— Покажи мне твои часы, пожалуйста.
Она протянула руку, и он взглянул на них.
— Идут точно, — сказал он.
— Еще бы, мы же их вчера сверили…
— Может быть, ты мне дашь их до завтра?
— Часы?
— Да. Я хочу еще раз проверить, точно ли они идут.
Он мог бы протянуть руку, охватить ее запястье, помочь снять часы. Он не шевельнулся.
— Пожалуйста. — Она подала ему часы.
Он взял их за ремешок, не коснувшись ее пальцев, и надел на левую руку, повыше своих часов. Взглянул на минутные стрелки — они шли одинаково. Словно желая расслышать тиканье, он поднес часы к уху. Они бились, точно два сердца, удар в удар. Только ее часы тикали тише.
— У тебя свидание, — сказала она. — И ты не хочешь опоздать. Вдруг твои часы остановятся, и ты придешь позднее. Нехорошо заставлять девушку ждать. У тебя встреча с девушкой, да?
— Да.
— Я угадала. Впрочем, это не бог весть как трудно. Мальчики в таких случаях предусмотрительны и учтивы, приходят вовремя. А если она не придет?
— Я и не хочу, чтобы она пришла, — ответил он. — Я хотел бы только сам прийти, а она пусть заблудится.
— О, какой ты забавный! — Она чуть принужденно засмеялась, не желая показывать, что ее интересует это свидание. Разве могло быть что-нибудь, кроме любовного свидания? Они не обмолвились ни единым словом о любви, они боялись. Они были слишком хорошими друзьями. И она ни разу не призналась ему ни в чем, не сделала ни малейшего намека из страха нарушить эту дружбу. Если он не любит, то после ее признания дружба не могла бы продолжаться. Они стеснялись бы друг друга. Она ценила их дружбу, хотя вовсе не считала, что это только дружба. Но лучше было молчать, так безопаснее. Теперь она пожалела, что заговорила о свидании. Ее огорчило, что он собирается встретиться с кем-то. Она не верила в это свидание, хотя ее и сердило, что он подтвердил ее догадку.
— А эта девушка красивая? — не утерпела она.
— Страшная уродина. Но она не придет.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что я не ее жду. Я не назначал свидания этой девушке…
— Так ты думаешь, она не придет?
— Может, и придет — по глупой случайности. Теперь всякое бывает. В любую минуту можно встретить того, кого не хочешь встречать.
Ремешок ее часов был еще теплый, и это походило на непрерывное рукопожатие. Словно он сам держал ее за руку.
Он попросил у нее часы, чтобы наверняка не опоздать. Каждая секунда пятого часа была на счету. Если вдруг испортятся его часы, останутся ее. Иначе все сорвется. Смерть — это вопрос секунды. Успех — тоже. И конечно, вопрос хладнокровия. Сомнений у него больше не было. Он согласился. И ядом запасся не из страха за себя, а из-за того, что могло бы случиться, когда он уже совсем выбьется из сил, перестанет быть самим собой.
— Смотри не испорти часы, мне подарил их отец, — сказала она.
— Не беспокойся. Как это я их испорчу?
На углу стола, возле окна, стояла фотография ее отца. Все, что от него осталось. После пяти часов и он может остаться просто фотографией на углу какого-нибудь стола. Смешно, как это можно существовать и не существовать? Как можно в одну секунду перестать быть тем, чем ты был раньше?
— Никакой девушки нет, — сказал он, чтобы положить конец всяким сомнениям. — Даю слово, — торжественно, почти чопорно прибавил он.
И она поверила.
— Я взял твои часы только для того, чтобы наше время шло одинаково, рядом, вместе… Как в сказке…
Он усмехнулся: ему показалось, что эти слова звучат слишком патетично.
— Вовсе не любовное свидание, — повторил он, хотя в этом уже не было необходимости.
Повторил потому, что хотел остаться приятным воспоминанием, если придется остаться воспоминанием. Потому, что, кроме приятного воспоминания, ему нечего было оставить ей. О любви говорить не имело смысла, неподходящий момент. И потом — слишком поздно.
— Да, я и забыл, — оживился он.
Он и в самом деле забыл. В ранце он привез ей свой гербарий. Гербарий тоже может напоминать о нем. Он очень дорожил им, он любил естествознание. И помнил каждое место, где собирал цветы или растения.
— Дарю тебе свой гербарий, — сказал он. — Я знаю, ты любишь его рассматривать. Мне он больше не нужен, ведь я уже взрослый.
И протянул ей гербарий в твердой, обернутой в синюю бумагу обложке. Большим красным карандашом она написала на первой странице: «Бетховен».
— Как я рада! — Она порозовела и принялась листать гербарий. — Пшеница, — прочла она на первой этикетке. — Triticum vulgare.
Он глядел на бесцветный стебелек пшеницы и думал о том, что мина взорвется в тот самый момент, когда он войдет в устье канализационного стока.
— Георгин, — произнесла она. — Dahlia variabilis.
Он должен положить мину и бежать. Бежать, перепрыгивая через камни. Река высохла.
— Капуста, — засмеялась девушка. — Brassica oleracea.
По мосту он должен проехать, будто прогуливаясь. Он всегда проезжает через мост к излучине реки возле мельницы. Когда он доедет до середины моста, товарищи с обоих берегов откроют огонь по часовым. Он представил себе, как скользнет по быку железнодорожного моста, и ему опять захотелось пить. Мина как будто уже была у него в руках. Ему казалось, что у него сожжены губы.
— Хризантема. Морковь… Они у тебя размещены как попало. Слышишь, Бетховен? Я говорю: они размещены как попало. Никакого порядка.
— Был… Возможно…
— Смотри, мох с дерева! Какой великолепный зеленый цвет, правда? Какой свежий! Где ты его взял?
— В лесочке на Пьятра Веке. Это мох молодой и в самом деле на редкость зеленый… А вот клубника — Fragaria eletilor. Жилки на листе совсем серебряные. Ты любишь клубнику?
— Люблю. И малину тоже.
— Есть и малина. Видишь, какой у нее длинный корешок?
— Ах, картофель! Какой он смешной! Совсем некрасивый, высохший!
— Все они красивы, когда зеленые. Чего можно ждать от мертвого, сухого цветка картофеля — Solanum tuberosum. А здесь он потерял всякий запах, цвет и похож на сорняк. Это глупо, правда?
— Нет, у тебя красивый гербарий… Вот подсолнечник — Helianthus annuus.
Он засмеялся. Его радовало, что ей нравится гербарий. Ему он тоже нравился. Все растения были выбраны удачно, в период цветения — когда они прекрасны, ярки, когда в них пульсирует жизненная сила и словно предвидится плод. В период цветения всякий цветок полон прелести.
— О, посмотри, фиалка — Viola odorata! У тебя есть и петрушка! И каштан! И вишня — Prunus cerasus. Какие тоненькие чашелистики!
В комнату словно ворвалось все цветение садов, в воздухе запахло весной. Они сидели рядом и нетерпеливо переворачивали лист за листом.
— Подснежник — Galanthus nivalis. Точно на картинке. Лепестки белые, широко раскрытые… И сельдерей — Apium graveolens.
Они разглядывали каждый цветок. Она вся сияла: он совсем позабыл о том, что скоро пять часов.
— И айва. Cydonia vulgaris. Бетховен, ты любишь айву?
— Еще бы. Особенно сваренную в вине. Ты когда-нибудь ела айву, которую осенью сварили в вине?
— Нет.
— У меня слюнки текут, как только я о ней вспомню. А какой аромат, какой вкус… Просто пьянеешь, когда ешь…
— Я ела айву, испеченную в золе. Бетховен, я и тебя научу… Разжигаешь большой огонь, чтоб угольки были мелкие-мелкие, и кладешь айву в золу, подальше от самого огня… И оставляешь, пока она не испечется… Она чернеет, кожица местами лопается… Ешь ее, как… Уже не знаю, как что… Ничего лучше на свете нет, клянусь, Бетховен! Даже если тысячу лет будешь жить, ничего вкуснее не попробуешь. Печеная айва… Но я думаю, что и в вине вкусно, ведь все равно это айва… Осенью мы будем есть и печеную и сваренную в вине. Смотри, у тебя и чеснок есть…
— И лук, и лук-порей, и укроп… Какой вкус у укропа! И не только на тарелке… Когда он свежий, в огороде…
— А вот и желтый донник — Melilotus officinalis.
— И одуванчик — Teraxacum officinale.
— А у этих почему ты не подписал названия?
— Некогда было, а кое-какие собрал недавно… Тут много без названий… Некоторых я и не знаю. Подпиши сама. Пусть ни один не останется без имени.
— Я отыщу и латинские названия, — сказала она. — Но здесь есть чистые листы… Я соберу еще растений, ни одного пустого места не будет. Вот какой станет гербарий! Не узнаешь его, когда я тебе покажу…
— О, узнаю… Я помню, где сорван каждый цветок, и, когда смотрю гербарий, вижу и день, когда их собирал, вижу все свои дни, клянусь… Я вспоминаю все, что делал, когда гляжу на них, будто гляжу на самого себя, клянусь. Почему ты смеешься?
— Так. Потому что ты мне его подарил. Зачем ты подарил его мне?
— Я ведь тебе сказал, я уже взрослый…
Она смотрела на него ясным взглядом. Она была убеждена, что он ее любит, иначе он не подарил бы ей гербарий. Приятельнице гербария не дарят. «Нет, нет, нет! — думала она. — Тысячу раз нет. Не дарят. Он подарил его со всеми своими днями, со всей любовью, так должно быть», — думала она.
— Бетховен…
— Что?
— Ничего… Просто сказала твое имя.
Она вспомнила, как они познакомились. Это было под вечер. Она возвращалась домой от подруги. Они вместе занимались по истории, но выучили не слишком много. У нее была плохая память на даты, и поэтому все казалось ей непонятным. А учительница истории требовала от них дат. Идя по улице, она услышала крики и заметила, что где-то вдалеке дерутся. Полицейские тащили двух или трех человек. «Наверно, пьяные», — подумала она и пошла своей дорогой. Зажглись тусклые фонари. Тишину прорезали свистки, и ей казалось, что это вспыхивают и тут же гаснут какие-то мрачные огни. Ей стало страшно, и она пошла быстрее. Сейчас война, гулять по вечерам запрещено. Когда она уже вошла в подъезд и начала подниматься по ступенькам, дверь за ней быстро открылась и кто-то вошел. Она испугалась: может быть, это вор? На лестнице не было ни одной лампочки, и слабый свет уходящего дня заставил ее вздрогнуть. Она ускорила шаги. Он догнал ее на втором этаже и спросил, есть ли другой выход из дома.