— Змей! Змей!
— Погляди-ка, погляди-ка! У Нику-то какой!
— Мама родная, ух и высоко же!
Они хлопали в ладоши, радовались. И выстраивались в очередь. Каждый надеялся, что ему тоже сделают. И расспрашивали, и выпытывали, как вырезать змея да как запустить его. По всей деревне, над всеми улицами летали змеи. В какой бы деревне ни появилась цирковая повозка, над ней тут же взмывали змеи, и Петре радовался.
— Нэйкэ, а Нэйкэ! Пошли брату телеграмму!
И Нэйкэ надрывал в середине кусок красной бумаги и насаживал ее на нитку. Листок, спотыкаясь, взбирался к другому концу нитки, туда, где реял змей. И летели телеграммы, синие и белые, из старых тетрадей и прошлогодних учебников, ввысь, туда, где ветер полоскал длинные лоскутные хвосты змеев.
Петре работал. К нему подходили ребятишки, и те, у кого змеи были в воздухе, подставляли натянутые нитки к его уху, чтоб Петре послушал, как гудит змей.
— Хорош, дяденька?
— Хорош, — говорил Петре.
— Хорош, хорош, хорош!
Ребята подружились с Петре. Многие были его однолетки, но до сих пор не умели делать змея.
Как-то, в Браниште, сидя у повозки, Петре мастерил змея. Стайка ребят окружала его. Вдруг он увидел двух людей; шли они странно: пройдут десять шагов и остановятся друг перед другом; еще десять шагов — и снова остановятся. Один, что повыше, был похож на барина. Другой, пониже, очевидно крестьянин, держал в руке два початка кукурузы. Остановились они и около повозки, но на Петре не обратили никакого внимания. Ребята были вне себя от возбуждения, они задрали головы и подняли такой гам, как будто в деревне случился пожар.
Низенький постучал пальцем по верху повозки — так стучат в дверь. Рогожа загромыхала, как толстая бумага.
— Может быть, спят? — сказал высокий. — Брось ты упрямиться и послушай меня, тебе от этого одна выгода.
Низкий молчал. Петре навострил уши.
— Дай показание, и ты не пожалеешь. Говорят, у кого образцовая ферма, у тех землю не отбирают. Я никогда в жизни не был помещиком. Разве у меня были тысячи гектаров? Не было. У меня была образцовая ферма, я самых разных животных выращивал… Ну и, конечно, у меня была земля, потому что надо же их кормить.
Петре заметил, что у низенького на шее был шрам, как будто даже свежий, словно кто-то полоснул его серпом.
— Ты ведь только правду скажешь!
— Так почему ж вы твердите тогда, что я не пожалею? — спросил крестьянин. — Зачем я вам нужен? Не буду я давать никаких показаний!
— Послушай, разве у меня не было образцовой фермы?
— Нет! — сказал маленький, и Петре увидел, как задвигался красный шрам: когда он говорил, кадык растягивал шрам и передвигал его то вверх, то вниз.
— Как так нет?! Имей в виду, я не поскуплюсь. Разве у меня не было чистокровных жеребцов?
— Были.
— Вот видишь! Так ты и говори. Не было у меня свинарника? Не было скребков?
— Были.
— Не было у меня племенных коров?
— Они у вас и сейчас есть.
— Так дашь показания?
— Нет!
— Почему же нет? Ты ведь сам сейчас сказал!
— Нет! — Человек стоял на своем. Он снова постучал по рогожному верху повозки.
— Так что ж, значит, не было у меня образцовой фермы?
— Не было. Богатство у вас было, а не образцовая ферма. Это совсем другое дело, — сказал низенький и еще громче постучал по рогоже.
Подошел Петре, держа в руках почти готовый змей.
— Что вам надо? — спросил он.
— Дайте мне за два початка несколько яблок для ребятишек.
— У нас нет яблок, — сказал Петре. — У нас цирк.
Высокий расплылся в улыбке.
— Так тебе яблоки нужны? Чего же ты молчишь?
— Уже не нужны, — сказал крестьянин и бросил початки в повозку. — Ничего, не помрут и без яблок, — сказал он и двинулся в долину теперь один, поглядывая вверх, на змеев, дрожавших в воздухе. Ветер подул сильнее, подгоняя испуганные облака.
Они спускались с пригорка — Савел и девушка. И пошел дождь… Деревня была далеко, но они видели, как снижались змеи. Теплый дождь усилился. У девушки в руках была газета, она взяла ее у проходившего мимо почтальона; это был скорее предлог, чтобы остановить его и попросить зайти к ним домой сообщить матери, что она переночует в Браниште у тети Сильвии. Теперь, когда пошел дождь, она поспешно разорвала газету и сделала из нее два шлема. Один она надела на голову и рассмеялась. А другой дала ему. И Савел сам надел его себе на голову, хотя был бы вовсе не прочь, чтобы шлем надела ему девушка.
Дождь припустил еще сильнее, и капли торопливо, с сухим треском разбивались о шлем. Это был дождь с солнцем, капли уже не стучали; казалось, они мягко липли к газете. Вода потекла по лицу и подбородку, но они не обращали на это внимания. Бумажные шлемы по-прежнему покрывали их головы; Савел и девушка спускались с холма; вокруг — ни души. Поле пахло кремнем, из которого только что высекли искру.
Все небо сверкало, зажженное молниями. Но раскаты грома были слабые, боязливые. По ее лицу струилась вода, а голубые глаза смеялись.
— Ну и дождь! — сказала она.
Небо заволокло как-то вдруг; ведь еще недавно они видели с холма змеев, паривших над соседней деревней.
Они долго молчали. Дождь пошел реже, потом совсем перестал; но вдруг послышался шум: то последние капли разом обрушились на землю, забарабанив по их шлемам. И все разом прекратилось.
И тогда вдруг стало совсем тихо. Они остановились как вкопанные и посмотрели друг на друга. Из-за облаков выскользнуло солнце.
На краях ее шлема еще дрожали капли дождя. Как бусины. И когда засияло солнце, капли ожили, окрасились в сотни цветов. Савел видел, как они переливались — словно расцветали.
Он улыбнулся. То была радуга, десятки радуг, и этот переливчатый свет отражался и играл на лице девушки.
И вдруг он услышал:
— Смотри! Смотри!
За его спиной, перекинув мост через его плечи, тоже возникла широкая радуга. Обернувшись, он увидел ее. И еще оба они увидели, что вдали идет мелкий дождик — точно белая пыль — и что сквозь дождь проникает странный свет солнца. Они увидели, как из этого столкновения света и воды рождается радуга. И тогда девушка рассмеялась. Непокорный вихор торчал у Савела из прорванного бумажного колпака.
— Радуга — значит, дождь перестал совсем, — сказала девушка.
Но она все-таки подняла лицо и вытянула вверх руки, чтобы проверить, действительно ли дождь перестал. Дождя и в самом деле не было. Но она забыла снять бумажный шлем. И Савел тоже забыл. Радуга озаряла поле из конца в конец.
И вдруг они оба испугались. Они увидели близко, совсем близко, на опушке леса волков. Шерсть их была вся в мелких каплях дождя, и на ней играла радуга.
Савел и девушка переглянулись, дрожа от страха, кинулись назад, к падубу с желтыми листьями, и быстро, в один миг взобрались на него. И, только сидя там на толстой ветке, облегченно вздохнули.
Волки прогуливались на опушке леса. Волчата играли в мокрой траве, кусались, кувыркались, прыгали. Волчиха наблюдала за ними, а самцы нюхали воздух.
Савел и девушка глядели на волков с падуба. Мокрая одежда липла к телу, и они дрожали. Больше от страха, так как было тепло. Они дрожали и смотрели, как играют волки. И радовались, глядя на них, и дрожали. И ждали, когда же уйдут волки, когда ж они кончат играть. И хотели, чтоб эта игра никогда не кончилась.
Вокруг не видно было ни души. Прошел дождь, и теперь, когда проселок высох, он был тверд, как шоссе. Дорога поднималась в гору, и лошади шли тяжело, понурив головы. Повозку то и дело подбрасывало на камнях, и кузов ходил ходуном.
— Чертово ремесло! — раздался из повозки голос Мезата. Его взъерошенная голова выглядывала из-под одеяла. Он лежал ничком на сене и смотрел назад; потом он откинул локтем одеяло, и тогда Петре и Савел увидели его голую грудь, волосатую, как у черта. Дорина сидела на передке и правила лошадьми.
Они всеми силами старались не ошибиться: Мезат отмечал каждый неверный шаг и за любую промашку лупил их. Они были внимательны, но радость от работы исчезла: теперь они делали все только для того, чтобы не получить подзатыльника. (Мезат обычно бил их по голове.) «Без колотушек не дается вам ремесло», — говаривал он.
Савел шел на ходулях. Идти было трудно, и по временам он опирался на гигантскую палку. Его не покидал страх. Вдруг он упадет и сломает себе руки-ноги? Ходули были тяжелые, как чурбаки; казалось, дерево весило втройне, но особенно мешал полосатый тик, изображавший панталоны. Ветер развевал их, как знамена, и Савел так и ждал, что его сдует в ров. Чтобы не закружилась голова, он смотрел только вдаль перед собой.
Петре шел на руках, и Савел, который двигался рядом, казался ему необыкновенно высоким — под самое небо. Ноги Петре болтались в воздухе, и к левой ноге был привязан голубой змей. Нитка поднималась вверх почти вертикально, чуть не задевая Савела. Так Мезат обучал их новым способам рекламы.
— Эй, теперь давай на гитаре! — кричал он из повозки.
Гитара висела у Савела за спиной, как винтовка. Он потрогал пальцами струны.
— И спой что-нибудь народное, они это любят!
Навстречу им никто не попадался, дорога шла в гору, но подъем был не крут. Савел запел: «Я родился олтенцем». Голос его дрожал, и Петре снизу было видно, как он бледен; тяжелые капли пота скатывались с его подбородка. Петре было смешно и жалко Савела.
— А теперь для тренировки — шуточные сценки.
— Привет, Савел! — крикнул Петре, махая ему правой рукой и стоя на одной левой.
— Привет! — чуть слышно отозвался Савел с ходулей.
— Как там у вас на небе? Есть надежда на дождь?
Савел не ответил даже после окрика Мезата. Он просто позабыл ответ.
У моста, что на краю деревни Крушовэц, им навстречу вышли человек десять мужиков, подпоясанных широкими поясами с металлическими украшениями.
— Стой! — крикнул один из них, и Мезат остановил лошадей.