«Нет», — ответила она. И пошла бы дальше, если бы этот человек не был весь в крови. Его лицо походило на маску. Только глаза были не в крови, и только они говорили, что этот человек молод. Она не знала, что делать, в горле у нее встал комок. Ее мечта стать врачом сразу разлетелась в прах, это лицо вызвало у нее ужас. Они услышали приближающиеся свистки, и их глаза расширились. И тогда она вдруг осмелела и взяла его за руку. Ей хотелось оберечь его, защитить, словно она была его матерью. Свистки становились все пронзительнее, слышать их было нестерпимо. Она сняла белую косынку и прикрыла его лицо, чтобы не видеть, как течет кровь, какое оно багровое. И пусть он хоть как-то будет спрятан! Они поднялись еще на несколько ступенек, свистки преследовали их, точно собаки, от этой погони невозможно было оторваться. Вот свистки послышались совсем близко, и вся лестница до последнего этажа, казалось, задрожала. Она сдернула косынку с его лица и перед своей дверью, лихорадочно отыскивая левой рукой ключ, правой прижала его голову к себе, точно он был ребенком. Они вошли в квартиру, заперли дверь на ключ и стояли возле нее не дыша. Она опять прижала к груди его голову, чтобы ободрить его и чтобы он не проронил ни слова. Когда свистки замолкли, они взглянули друг на друга и сели на стулья в кухне, полумертвые от усталости. Тут она впервые увидела его улыбку и ничего не поняла. Он смотрел на нее, улыбался и показывал пальцем. Она оглядела себя и удивилась: на блузке, слева, виднелись разделенные белыми пятнами отпечатки рта, носа, щек, подбородка. Его окровавленное лицо отпечаталось на ее белой блузке. И справа тоже был отпечаток — смешной, искривленный. Она взглянула на косынку — на ней было огромное, почти круглое пятно и ясно выделялись только белые пятна глаз. Она улыбнулась и побежала переодеться. До сих пор она не выстирала эту белую блузку и вообще не собиралась ее когда-нибудь стирать. И косынку не выстирала и больше ее не носила. До сих пор на блузке и косынке виднелись отчетливые следы. Но красный цвет потускнел. Она положила руку на гербарий и подумала, что блузка навсегда сохранит его лицо, тот вечер. Даже если они поссорятся. Она взглянула на него и спросила:
— Бетховен, мы когда-нибудь поссоримся?
— Откуда мне знать?
— А кому же знать?
— Не поссоримся, зачем нам ссориться? — торопливо сказал он. — Я приглашаю тебя в воскресенье в кино.
— А если я не пойду, мы поссоримся?
Он не ответил, не шевельнулся. Стало тихо-тихо, и в эту секунду он услышал тиканье часов. С каждой секундой они тикали все громче, оглушали его. Время спешило, а он забыл о нем. Он взглянул на минутную стрелку: надо идти.
Слушай, слушай хорошенько!
Угадаешь или нет,
Кто зовет тебя, кто кличет?
Говори скорей ответ…
Дети пели. Подходя по очереди к каштану и став лицом к соседнему двору, они выкрикивали:
— Марин…
— Анджела…
Не угадал, не угадал!
Стой на месте, проиграл…
Они оба слушали, как играют дети, а секунды стучали, их стук заполнял комнату. Он узнавал всех детей по голосам.
— Нику!
— Не угадал!
— Василе!
— Не угадал!
— Виорика, Нику, Анджела, Василе, Виорика…
Дети один за другим все шли и шли к каштану. Не кончалась песня, не кончалась игра. Марин так ловко изменял голос, что никто не мог его узнать. Только он узнал, он часто слышал этот голос из ее комнаты. Он взглянул на нее и, кивнув в сторону двора, сказал:
— Какая хорошая погода.
Глупо, разумеется, но надо же что-нибудь сказать. А погода действительно стояла великолепная. Небо было необыкновенно синее.
— Мне надо идти, — сказал он погодя.
И пошел — спиной к двери, чтобы как можно дольше смотреть на нее. У нее были алые юные губы, и он, быть может, никогда не поцелует их, если уйдет. Он сделал еще шаг к двери. Ему была видна ее грудь, ему казалось, что он слышит ее дыхание. И если он уйдет, то никогда не прижмется к ее груди, не услышит ее дыхания, подумал он. Секунды стучали, приближая его к двери.
Кто зовет тебя, кто кличет?
Говори скорей ответ…
Но кто кличет его? — думал он. Кто его зовет? Остаться было бы очень легко. Жизнь была бы наверняка спасена. Здесь, у нее, нет никакой опасности. Здесь верная жизнь. Жизнь словно зовет, подумал он и улыбнулся. Что за глупость, будто его позовет смерть, что за величайшая глупость! Никто его не зовет, просто нужно в пять часов быть там.
— Почему ты улыбаешься? — спросила она.
— Так… Пойдешь в кино?
— Да, — ответила она. — Но ты приходи и завтра.
— Хорошо. Приду сказать, какие фильмы показывают.
— Я буду тебя ждать.
Он взял ее руку, впервые за все время их знакомства, и удивился: рука была очень легкая. И очень маленькая. Он посмотрел на ладонь, она была совсем детская, без глубоких складок. Явственно выделялись только три линии. Ему захотелось дотронуться этими линиями до своего лица, но было стыдно. Секунды торопили его. Он заглянул ей в глаза, и ему стало грустно: что, если он больше ее не увидит? «Глупости», — подумал он и, чтобы не оробеть, рассмеялся.
— Так до завтра…
И поцеловал ее ладонь. Поцеловал ладонь с этими тремя линиями и словно поцеловал всю ее жизнь. Эти три линии — судьба, как говорят цыганки. Ладонь была очень теплая, он почувствовал, как она дрожит. И вышел.
Он сел на велосипед и поехал на улицу Унирий. Там, у дома номер семь, остановился. Его дожидался человек. В подъезде он сменил свой ранец на другой и поехал к мосту. Все шло превосходно. В ранце за спиной лежала мина, она казалась ему легкой. Он и не думал о мине. Насвистывая, он лениво, как на прогулке, нажимал на педали. И вспомнил о ней. Однажды зимой они катались на велосипедах, и по дороге, за мостом, их застиг снегопад. Хлопья падали большие, белые, пушистые. Они медленно ехали рядом сквозь белую тучу снега. Снег садился им на спину, на велосипеды, облеплял руки. Таяли только хлопья, падавшие на их раскрасневшиеся от быстрой езды лица. Он иногда открывал рот, чтобы хлопья попадали на язык, и она, глядя на него, помирала со смеху. Когда они подъехали к мосту, то были похожи на дедов-морозов. Только лица оставались чистыми от снега. В тот день он словно заново влюбился в нее из-за этого снега. Тяжелые хлопья все падали, а они ехали на велосипедах близко-близко друг к другу и смеялись. И говорили о Сахаре. У нее была классная работа по географии, и она ничего не написала, потому что ей не нравилась тема. Ей становилось грустно, даже если она только смотрела на Сахару на карте. И когда им дали эту тему, она не могла писать про бескрайние пески, скудную природу, отсутствие зелени — признака жизни на земле. Не могла писать хорошо, на высший балл, о том, чего не любила. Сахара для нее просто не существовала, зачем еще что-то учить о Сахаре, это пустыня, без жизни, без людей, без растений… Нет воды — и поэтому все бесплодно. Тщетно он пытался объяснить ей, что Сахара — это лишь временно покинутая человеком область. Возможно, Сахара некогда стала пустыней по каким-то причинам. Но вода там есть, и он даже где-то читал, что существуют огромные моря под пустынями. Только человек должен извлечь на поверхность это скрытое богатство, привести его в движение, возродить растительность, воссоздать почву. «Все зависит от человека», — сказал он. Куда проникает человек, там вырастают леса, появляются птицы и всякие животные.
«Пустыня убивает», — сказала она.
«Пустынь, в сущности, нет, — ответил он, — они только на поверхности, и не навсегда… Земля полна воды, а вода всегда живая, как в сказке!»
Хлопья все падали, и она вдруг промолвила, что жалеет, что ничего не написала. Она не подумала, не могла себе представить, что человек в силах победить любую пустыню, любую Сахару, что африканские пески не вечны и вода может вернуть им жизнь.
«Я получу двойку», — сказала она.
«Тебе поставят двойку с плюсом, ведь ты ничего не написала», — ответил он.
«Бетховен, не смейся надо мной, а то я тебя стукну».
Он тогда расхохотался: ему очень захотелось, чтобы она его стукнула.
…На улицах не было ни души, будто по ним прошлась чума. Город казался мертвым. Лишь группы немцев торопливо сновали туда и сюда. Им уже некогда было разгуливать, как прежде. Границы города сузились, или, вернее, сузились границы времени. Фронт быстро приближался. Быть может, завтра утром румыны войдут в город. Поэтому немцам уже некогда было прогуливаться по улицам мерным шагом, спокойно покуривая. Теперь шаги их были неуклюжие, торопливые, неровные.
Поглядывая с велосипеда на немцев, он с удивлением отметил, что немцы вовсе не такие белокурые, как они сами утверждают.
Вот и лицей «Шинкай», где он прежде учился. Не останавливаясь, заметил всех, с кем должен был встретиться. Их было немного, но больше и не нужно. Идя прямо, по улице Эминеску, они придут к мосту раньше. Мост не очень большой, но хорошо бы его взорвать. Тогда немцы не уйдут из города, как из собственного дома, через широко распахнутые ворота. И поезд с пленными не будет отправлен. И у немцев станет одним днем меньше.
Часы тикали одинаково. Их время словно слилось друг с другом, секунды звучали вместе. В конце улицы он увидел каменный мост. И рядом с ним черный металлический, железнодорожный… Мост все вырастал и наконец сделался невероятно высоким, каким никогда ему не казался. Часовые стояли на посту, у въезда на мост. Двое. И по ту сторону моста стояли еще двое. На всей улице не было видно ни души. Но он знал, что на чердаке углового дома, возле моста, притаились люди. И за рекой, в домах кузнецов, что были по ту сторону моста. Когда приезжали повозки из деревни, кузнецы подковывали лошадей и надевали шины на колеса. Но с тех пор как началась война, кузнецам уже нечего было делать. А некоторые из них давно сгнили на фронте.
Теперь не надо думать ни о чем — ни о кузнецах, ни о ней. Надо быть внимательным. Он совсем не боялся. И, чуть нажимая на педали, въехал на мост. Все представлялось ему легким, почти неправдоподобно легким. Только на спину давил груз, но это не был груз мины. Доехав до середины моста, он услышал первый выстрел. И почти отшвырнул велосипед.