[11] земли из их надела купил. Только зачем все это говорить ему сейчас, огорчать его, пусть лучше дома сам разберется со своими.
— Ну, как там, на войне-то? — спросил он, чтобы солдат не подумал, будто его ничто не интересует.
— Ну как… Забот нет, ешь, спишь, ни тебе пахоты, ни жатвы.
— Жалко, что ей конец.
— Куда как жалко, — насмешливо, с расстановкой произнес Тебейкэ.
— Ишь, ты какой гладкий стал.
— Чем собою землю кормить, лучше уж самому жирку поднабрать, — скривив губы, ответил Тебейкэ.
— Подвезло тебе, повидал белый свет, города, страны, села, баб… С немкой какой не пришлось переспать?
— Не очень-то времени у меня хватало на баб…
— Много поубивал народу?
— Тс-с-с! — сказал Тебейкэ. — Тихо! — И, натянув вожжи, остановил коней. — Слушай! Не слышишь?
— Что там слышать-то?
— Слушай… Дикие гуси… Куда это они летят? Слышишь, как перекликаются?
— Да ну их к черту!
— Нет, не скажи!.. Прислушайся… Жаль, нельзя их увидеть: небо темное. Слышишь? Давно я их не слыхал… Сколько месяцев? Я тогда был в одном городе, ходил вечером в патруле… Кажется, в ноябре это было, в начале… А может, весной? Не помню… Над городом летели дикие гуси и гоготали… Точно от страха вскрикивали, этак коротко… Пролетали шеренгами над городом, но их не было видно. И кричали, но никто их не слушал, не обращал внимания… «Куда же они летят?» — спросил я себя. И вспомнил, что у нас дома, когда гуси летят на юг, значит к морозу. Начинают лить дожди, холодные, со снегом… А когда гуси летят на север, теплеет. Гуси летели тогда над городом, а люди выходили из театров, из кино и не слышали их… А они летели на юг и кричали, и их не было видно… Точно от страха вскрикивали, этак коротко…
— В этом году в поймах гусей было мало. Я подстрелил всего пару…
— Прислушайся, на север летят. Теперь потеплеет, завтра разгонит туман, солнце выйдет… Слышишь? Посмотри, вон там они должны быть… А сейчас как будто над нами. Много-много… Слышишь? Я их вижу…
— Мерещится тебе. — Спердя вырвал у него вожжи, хлестнул лошадей кнутом, и они двинулись. — Поехали, есть охота, да и ты, поди, по жене соскучился…
— Верно… Сделаю ей еще пятерых ребят, пусть будет семеро. Семь братьев — столько, сколько нас было. Пусть вместе выходят на хору, пусть сами составят хору, когда станут друг подле друга, чтоб закружилась хора, чтоб пошел дым коромыслом…
— Так и вы делали…
— Мы были дуралеи. Думали, что ничего не надо, кроме хоры… И потасовок. Мы, когда брали в руки колья, все село колотили. Вот почему мы были дуралеи, а теперь дошли до того, что нам всем один крест поставили. Я своих детей научу другой хоре. И тебе больше не крестить ни одного, пусть не вырастают жадными вроде крестного.
— Я-то жадный, крестник?
— А чего не смазываешь повозку, когда едешь в дорогу? Скрипит, словно вот-вот загорится. Уж я ее смажу, как надо, и дышло поставлю новое.
— Ладно, ставь, — огорченно сказал Спердя.
Его начал раздражать голос солдата. И этот разговор про дышло и про детей. Взгромоздился на сундучок, ровно хозяин, занял его нагретое место и вожжи взял, не спросясь, а теперь говорит, что и в крестные не позовет. Все на белом свете и без него, без Тебейкэ, может идти своим чередом, как положено, что теперь в нем за нужда? Сошел с поезда никем не жданный, все считали его покойником. Чего доброго, он задумает отобрать обратно и повозку, и землю. Чего он все в бутылку лезет, то хора, то повозку смазать?.. Что у него на уме?
— Когда я о доме думал, мне казалось, будто я ем фасолевую похлебку… Из сушеной фасоли, с копченым мясом… И мне виделось, как жена помешивает мамалыгу на огне и глядит на меня… И от мамалыги пар идет, густой пар. Для девяти ртов — семерых детей да нас двоих. И жить мы будем лучше, чем ты, Спердя…
— Дай вам бог счастья, — сказал Спердя и прикусил себе язык, чтоб ненароком не услышал какой-нибудь бог и не принял это во внимание.
Он взглянул на солдата и увидел, что глаза его как будто поблескивают. А может, ему показалось. Но, верно, он теперь на все способен, если обращается к нему по имени: Спердя. Сколько Спердя себя помнил, его звали не иначе как «крестный», «крестненький». Сперде захотелось потихоньку взять топорик и стукнуть солдата разок по черепу, чтоб знал, как разговаривать с ним.
— Гляди, звезда, — сказал Тебейкэ. — Уходит холод, гуси не соврут… Видишь ее? Чуть виднеется, как восковая… вон, справа над дорогой, гляди, между ушами коней, на ладонь повыше… Вот еще одна… Две, ей-ей, две…
— Привез чего жене-то? — спросил Спердя, чтоб переменить разговор и выведать, что у солдата в котомке.
— Чего я ей привезу? Самого себя.
— Хорошо, но что-нибудь… в подарок? Что-нибудь на память, какие-нибудь там штучки…
— Не в чем было подарки везти, — ответил Тебейкэ, и Спердя с досады выплюнул целое семечко. — Да, чуть не забыл, я нашел на станции пустую гильзу, наступил на нее. Я ее поднял, отдам жене, пусть пристроит у иконы, потому что цветы в ней не уместятся… Ей-богу, не шучу, вот она, гильза! Я и еще одну нашел, если хочешь, тебе отдам, так, на память… Ведь на войне и ноги твоей не было.
— Ладно, в другой раз отдашь, — сказал Спердя, останавливая лошадей. — Вон кладбище, не хочешь крест свой поглядеть?
— Нет.
— Боишься?
— Нет.
— Поди сруби его, я дам тебе топорик… Раз ты жив, зачем тебе крест?
— Пусть стоит, чтоб и я когда вспомнил, как дураком был… Это и лучше, это знак, будто я умер, а я живу. И буду плясать, буду коней кормить, и научу их бежать, коли я сырбу в повозке пляшу.
— Поди хоть поглядеть, он у самых ворот.
— Ладно, — сказал Тебейкэ и соскочил с повозки. Зашел за нее и помочился на колесо. Потом отворил кладбищенские ворота, взглянул и вернулся к коням. — Я немножко пройдусь пешком, — согреюсь, — сказал он.
— Вижу, простыл ты…
— Нет, Спердя, ноги затекли, — сказал он и повел коней под уздцы.
Спердя смотрел на него, и ему казалось, что это медленно движется влажная тень.
— Зря ты, Спердя, хочешь надо мной шутки шутить насчет креста… Эти сказки бабам рассказывай.
— Да я не вру, ей-ей…
— Вот потому-то… Ты думал, я стану себя оплакивать или без памяти упаду и ты смеяться надо мной будешь? Черта с два, посмеешься. — Он остановил коней на мостике, перекинутом над речным бродом. — Эй, лодыри, поглядим, не сошла ли вода… Хороша для купанья, всего лишь до половины устоя, не выше. Только бы солнышко пригрело… Спердя, иди погляди на воду, вон в ней две звезды видать. Завтра пойду купаться, дикие гуси пролетели в небе, высоко…
Тебейкэ перегнулся через перила мостика и глядел на воду, на звезды, которые точно струились в ней.
— Что за воздух, мама родная, дождь и туман вымыли его, в небе больше ни пылинки… Иди, Спердя, посмотри на звезды.
Тебейкэ размахивал руками над водой и смотрел на звезды в ней. Потом звезды вдруг замутились и слова прозвучали невнятно, утопая в воде…
Спердя с топориком в руке влез в повозку и хлестнул лошадей. Повозку рвануло с такой силой, что она чуть не раскололась пополам. То одна лошадь, то другая ржали, задирая головы вверх. Спердя укутал ноги вынутым из сундучка тулупом и утер рукавом вспотевший лоб. Потом взглянул на часы и подумал, что ни у кого на селе нет таких часов, как у него. Добравшись до дому, он лег спать не евши, хотя знал, что никто ничего не видел. В селе знать не знают, что с ним в повозке ехал его крестник. Вода глубока, и людям известно, что мертвецы не оживают. Он выпил литр цуйки и заснул.
Утром Спердя услышал стук в ворота и выругался про себя, что его разбудили так рано. Собаки лаяли и тявкали — значит, кто-то вошел во двор. Может, приехали сын с приятелем из города, привезли батарейки. Он поднялся с постели и вышел во двор встретить их. Солнце поднялось до уровня окна, и воздух был теплый. Босой, в подштанниках и рубахе, Спердя, потягиваясь на ходу, обогнул угол дома, направляясь к воротам. И тут увидел, что по двору идет солдат, постегивая собак хворостиной. Спердя глянул на него, не зная, чего тому надо, и глаза его приковались к белой тряпке, которой была обвязана голова солдата.
— Проснулся, Спердя? — спросил солдат.
И Спердя остолбенел: это был его крестник.
— Я пришел за повозкой и конями, — сказал тот.
И вывел коней из конюшни и запряг их. Спердя словно онемел. Он не знал, тот ли это, которого он вез со станции, или другой. Все семеро были похожи, всех их прижил Тебейкэ со своей первой женой.
Перевод Д. Шполянской.
НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ
Воды катились плавно и неустанно. Берегом против течения бежали дети. Воды струились сквозь тень тополей, черную, дремотную. Дети держали путь к верховьям реки, шлепали по мелководью, задрав до колен рубахи, брызгались и хохотали. Они были босые, в длинных рубахах, и пареньки, и девчушки. Один пацан — с конопушками — споткнулся и плюхнулся в воду. Рубаха облепила круглую тыкву живота, мокрые волосы заблестели.
— Благода-ать, — пропел конопатый, перевернулся на живот и забил ногами, будто плывет.
Девчонки прыснули и, зачерпнув воды, смочили разгоряченные лбы и шеи.
— Эй ты, выгони волов из люцерны, — велела курносая девчонка мальчугану с щербатым ртом.
Щербатый выскочил на берег, раскинул руки и со всех ног бросился через дорогу, гудя, как самолет. Он выгнал волов из люцерны, а заодно и из кукурузы и вернулся, запыхавшийся, веселый.
— Твой Лунила совсем спятил, муха что ли его укусила? Дерет во всю прыть — не угнаться.
— Он зато породистый, не то что твой Марцой.
— Мой Марцой — гора, он тебе из любой топи воз вытащит.
— А мой Меркан ваших дохлятин — одним копытом!
— Ой-ой, ври да не завирайся.
Небо лучилось светом, уходило высоко-высоко и растворялось в сиянье. Дети задирали головы, солнце, застрявшее на полпути, припекало, слепило глаза.