Савел и Петре приблизились к повозке и устало оперлись на дышло. Пояса мужиков сверкали на солнце. Мезат выполз из-под навеса и встал во весь рост в повозке; его могучую грудь прикрывала майка.
— Что там такое? — спросил он скучающим голосом.
Мужики, увидев, как он плечист, притихли. Они подталкивали друг друга, делали друг другу знаки, во никто не решался открыть рот. Только один, вооруженный дубиной, набрался храбрости и в надежде запугать это почесывающее грудь чудовище, сплюнув, гаркнул:
— Слышали мы, что у вас в повозке коммунисты!
— Что, что?!
— Мы так слышали…
— Плохо вы слышали, — сказал Мезат. — Другой раз прочистите уши, выньте из них вату!
— Мы так слышали и не пустим вас в деревню… Вы ездите повсюду, чтобы делить землю…
— На кой мне ваша земля? У меня цирк…
— Мы слышали, что у вас в повозке эти самые, которые пропагандируют, коммунисты, и…
Мезат вытащил из-под одеяла полуголую Дорину.
— Вот что у меня в повозке.
Мужики немного смягчились. Тут с поля подъехали четыре телеги и остановились за повозкой Мезата. Люди, которые спрыгнули с них, смешавшись с пришедшими раньше, стали спрашивать, что случилось.
— Слышали мы, что у них в повозке коммунисты, которые говорят стихи и высмеивают помещиков… Мы их в деревню не пустим.
— Так ведь это же дядя Мезат! — сказал один из приехавших. — Дядя Мезат, который разрывает цепи. Ты с ним еще не знаком, Гогу? Хочешь, чтобы он тебе переломал кости? И где ты увидел коммунистов? Да и что они, чумные, что ли? Черт возьми, Гогу, ты выходишь за околицу, распоряжаешься, будто какой начальник, не даешь людям заниматься делом, словно это твоя деревня! И тебе не стыдно, Гогу? Бессовестные твои глаза! Думаешь, если барин Костел тебя от армии освободил, ты уж и начальником заделался? Ну, Гогу, говори, кто тебя сюда послал? А вы чего стоите? А ну, пошли отсюда со своими дубинами! Так и знайте, коли мы будем брать землю, не побоимся мы ваших кольев! Поезжай, дядя Мезат! — сказал человек, и Мезат тронул лошадей.
Савел и Петре, держась рядышком, прошли сквозь толпу, спрашивая друг друга глазами: о каких это коммунистах шла речь?
— Дяденька, а дяденька, проведи меня, у меня нет денег!
Тот, кто называл Петре дяденькой, был на голову выше его.
— И яблок тоже нет? — спросил Петре.
— И яблок у меня нет, ничего у меня нет, — сказал парнишка.
— Ладно, — сказал Петре, — проведу. А что ты мне за это дашь, чего у тебя есть-то?
— Пять камушков. Я дам тебе пять круглых камушков пяти цветов, таких камней даже в Бухаресте не найдешь, блестящие…
Петре расспрашивал парня главным образом для того, чтобы заставить его говорить, уж очень забавно тот пришептывал. А теперь он не знал, что делать. Брать или не брать камни, которые мальчишка положил ему в руку?
— Да будет тебе…
— Если ты их не возьмешь, я обижусь, — сказал мальчишка. — Возьми их на память о Иоргу Кэли.
— Хорошо, Иоргу, разве что на память… Это еще куда ни шло, — сказал Петре и, не пересчитав, положил их в карман.
Но вдруг Мезат не пропустит Иоргу? Петре пошарил в кармане пиджака и направился к входу, держа наготове две леи, чтобы заплатить за Иоргу, на случай если Мезат будет ерепениться. Но Мезат, к удивлению Петре, не ерепенился. Он только дружески подергал Петре за уши и остался у дверей продавать билеты. В конце представления билеты отбирали — они были нужны на следующий раз. Билетами назывались круглые картонки, на которых красными буквами было написано: «Поощряйте румынское искусство и спорт!»
Савел показал Петре девушку. Она приехала и в Крушовэц, здесь у нее тоже была тетушка. Деревни находились неподалеку, а дома ей нечего было делать; хоть она и называла себя ученицей, в школу ей не пришлось ходить. Отец был на фронте.
— Она тоже хочет стать артисткой, — шепнул Савел Петре. — Как ты думаешь, есть у нее талант?
Очевидно, он хотел, чтобы Петре похвалил девушку. Петре поглядел на нее и мрачно покачал головой.
— Не знаю.
Как тут быть? Если сказать, что она красивая, Савел подумает, что он влюбился в нее. Если сказать, что уродливая, пожалуй, обидится.
Перед началом Мезат сказал им:
— Сегодня, дорогие мои, это стихотворение не читайте… И не играйте ту сценку с барыней. Она не подходит для здешней публики. Тут пойдет программа с боксом, с попугаями. И чтобы побольше было Дорины…
Раньше он никогда не называл их «дорогие мои». Сценка, о которой он говорил, имела большой успех в Браниште. Савел играл волостного старшину, а Петре — барыню, которая плакала. Многие зрители знали, как волостной старшина здоровался с крестьянами, и весь зал покатывался со смеху. А теперь Мезат трусил, потому он и говорил им «дорогие мои» и потому промолчал, когда Петре провел в зал Иоргу.
— Боится, как бы не отняли разрешение, — прошептал Петре Савелу.
Петре вышел из-за кулис на руках. На левой пятке у него сидел зеленый попугай.
— Добрый вечер, — сказал попугай, когда они оказались на середине сцены. — Добрый вечер, бон суар!
Савел появился на сцене после Петре и попугая и сделал вид, будто только что их заметил.
— Добрый вечер, Петре! — сказал он.
— Привет! — откликнулся попугай.
Тут Савел вежливо поклонился зеленому попугаю, и публика оживилась.
— Как поживаешь? — спросил попугай.
— Хорошо, — ответил Савел.
— Как поживаешь?
— Хорошо, ведь я тебе сказал! — ответил Савел и наклонился, чтобы сказать что-то на ухо Петре.
— Я голова! — крикнул попугай. — Я голова!
— Знаю, знаю, — сказал Савел и сделал вид, будто дает Петре подзатыльник. — Здесь хвост? — спросил он.
— Я голова!
— Слышишь, он голова! — сказал Петре.
— Что ж, коли так, хорошо… Петре, у меня тут есть кой-какая еда.
— Дай мне поскорее, пока он не видит! — сказал Петре и протянул правую руку, стоя на одной левой.
Савел дал ему кусок хлеба.
— Рот здесь! — закричал попугай. — Алло! Алло! Рот здесь, там зад…
Люди смеялись, смеялся и Мезат, стоя у занавеса. И Дорина улыбалась.
Петре ушел за кулисы, потом вернулся в зал, держа попугая на ладони. Народ глядел на зеленого попугая и хохотал до упаду.
— Давайте деньги, люди! — сказал попугай. — Бабка, эй, бабка!
В левой руке Петре держал тарелку, на которую зрители бросали мелочь.
— Очищайте кошельки! — сказал попугай. — Бабка! Бабка! Скряга, давай деньги!
И люди давали, чтоб их не высмеял попугай. Петре обходил всех по очереди, и мелочь звенела на тарелке.
— Чертов попугай, он и по-французски умеет…
— Смышленый…
На самом деле было два попугая, оба зеленые. А люди думали, что это все один…
— Бабка! Бабка!
Когда Петре проходил с протянутой тарелкой мимо Иоргу, рука его задрожала. Звон монет отдавался у него в затылке. Петре покраснел, он почувствовал, как кровь приливает к щекам и они начинают гореть. Но лицо его было накрашено, и никто этого не заметил. Монеты сыпались дождем. Он ходил с протянутой рукой; теперь он ясно понимал, что просит милостыню, и ему было стыдно. И просил-то он не для себя, а для другого, для Мезата. Для себя Петре не пошел бы ни за что на свете.
— Скряга, давай деньги!
Попугай взобрался ему на плечо и кричал. А он чувствовал, как звон монет, падающих на тарелку, гнетет его. Воздух накалился, и рот у Петре, казалось, был полон пыли; Петре стыдился своей профессии.
Тени скакали, как зайцы. Солнце было где-то там на западе, круглое, красно-зеленое. Оно посылало лучи вверх и вниз, точно звезда. Лучи были длинные, белые и проходили за облаками, освещая их.
Вблизи, у ног, тени были шире, гуще, но чем дальше, тем больше они разрастались, становились острее и плохо затеняли землю. И играли, как черная пена.
Потом они кинулись бежать. Маленькая тень двигалась сзади. Было видно, как ступни шагают по песку. У маленькой тени ступни были узкие. Узкие ступни шагали за тем, кто шел впереди. Их следы были совсем маленькие и неглубокие. И тогда тень балансировала, ударяя по воздуху руками, будто опираясь на него.
— Когда я была маленькая, — сказала она, — я каждое утро измеряла свою тень. На восходе солнца я прислонялась спиной к черешне и разглядывала свою тень. И делала отметку на земле. Сперва отмечала ногтем на коре черешни свой рост, потом в этом месте перевязывала черешню веревкой так, чтобы это было заметно на тени. И там, где тень от черешни утолщалась, проводила пальцем линию и вбивала камнем колышек. И на следующий день делала то же самое, чтобы посмотреть, насколько выросла… Иногда мне казалось, что я расту каждый день…
Ее маленькие ступни уменьшались в следах, оставленных тем, кто шел впереди; казалось, они были слишком малы, и она засмеялась.
— Что ты смеешься, Вероника?
— Какая глупая я была, когда думала, что расту каждый день… Потом уж я стала измерять свою тень только в дни рождения, когда мне прибавлялся год. И каждый раз вбивала колышек. И тут я увидела, что расту очень медленно, но все равно радовалась, ведь я уже не была совсем маленькой.
Теперь они стояли у шоссе, и тени их перерезали шоссе пополам. Он поднял руку, и тень немного удлинилась. Она стала громадная, как тень белой акации, что росла справа, — почти такая же громадная. Но только более красивая. Она была прямая и неподвижная, а тень акации раскачивал ветер; он то удлинял ее, то укорачивал, то кидал из стороны в сторону, ударяя о груды камней.
Рука его была так велика, что покрывала колодец с журавлем. Он мог одной рукой схватить колодец и прижать его к груди.
Им хотелось пить, а в колодце было много воды. Они подошли и напились. И чтобы посмеяться, посмотрели одновременно в ведро. И подмигнули; и те двое в воде, похожие на них, тоже подмигнули.
Потом он наклонился над колодцем и крикнул:
— Ау! Ау!
И колодец тоже крикнул. Они засмеялись и бросились бежать к деревне.