Мы молча вернулись домой и в этот вечер ничего не ели. Как будто нам и не надо было есть. А ночью я плакал, спрятав голову под одеяло, чтоб меня не услышал дедушка.
Мать Трикэ начала посылать его пасти волов — он уже большой, говорила она. Он был уже не ребенок.
— Вот жизнь, мать ее так… — сказал Трикэ, и мы глядели на него с гордостью: да, Трикэ стал взрослым, научился ругаться.
Но как-то утром Минодора пришла, я увидел ее у ворот. И все ребята столпились вокруг нее и плакали от радости, точно дураки. А Илинка сплела из цветов венок и надела на шею Минодоре. И мы целый день играли, и Трикэ не пошел пасти волов. Вечером я припер ворота колом, чтобы кто-нибудь нечаянно не выпустил Минодору. А перелаз заслонил старой дверью, чтоб ей там было не пройти. Изгородь была высокая, и Минодора не могла ее перескочить. И пока не выглянули звезды, все дети сидели у нас во дворе, словно пришел какой-нибудь родственник или брат. Но пришла всего лишь Минодора. Василе поцеловал Минодору, и мы засмеялись. И поили ее молоком, и давали ей на ладони сахар. В саду тяжело падали груши, но Минодора не вздрагивала.
А на другой день ее опять не было во дворе. Она перепрыгнула через изгородь. Тогда мы поняли, что она уже не вернется. Мы смотрели в сторону леса и долго молчали.
— Красивая она была, — промолвил Трикэ.
И я взглянул на его брата: он знал только свою мать, отца он никогда не видел.
— Глаза у нее были… — начал Василе и замолчал.
Наступили холода. Как-то Трикэ ушел пасти волов, надев отцовский пиджак. Рукавами пиджака он подметал улицу. А мне дедушка велел выбивать на завалинке семечки из подсолнуха.
И потом, когда мы почти забыли о Минодоре, она однажды утром появилась снова. И мы все радовались в этот день, как дети. Смеялись и кормили ее сахаром. Но когда Минодора ушла в третий раз, она уже больше не вернулась.
Перевод Д. Шполянской.
ДИКИЕ ГУСИ
Недвижно стоял белый, холодный, густой туман, и на прибитой дождями земле делалось еще темнее. С трудом, словно глядя сквозь воду, можно было различить человека, низко нахлобучившего черную шапку. Кони замерли, наставив уши, как будто попали в такую глушь, где может неслышно подкрасться, изогнув спину, голодная волчица. Спердя, чтоб разогнать скуку, то заплетал, то расплетал хвосты лошадям. Лошадям было все равно — сейчас не летали мухи, от которых приходилось отмахиваться, хлопая себя хвостом по брюху. Закутавшись в тулуп, Спердя не вылезал из повозки — боялся, чтоб кто-нибудь не украл у него топорик или тормоз. В таком тумане можно ждать чего угодно, особенно на полустанке, где бродит столько неизвестного люда. Спердя жалел, что приехал слишком рано. В конце концов, сын мог бы и подождать, все равно пешком он не пойдет, да еще с батарейками за спиной, — до села девять километров. Спердя вынул из кармана часы, открыл крышку и громко сказал:
— Четверть.
Потом сплюнул с досады, встряхнул часы — как бы не остановились ненароком, прижал их к уху и, послушав тиканье, сунул в карман. Если судить по его часам, то поезд опаздывал часа на полтора. А часы шли точно по радио и не обманывали его. Он снова принялся заплетать хвосты лошадям.
Хриплый, прерывистый звук, похожий на вой цепной собаки, заставил коней очнуться и нетерпеливо стукнуть копытами. Спердя, с облегчением выпустив хвост лошади, приподнялся было с сундучка, на котором сидел в повозке, чтобы достать оттуда тулуп для сына. Но передумал: что, если ему только показалось, будто он слышал этот вой, а на самом деле ничего не было? Когда ждешь так долго, тебе может и послышаться. Ладно, кони вздрогнули тоже, но разве не могло послышаться и им? Приглушенный грохот и бледный огонек убедили его, что он не ошибся. Поезд со скрипом и стуком буферов подполз к полустанку.
«Совсем не смазан», — подумал Спердя, поджидая сына в повозке, потому что тот знал место, где обычно отец ждал его.
Поезд, так же скрипя, ушел. В нем было совсем тихо, как будто все пассажиры спали или он шел пустой. Туман был слишком густой, и Спердя не видел, сошел ли кто-нибудь с поезда, сел ли кто. Кони потряхивали гривами, отгоняя туман. В темноте вырисовалась мужская фигура и медленно направилась к повозке. В нескольких шагах фигура остановилась и прошептала:
— Леу…
Никто не ответил, и тогда человек трижды хлопнул в ладоши и позвал погромче:
— Леу!
Спердя крепко стиснул вожжи. Это звал не его сын.
— Леу! Джика! — И человек стал перед конями, схватив их под уздцы. — Эй, глупые, не видите меня, что ли? Прикидываетесь, будто не слышите, разбойники?
Он вытащил у коней из зубов мундштуки и по очереди приподнял кверху их головы.
— Одряхлели, не видите уже, кто с вами говорит, да? А может, заважничали?
И он легонько столкнул коней головами, а потом сам боднул их лбом, уронив при этом фуражку.
— Вы с кем сюда пришли? Эй, кто там в повозке?
— Я, — ответил Спердя.
— А, это ты, крестный!
Человек поднял с земли фуражку, надел ее и подошел к повозке, похлопывая Леу по животу.
— Здорово, крестный, — протянул он руку Сперде.
— Здорово, — ответил тот.
— Приехал меня встретить? Вот хорошо. Только почему моих нет? Эх, и дурак же я, откуда им знать, что я вернулся?.. Да и ты приехал на авось, слышал, что многие домой возвращаются…
— Да, — промолвил Спердя.
— А может, ты занял у моих повозку, чтоб встретить кого-то?
— Нет…
— Да, да, ведь у тебя же свои лошади… Слыханное ли дело, эти тихони не узнали меня! Чего доброго, они меня позабыли! Конечно, если шатаешься по белу свету… Ну, да я им о себе напомню… А чего мы ждем?
— Ничего.
— Так вытянем их кнутом, — сказал человек и, не спросясь, взял у Сперди из рук вожжи.
Сел справа на место кучера, где раньше сидел Спердя, устроился на сундучке, уперся ногами в передок повозки и натянул вожжи.
— Но-о-о, разбойники! — сказал он, и кони заплясали на месте, вздернув головы. — Вот так, нечего в землю смотреть, вы не попрошайки. И-их! Вот я вас согрею, чтоб не простыли из-за тумана, — добавил он, повернув повозку и погнав к селу.
Оси поскрипывали, кони шли, как каждому вздумается. Человек в повозке насупился. Он пустил коней медленно, шагом. И молчал. Кони, понурившись, узнавали дорогу по следам.
— Что нового в селе? — спросил наконец солдат. Звали его Тебейкэ.
— Все по-старому, — ответил Спердя, поплотнее запахиваясь в тулуп.
— Братья мои домой не вернулись?
— Не вернулись, болтают, будто их и в живых нет… Или без вести пропали… И о тебе слух прошел, что тебя убили, — сказал Спердя, не называя его по имени, потому что не знал, который это из семи сыновей, прижитых стариком Тебейкэ со своей первой женой. Он всегда с трудом различал братьев, даже днем. Впрочем, их путало все село. Никто не называл их «Тебейкэ», называли «Семь братьев». Семь братьев — Ион, Георге, Николае, Василе, Думитру, Букур и Флоря. Кто из них сейчас правил лошадьми, Спердя сообразить не мог. Всех их он крестил, был посаженым отцом у них на свадьбах, крестил и их детей. Но Спердя не спросил, который же это из братьев, он не хотел злить солдата: еще тот подумает, будто Спердя его забыл.
— Стало быть, пришла на меня квитанция, — засмеялся Тебейкэ. — Э-эй, пошли! — И он привстал.
Кони взяли быстрее. Тебейкэ, чтобы согреться, притопывал, будто плясал на месте сырбу, и кони пытались приноровиться друг к другу.
— Здранга, здранга, — подпевал и приплясывал Тебейкэ, как делал когда-то, чтоб кони бежали рысью, но сейчас они плохо узнавали его голос. — Э-эй, лодыри! — И он начал легонько похлестывать их вожжами по брюху.
Песок был влажный, но дорога уже подсыхала, и кони шли легко.
«Ничего нового, значит», — подумал Тебейкэ, втягивая в грудь сырой, холодный воздух.
Воздух ему не нравился, он был слишком насыщен туманом, и от него во рту словно появлялась оскомина. Он представлял себе приезд в село совсем иначе — в жаркий полдень, с хмельным от ленивого, тяжелого солнца воздухом. У брода, возле кладбища, он снимет зеленый мундир, сбросит фуражку, прыгнет в воду и отмоет всю въевшуюся в кожу пыль, потом подплывет к илу, понюхает его, зароется в него лицом так, что вылезет оттуда черный, как сатана, и опять вымоется — чтоб уже совсем исчез запах винтовки. Но сейчас ночь, стоит туман, и ему холодно, и кони уже не узнают его и не спешат поскорее довезти в село.
— Выходит, думают, что я умер, — сказал Тебейкэ, опускаясь на сундучок.
— Тебе и крест поставили на кладбище, — проговорил Спердя, нашаривая в карманах семечки. — Поставили всем вам один крест и написали на нем ваши имена.
— Должно быть, на семь крестов не хватило денег! Это все чушь, крестный… Был у меня на военной службе дружок, вернулся он домой, а там все считали его убитым… Дело было в воскресенье, все ушли в церковь… Ключ от дома на прежнем месте он не нашел и отправился в церковь, за своими… Поп как раз читал за упокой его души… «Женикэ Молдавану», — возгласил поп. «Здесь!» — как гаркнет Женикэ, он совсем позабыл, что уже не в армии. Все в церкви как захохочут! Никто не испугался, не принял его за оборотня… Все обрадовались, только поп позеленел, потому что Женикэ испортил службу — все высыпали из церкви и пошли к Женикэ домой…
— Случается, — сказал Спердя, лузгая подсолнухи и выплевывая шелуху за борт повозки.
И подумал о сыне и о батарейках для карманных фонариков. Спердя открыл лавку, а фонарики раздобыть было трудно. У сына отыскался какой-то приятель, торговавший фонариками на «черном рынке». Сын уехал два дня тому назад, и Спердя не понимал, почему его нет и сегодня вечером. «Нашел себе небось какую шлюху!» — думал он, разгрызая семечко.
— Дышло покривилось, — сказал Тебейкэ. — Из-за этого кони плохо везут, не идут как следует. Я сделаю новое, прямое, как свечка. Да, дышло — оно много значит…
— Да, — подтвердил, чтобы не молчать, Спердя.
«Черта лысого сделаешь», — захотелось ему сказать, да неохота было заводить ночью в повозке ссору. Может, у этого дурня в котомке оружие, и кто его знает, на что он способен. В особенности если услышит, что уже два года, как повозка не его, что он, Спердя, купил и повозку, и коней. И еще три погона