их коже стекала соленая липкая вода.
Пусть синеет туча, как гора,
Пусть польется дождь как из ведра… —
пели цыганки, совсем молоденькие девушки, и плясали. А женщины обдавали их ведрами воды, обдавали осторожно, чтоб не сбить с ног.
Пэуникэ стоял в толпе и глядел на пляску. Цыганки плясали голышом, их тела были черные, как покрытая сажей земля, и такие тощие, что, казалось, у того, кто их лепил, не хватило глины. Он, Пэуникэ, тоже лепил когда-то девушек из красной глины, но ни одна у него не получалась такой тощей, как эти плясавшие цыганочки. С поясов у них свисали нитки, а на нитках — веточки бузины. И на головах у них лежали пучки бузины наподобие короны. Но и бузина на таком солнце сгорела дочерна.
Принеси, о господи, дождей,
Папарудица,
Пусть растет пшеница веселей,
Папарудица…
Чтобы солнце не сожгло полей.
Женщины давали им по горсточке вареных зерен, точно птицам. И обливали их водой — с головы до ног, чтоб помолодела земля. Потому что земля состарилась, высохла, онемела, оглохла. Даже плодовые деревья не зацвели и теперь не давали тени. Они стояли на солнце почерневшие. Зной бил их, зной спрятал тень под корни, чтоб и сами деревья ее не видели. Люди поливали цыганок водой и выжидательно поглядывали на небо. Женщины оказывались добрее, они приносили цыганочкам платки и фартуки, отдавая их старухам, старухи не плясали.
Пусть растет фасоль нам на радость,
Папарудица,
Обвивают стебли ограду,
Папарудица,
Тяжелеет кисть винограда…
Но небо не открывалось, дождь не лил, не разражался. Небо оставалось сухим. Цыганки плясали все быстрее, шли от ворот к воротам. Они уже обошли все село, и толпа сопровождала их, все время требуя воды, чтобы на них брызгать. Мокрые, почерневшие от голода, цыганки не останавливались, не отдыхали, и у жителей сияли глаза: может, они принесут дождь.
Пэуникэ все смотрел на цыганок, и его вдруг пробрала дрожь: эти цыганки, эти девочки, казались скелетами, которые сбежали с погоста и пляшут на дороге, прищелкивая пальцами. Когда они хлопали в ладоши, слышался треск. Но они пели, и это отрезвило Пэуникэ. Они поют — значит, не будет худа.
— Пусть в доме у вас будет светло и богато, — говорили старухи цыганки, — пусть у вас будет удача в детях, в родне, пусть растет у вас во дворе счастье, словно чабрец…
— Замолчите вы, вороны! Чего шляетесь да попрошайничаете? У моих ворот не останавливайтесь, не то спущу собак, они вам шкуру расчешут… И вы, воронята, заткните-ка глотки!
Стало тихо. Только слышалось, как тяжело стучит по плечам зной. Солнце пылало злобно, яростно, точно хотело прикончить и землю, и небо, и воздух.
— А вы чего рты разинули на этих ворон?! Что вам скажут, то вы и слушаете как дураки. Они вам в насмешку говорят, будто приносят дождь. Да разве вы не знаете, что цыгане заколдовывают тучи, заколдовывают, чтоб из туч не пролилось ни капли, им нужна засуха, сухая погода, чтоб затвердели ихние кирпичи… Потому что, коли польет дождь, вся ихняя работа прахом пойдет, размокнут кирпичи… Этих цыган надо связать, поколотить и выгнать вон из села, потому что они всему виной, заколдовывают тучи…
И Кэмуй, утомившись, отер лицо носовым платком. Какие-то его подручные кинулись на цыганок с дубинами… Девочки пустились было бежать, но те схватили их за волосы. Бузина упала, и цыганки остались в чем мать родила. Пэуникэ казалось, будто он слышит, как стучат одна о другую их кости.
— Стойте, да погодите же! — закричал он. — Вы их искалечите.
— Подумаешь, «их»! — рявкнул Кэмуй. — Они заколдовывают тучи, накликают беду на село…
— Эй, люди, выручайте их! — опять крикнул Пэуникэ. — Это они накликают беду? Сообразил же Кэмуй, на кого вину взвалить. Они заколдовывают тучи? Кэмуй заколдовывает ваши наделы и повозки… И нашел козла отпущения — этих девчонок…
— А что, разве не так? Спокон веку весь свет знает, что они колдуньи… И кто-то из них, из этих, — колдуньи; они взбираются на холм и гонят тучи, если не заколдовывают, то гонят их в другую сторону, поднимают руки и толкают тучи прочь, чтоб отомстить селу, чтоб зло принести…
— Какое зло, Кэмуй, ведь они здесь не живут и кирпичи для нас же делают. И если люди не купят у них кирпичи, то с чего они жить будут?
— Все так, как говорю я! Валите их! — И Кэмуй подал знак своим приближенным.
Цыганки завопили. Люди стояли, скрестив руки на груди. Им тоже было известно, что цыгане заколдовывают тучи. Кэмуй утирался носовым платком: пусть все видят, как он заботится о селе.
— Это… Это… — Пэуникэ не мог найти нужные слова. — Не верьте… Это суеверие! — заорал он.
— Скажи на милость! — ответил Кэмуй. — А папаруды — это кто? Кто они, а? Говори же!
Пэуникэ принялся за дело, принялся и Ион Большой, еще человек пять. Им удалось вырвать цыганок из рук приспешников Кэмуя и поставить возле изгороди под свою защиту. Цыганки дрожали.
Но едва люди с облегчением перевели дух, как завидели высоко поднимавшийся дым. И пламя! Все глядели за околицу села, на лес. Взметнулись тяжелые огненные языки и росли, росли, словно пламя объяло землю. У всех пересохло в горле. Когда глянули в сторону цыганок, тех и след простыл. Они перепрыгнули через изгородь и убежали.
Казалось, будто лес увеличился втрое, вытянулся вверх, он пылал сплошь, от одного конца до другого. Лес горел, горел, и небо над ним превратилось в пожар.
Люди вышли за околицу и полем направились к лесу. Но жар их отпугивал, он был живой и бежал по выгону, точно вода, обжигал им ступни и лодыжки, окутывал их до пояса, бил по щекам, словно горело совсем рядом. Лес пылал, слышно было, как трещат, валясь и выгибаясь, падубы. Пылали и акации, и сосны, все, сколько их было, и терновник. И лесные тропинки горели, уже нельзя было различить, где чаща и где лужайка, над всем стоял высокий огонь. И пахло ладаном, словно в церкви. Когда падали падубы или сосны, словно слышался приглушенный стон и на этом месте вверх взвивались длинные языки пламени.
Приближаясь, люди видели, что земля покрыта птицами. Они летели, ища спасения в бегстве, но не удалялись, а кружились, одурманенные дымом, и глядели, как горит лес, словно поджидая других птиц, оставшихся там, захваченных заревом, в котором горели их гнезда и крылья. И птицы кричали, как обезумевшие. Люди увидели и зайцев, и лисиц, и мышей, миллионы мышей мчались по выгону, точно серые волны. Лиса, словно не заметив людей, пробежала между ними, она их уже не боялась. Никто и не подумал ее поймать. Другие животные испуганно остановились между лесом и людьми, не зная, куда кинуться. Люди, не сговариваясь, отодвинулись в сторону, столпились теснее, и животные пустились к мертвым поймам Дуная.