— Здравствуйте, — сказал Савел, когда они подошли ближе.
— Здравствуйте, — ответил крестьянин. — А почему вы такие страшные?
— Как это страшные? — удивился Петре.
— Кто вас так разукрасил?
— А… Так бы и сказал! — обиделся Петре. — Мы из цирка. А ты, дяденька, чего здесь делаешь?
— Стою, — усмехнулся человек.
— Ну и как?
— Хорошо, уж куда лучше…
— Это ты об заклад побился, да?
— Черта с два об заклад побился, — сказал человек, уже не улыбаясь.
Петре не понял, почему он перестал улыбаться. Лошади щипали траву. Петре бросил поводья и принялся ходить на руках по лугу.
— Ну, что ты скажешь? — спросил он крестьянина.
— Да что говорить-то?
— Тебе не нравится, как я хожу на руках?
— Нет, — сказал крестьянин.
Петре это задело за живое. Он дважды перекувырнулся и вскочил на ноги. Чтобы не уронить честь цирка, надо было понравиться и этому крестьянину. А он все не улыбался.
— Слушайте, ребята, отправляйтесь-ка домой… — сказал он им. — А то как бы вас управляющий не увидел.
— А ему-то что за дело! Мы приехали с цирком, и у нас разрешение, можем делать, что хотим и где хотим…
— Ладно, — сказал человек, — а все-таки уходите.
— Хорошо, но мы еще вернемся, — сказал Петре.
И они ушли, продолжая недоумевать, почему это голый человек стоит привязанный к тополю. А когда узнали почему, принялись смеяться.
— Украл кошелку кукурузы.
— Вот пройда! — сказал Петре.
— Не из чего было варить мамалыгу.
— Люди здесь шутники, — сердито сказал Петре Савелу. — Небось издеваются над нами, рассказывают всякие небылицы.
Было досадно, что никто не принимал их всерьез; их считали детьми, а детям — он это знал! — можно рассказать что угодно, они всему поверят. Но они уже не были детьми, а кроме того, они работали в цирке.
Петре поманил пальцем одного мальчугана — уж этот его не обманет. Они стояли посреди деревни.
— Почему того дядьку привязали к тополю?
— Он вернулся с фронта и… — Мальчишка осекся, глядя на их лица.
Петре понял, что он был испуган: вблизи грим на их лицах выглядел уродливо.
— Ну?..
— И управляющий… Он взял кошелку кукурузы для своих детей, и барин сказал, чтобы его голого привязали к тополю… на съедение комарам… чтобы все люди его видели, возвращаясь с поля, и другим неповадно было.
— А почему люди его не развяжут?
— Так кто же его развяжет? — удивился мальчик. — Томороагэ не захотел даже поцеловать руку барину, просить у него прощения… Я, говорит, рук не целую… А ты меня вечером в цирк проведешь?
— Проведу, — сказал Петре.
Мальчишка обрадовался и снова затараторил.
— Так и стоит Томороагэ голодный и холодный. Будет ему теперь наука: не кради!
Петре разозлился на всех людей в этой деревне. Ведь помещик издевался надо всеми ними, не только над Томороагэ! А они трусили. И Петре стало не по себе, потому что он ушел от Томороагэ, не узнав, отчего тот стоит там. В конце концов Томороагэ рассказал бы ему все. Но ведь он, Петре, вместо того чтобы расспросить Томороагэ по-человечески, стал, как дурак, ходить вниз головой. Ну как мог Томороагэ открыть ему свою душу, когда он только и делал, что кувыркался и кривлялся! Мезат велел им зазывать народ, а у самого Петре не хватило ума понять, что иной раз надо быть человеком, а не циркачом.
Когда они подошли к школе, Мезат с ходу наградил их подзатыльниками.
— Ослы, вы что, вздумали беседовать с этим привязанным крестьянином? Вас видел один из людей Бестоеску… Хотите, чтобы нам не разрешили сегодня дать представление? Все планы мне спутать? Я заплатил этому типу двести лей, чтоб он молчал, а то пришлось бы нам запрягать лошадей и отчаливать! — орал Мезат.
Дорина глядела на Петре, опершись на колесо, и улыбалась. И Петре забыл про подзатыльник, который получил от Мезата.
Шло второе отделение программы. Савел играл на гитаре, и попадья громко хлопала и кричала:
— Бис! Бис!
Поп тоже кричал:
— Бис!
Какой-то рыжий парень засмеялся и стал подмигивать сидевшим вокруг него людям. Петре заметил и рассердился: из-за этого наглого парня ему хлопали уже меньше. Смеялся бы себе в гостях у попа, а не здесь. Все дело Савелу портит. Мезат очень ценил аплодисменты, и, если им аплодировали хорошо, он иногда сам после спектакля тащил сундук с костюмами в повозку, а не заставлял делать это Петре и Савела. Но Петре радовался аплодисментам не только поэтому, ведь он знал: Савел поет от всего сердца и к слушателям своим относится серьезно; и поет он не потому, что этого требует Мезат, а потому, что любит петь.
Попадья даже раскраснелась.
— Бис! Бис!
Рыжий парень съязвил насчет церкви. Петре скрылся за кулисами. Следующий номер был его, и он хотел стереть наглеца в порошок, заставить его аплодировать так, чтобы в ушах звенело. Петре знал, что номер его всегда нравится, потому что это очень глупый номер.
Он вышел из-за занавеса и направился в зал, волоча за собой веревку. Подойдя поближе к тому месту, где сидел рыжий, Петре остановился.
— Я голоден как собака! — сказал он, потому что так надо было сказать. И проглотил слюну, потому что ему в самом деле очень хотелось есть.
Рыжий разинул рот от восторга, и с этой минуты Петре перестал обращать на него внимание. Он знал: хлопать будут так, что им с Савелом не придется таскать сундук с костюмами.
— Надо приготовить себе еду, — сказал Петре и вытащил из кармана нечто напоминающее кусок сырого мяса. Потом он извлек из-за пазухи кусок хлеба и положил то и другое в кастрюлю.
— Наполеон, иди кушать! — закричал он и посмотрел в сторону кулис. — Наполеон, ты слышишь?
Наполеон не слышал, и Петре сказал:
— Заснула собака! Забыла, что идет представление.
И он принялся сматывать веревку. Когда веревка натянулась, из-за занавеса появился привязанный к другому ее концу Наполеон; казалось, он еще не проснулся. Зрители давились от смеха. Наполеон подошел к Петре и зевнул.
— Ну что, есть хочешь?
Собака сразу оживилась и затявкала.
— Стоит ей услышать о еде… Садись, Наполеон, получишь то, что я не доем.
— Петре, — сказал Савел, появляясь из-за занавеса, — Петре, скорее, беги в примарию!
— Зачем?
— Тебя вызывает к телефону Бухарест. Предлагают тебе работать в самом большом цирке Румынии.
— Ну да?! — Петре удивился настолько естественно, как будто не знал, что все это игра. Впрочем, и зрители обычно верили тому, что происходило на арене. — Минутку, только вот привяжу собаку, чтобы она не съела мой ужин.
Он сунул голову Наполеона в ошейник, укрепленный на подставке, и ушел за кулисы.
Собака посмотрела на занавес и, не обнаружив хозяина, высвободила голову из ошейника. Она съела все, что было в кастрюльке, потом принесла в зубах плюшевого кота, которого Петре оставил у подставки, положила его около кастрюли и, благоразумно вернувшись на свое место, всунула голову в ошейник.
Выбежав на арену, Петре сделал вид, что не понимает, почему публика смеется. Кастрюля была пуста.
— А, так это ты слопал мой ужин?.. — Петре схватил кота за ухо. — Ой-ой-ой, да ты набит соломой! Значит, не ты!.. Но кто же? Это вы, ребята? — обратился он к детям.
— Нет! — ответили они.
— Тогда кто же? Уж не ты ли, Наполеон?
Собака отрицательно покачала головой.
— Это он! — сказали дети.
— Я тебя застрелю! — сказал Петре и вынул из кармана деревянный револьвер. Прицелившись, он выстрелил в Наполеона: — Пиф-паф!
Собака упала, растянувшись у стойки.
— Ой-ой-ой! Я тебя убил! Прости, дорогой, я не хотел! Вставай, дорогой! — Он погладил Наполеона. — Ведь я пошутил! Ну зачем ты умер, милый? Если ты воскреснешь, я дам тебе конфетку!
Собака пошевелила ухом.
— Вставай, я дам тебе жареного цыпленка!
Наполеон завилял хвостом, категорически отказываясь встать.
— Теща твоя идет! — крикнул Петре.
Наполеон вскочил как ошпаренный и пустился наутек.
Зрители смеялись до упаду. И вдруг стало тихо. По залу пробежал шепот, и все обернулись к входной двери. Затем народ расступился, образовав узкий проход. На пороге стоял Томороагэ. Петре понимал — сейчас людям не до смеха. Все обступили Томороагэ, и Петре остался один посреди арены. Он чувствовал себя очень одиноким и, подбирая веревку, ошейник и кастрюлю, подумал о том, что существуют вещи более важные, чем смех.
Люди пошли вслед за Томороагэ, и представление прекратилось. Кто развязал Томороагэ — осталось тайной. Ясно было одно: не управляющий отпустил его. Мезат радовался, что представление окончилось раньше времени. Деньги все равно были получены. От радости он сам снес сундук в повозку и впряг лошадей. Их ждали к себе в гости поп с попадьей — Мезат получил от него приглашение.
— Я большой поклонник искусства, — сказал поп. — Жаль, что не все люди понимают искусство. Ведь верно?
— Да, — ответил Мезат, беря лошадей под уздцы. — Но-о, пошла!
Поп жил возле школы, совсем близко. Мезат поставил повозку во дворе, распряг лошадей и напоил их. Поп светил ему фонарем.
Стол был накрыт. Отец Шойму — человек светский — не читал молитвы перед трапезой. Он разлил цуйку в глиняные кружки и провозгласил:
— Будьте здоровы и приезжайте к нам снова.
Дорина сидела между попом и Мезатом и, как всегда, улыбалась, подобно сфинксу. Когда перешли к индейке и вину, Шойму и Мезат заговорили о политике. Попадья, сидевшая между Савелом и Петре, сияла и то и дело чокалась с ними. Но ребята больше чокались, чем пили. К вину они были непривычны, а напиться и стать посмешищем в поповском доме им не хотелось. Кроме того, они боялись Мезата, он мог и прибить их завтра за то, что они не знали меры.
— Царанисты тоже хороши, — рассуждал тем временем поп.
— Хороши, — подтвердил Мезат.
— Как прекрасно вы играли! — сказала попадья, заглядывая в глаза то Савелу, то Петре. — Особенно мне понравилась борьба… Я раньше никогда не видела классическую… греко-римскую борьбу. Мой муж православный. — Попадья улыбнулась и налила себе вина.