Иоана оплакивала свою молодость, которая так и не состоялась, оплакивала годы без хороводов и посиделок, без светлых ночей и без любви. Полусгнившая веревка, напоминавшая о кукле, приговоренной вечно раскачиваться на самом верху орехового дерева, — это все, что осталось Иоане от ее молодости…
Тудорица, которая когда-то зажгла тыкву, наполненную керосином, чтобы разогнать тучи, поняла вдруг, почему Иоана беспрерывно повторяет:
— Ах, оставь меня, не трогай, я не его оплакиваю, не его…
Перевод Е. Азерниковой.
ДЩЕРЬ БОЖЬЯ
Был полдень.
Солнце упало на дно колодца, и девушка пыталась достать его оттуда ведром. Колодезный журавль тихо поскрипывал, как калитка в глубине сада. Девушка закрыла глаза и вместо солнца увидела луну, зацепившуюся за сливу. Она вспомнила летний вечер, скрип калитки и чью-то тень, бесшумно проскользнувшую в сад.
Сердце таинственной тени гулко стучало у самой ее груди. Земля раскололась надвое, а сама она, охваченная неведомым трепетом, полетела куда-то в бездну. Ни луны, ни деревьев в саду, ни калитки — ничего больше не было, все исчезло. Словно пораженная молнией, она металась и таяла в кромешной тьме. Лишь ее дыхание сливалось с дыханием тени, вошедшей в калитку. Прошла минута, а может, несколько часов, капли дождя вплелись в их дыхание, а ее словно растаявшее тело вновь обрело плоть. Она лежала в саду у корневища сливы, руки тени, вошедшей в калитку, обвивали ее. Капли дождя целовали голые икры ее ног.
Капли из колодезного ведра рябью расходились на зеркальной поверхности воды. Желтое горячее солнце плавало в колодце. Солнце посылало лучи небу, согревало руки девушки, которая старалась зачерпнуть его ведром. Руки ее были горячими, как в тот день, когда сын почтальона привел ее средь бела дня к себе в дом и сообщил родителям, что собирается взять в жены.
— Лазарь, брось шутить, оставь девушку в покое, не морочь ей голову. У нее есть парень, и она его ради тебя не бросит. У Испаса, сына Испаса, достатка больше, чем у тебя.
— Мама…
— Да и знает она его поближе…
— Мама, о чем ты говоришь?
— Только о том, о чем давно все говорят. Думитру, — обратилась Войка к мужу, почтальону, который невозмутимо грелся на солнышке, — Думитру, тебе разве нечего сказать?
— А что я должен сказать, женщина?
— Сын твой надумал жениться.
— Это у него пройдет, — пробормотал Думитру, не взглянув на сына.
— Так он ведь и девушку привел.
— Как он вошел?
— В ворота.
— Пусть через ворота и выйдет, — промолвил Думитру и пошел к колодцу напиться.
— Отец, разве ты не слышал? Я собираюсь жениться! Не прикидывайся глухим — я ведь, как сказал, так и сделаю. Я женюсь на Марии.
— Женщина, скажи своему сыну, что Марию берет в жены Испас, сын Испаса, и что он с ней живет.
Лазарь подошел к отцу, схватил его за грудки и встряхнул как следует, приказывая замолчать. Но в эту минуту Мария сбежала со двора почтальона. Вечером, возвращаясь домой, она услышала разговор двух старух:
— Слыхала, Думитру-почтальон захлопнул дверь перед носом Марии, на которой его сын собрался жениться?
— Какой Марии?
— Марии, дщери божьей. Войка сказала мне, будто Испас, сын Испаса, жил с Марией и она затяжелела от него.
— Может, это враки?
— Нет, Ион Погонич видел, как Испас раза три ночью выходил со двора Марии.
— Ну и что? Дщерь божья — красавица, словно ангел, слетевший с неба. Правду говорит Жоица Пруною: Мария будто воскресенье среди других дней недели. За ней многие бегают, и в жены хотят взять, но она в их сторону и не глядит — вот и распускают про нее всякие сплетни… Мужики, если по-ихнему не получится, оговорят хуже всякой бабы.
В домике на краю села Мария всю ночь не могла заснуть. И виделось ей поле все в голубых и красных цветах. По полю по росе идет женщина и прижимает к груди сладко спящего младенца.
Пустынное, заброшенное поле простирается далеко вокруг. Порывистый ветер налетает и пригибает к земле цветы, ожидающие восхода солнца. Лица женщины не видно. Какая неведомая сила привела ее сюда до восхода солнца, заставила положить в траву малое дитя, сладко спящее в пеленках? Кто эта женщина? Откуда она? И куда идет?
Мария не могла ответить на эти вопросы, хотя задавала их себе не первый раз. Она металась на постели, вспоминая свое детство в прислугах у деревенского корчмаря. Ее привела туда старуха, которая нашла Марию в поле и растила до шести лет. Старуха умерла, а девочку корчмарь оставил у себя, чтобы она качала детей и мыла посуду.
— Чья она дочь? — спросил однажды корчмаря какой-то проезжий.
— Божья, — ответил, смеясь, корчмарь, не предполагая, что с этого дня никто в селе не назовет девочку иначе, как дщерь божья.
— Дщерь божья не бывает в церкви — ее не пускает корчмарь.
— У дщери божьей выпали молочные зубы.
— Дщерь божья сегодня купалась в реке.
— Дщерь божья впервые вышла на хору.
— Дщерь божья работает в кооперативе — у нее ведь ни гроша за душой. Бог дал ей только жизнь, землей он забыл ее наделить. Если бы не кооператив, так в служанках и осталась бы — пусть скажет спасибо господу богу.
На следующий день после того, как Мария сбежала со двора почтальона, она глянула на себя в зеркало — на нее смотрело чужое лицо: глаза распухли от слез, синие круги темнели под ними.
В зеркале колодезной воды отражались глаза, волосы и губы девушки. Золотое яркое солнце горело в ведре, наполненном водой. Светило, упавшее с неба, было такого же цвета, как волосы девочки, которую Мария родила вскоре после того дня, как сбежала со двора почтальона. Лунной ночью в саду она ждала, что распахнется калитка — и тень ее растворится в объятиях тени любимого, и дрожь, от которой земля раскалывается и исчезают деревья и луна, вновь охватит ее. Она хотела, как и прежде, забыть обо всем на свете и слушать только свое дыхание и дыхание любимого, слившиеся воедино. Но Лазарь не приходил. Узнав, что родители заперли его в хлеве, Мария собралась с духом и как-то вечером дворами пробралась к его дому. Она подобралась задами как раз в тот момент, когда Думитру и Войка сквозь оконную решетку передавали Лазарю ужин.
Собаки лаяли и рвались с цепи.
— Отец, ты не собираешься меня отсюда выпустить?
— Да полно, сыночек, не так уж плохо ты устроился. Не работаешь, прохлаждаешься, ешь, спишь — живешь, как говорится, барин барином. Посидишь здесь в тишине да в прохладе, может, блажь из тебя и вылезет.
— Засмеют ведь вас за то, что вы меня взаперти держите, и меня с вами заодно.
— Лучше, сыночек, пусть смеются над тем, что мы тебя взаперти держим, нежели над тем, что ты в наш дом приведешь уж больно усердную невестку…
— Усердную и щедрую, — изрекла Войка. — Щедра она ко всем. Всем дает, никому не отказывает. Дочку в девках родила, всем доказала, на что способна.
— Мать, да замолчи ты, наконец!
— Не кричи, сынок, село разбудишь. Ведь ни я, ни Войка пока не оглохли. Не образумился ты, видать, отдохни еще чуток.
— Он глуп, Думитру, если не может понять, что ей просто нужен дурак, на чье имя она девочку запишет. Спала, с кем хотела, а теперь собирается окрутить нашего дурачка. Зато мы — не дураки, Лазарь, и не позволим тебе стать посмешищем!
— Вот почему вы меня в хлеву держите! Открой дверь, отец.
— Не могу, она забита.
— Хватит дурака валять, мне не до шуток.
— Успокойся, сыночек, и спи. Спокойной ночи! Женщина, а ведь сын наш собирается привести в дом невестку богатую да знатную. Это что-нибудь да значит — породниться с самим господом богом!
— Да уж лучше с чертом — он богаче, как говорит Жоица Пруною, — ответила Войка, усаживаясь рядом с почтальоном на пороге хлева. — Что скажут люди, когда Войка, жена Думитру-почтальона, станет сватьей господа бога, потому что сын ее взял в жены Марию — дщерь божью! У Марии есть приданое… Маленькое, как она сама. Повезет ее женишку — получит в приданое ребеночка, сделанного другим…
— Мать!
— Да к тому же ребеночек — прелесть. Красавчик, ей-богу, красавчик.
— Дак ведь она его в цветах нашла!
— Лазарь, сыночек, ты часом не знаешь, какое приданое, окромя ребеночка, дает господь за Марией? Может, землю, может, одежонку какую? Молчишь? Войка, слышишь, Лазарь, видно, хочет, чтобы я перестал молиться богу. И впрямь, не буду же я кланяться собственному свату. Лазарь, сыночек, сколько же погонов неба дает мой сват за Марией? Чем хороши небесные участки — ни пахать их не надо, ни засеивать, ни налогов платить, и в кулаки тебя не запишут, сколько бы их у тебя ни было. Конечно, землица лучше, хотя бы потому, что ее потрогать можно, но и от неба отказываться глупо.
— Отец, довольно издеваться, иди спать, оставь меня в покое!
— Ну почему же, сыночек, нам не поговорить!. Если бы слов не было, как люди друг друга понимать стали бы? Значит, у Марии богатое приданое — ребенок, что ей еще надо? Жениха. Ты как думаешь, Войка, наш Лазарь достоин такого богатства, сможет он обрабатывать столько погонов? Ведь на небе границ нету, растягивай свой участок, как хочешь.
— Отец, я же просил тебя — иди спать.
— До утра еще полно времени. А завтра я все равно на работу не иду. Зачем нам с Войкой теперь работать — ведь завтра-послезавтра мы породнимся с самим господом богом. Уж в раю-то нам местечко обеспечено…
— Смотри, услышит поп — несдобровать тебе.
— Кто он такой, твой поп, по сравнению с моим сватом?
— У тебя язык длинный, отец. Но все равно зря ты меня в хлев запер, ведь я поступлю так, как решил. Хочешь быть умнее всех, землю требуешь, приданое, златые горы, а сам всю жизнь с заплатой на заднице ходишь.
— Ну-ка, заткнись, а то я тебя больше кормить не стану!
— А что мне молчать! Спать мне неохота, да и слова ведь для того и выдуманы, чтобы люди понимали друг друга. Ты хочешь, чтобы у Марии была земля, — а у тебя самого земли много? Три с половиной погона. Целое поместье. Как это тебя в кулаки до сих пор не записали?!