— Спит, — прошептал щербатый, — не буди…
— Наверно, заблудился…
— Тсс!..
Солдат лежал, растянувшись на спине: на глазах каска, ружье рядом, ранец — поодаль.
— Чего там? — послышался голос синеглазой.
— Ежа нашли? — полюбопытничала, подходя, та, что с косичками.
— Лейтенанта, — ответил конопатый, — он спит.
— Это не лейтенант, а майор, — поправила курносая.
— А по-моему, генерал…
— Генералы не ходят в касках…
— Это капрал…
— Капрал дерьма набрал…
— Заткнитесь, черти. Это сержант.
— Давайте у него самого спросим.
— Пусть спит лучше.
— Румын…
— Ага, наш, наверняка генерал…
— Заглохни, немой, разбудишь. Он тебе тогда покажет генерала, пропадет охота болтать-то.
— Тсс! Может, он нарочно притворяется, что спит, а сам слушает да на ус мотает…
— Вот кого надо было водить заставить. Фиг бы он нас нашел… со всей своей ротой! — громко сказала курносая, подмигивая товарищам — дескать, пусть позлится, коли слышит.
— Знаете что, — зашептал щербатый, — давайте заведем вокруг него хору… Ишь, притвора, пусть видит, что мы не дураки ему верить… Давайте спляшем вокруг него, то-то смеху будет у него в части, как узнают, то-то сраму…
Они встали в хоровод.
— Где пшеницы колосок, колосок, колосок…
— Вырастает василек! — закончил конопатый, неистово топча люцерну пятками.
Они проскакали вокруг солдата три раза, семь раз — все напрасно. Как с гуся вода. Они раззадорились еще пуще.
— Давайте у него патроны повытрясем.
— Да ты что, он нас прибьет, как конокрадов каких! Лучше посмотрим, что у него в ранце, — предложил щербатый.
Они сгрудились вокруг ранца и вытряхнули на землю: загадочный предмет — банку консервов, половину засохшего каравая, книжку без картинок, пару шерстяных носков с драными пятками и яблоко. Запихнули все на место и поднялись, удивляясь, что солдат и ухом не ведет.
— Как тебя звать, солдат? — спросил щербатый. — Ион?
— Нет, его звать Николае…
— Солдат Харлампий! — прыснул немой.
Мальчишки больше не называли его генералом, хватит, попугали уже девчонок, а солдата, видно, ничем не заденешь, не обидчивый.
— Язык он проглотил, что ли? Нехристь, верно. И поп ему имени не дал! — ехидничал конопатый, лишь бы пронять упрямого парня.
Но солдату все было нипочем. Растянулся на спине, каску надвинул на глаза, правую руку поднес к виску, будто салютовал небу. Так и заснул? Или, может, во сне вздумал отдать честь небу и земле, речке и тополям? Ребятишкам страсть как хотелось расспросить его про омут, что там было — бомба, граната или снаряд? Почему не покалякать, ведь бой кончился?
— Давайте его пугнем, — предложила курносая.
Они всем гуртом сбегали на дорогу, набрали камней и ну швыряться — ясное дело, стараясь не задеть солдата.
— Бум!
— Пыр-пыр-пыр!
— Фью-фью!
— Буф! Пум!
Камни и булыжники падали в люцерну вокруг солдата. Дети бросились в атаку:
— Ура-а-а!.. Ура-а-а!
Солдат не шевельнулся. Щербатый, подскочив к нему прежде других, вдруг замер, испугавшись больше, чем в первый раз. Ему пришло в голову — что, если это брат? Вернулся и спит? Ой, задаст ему тогда братец перцу, все лето будет не до шуток.
— Стойте, — махнул щербатый остальным.
И в тот же миг будто с головой ушел под воду, сведенный судорогой, будто вода высосала из него силы. Что, если он мертвый? Щербатый пожелтел и обернулся:
— А вдруг он мертвый?
— А?
Об этом никто не подумал. Немой покачал головой:
— Он целый, даже не ранен… Дрыхнет.
Щербатый на цыпочках подошел к солдату. Все — за ним, молча. Щербатый встал на коленки у изголовья солдата, взялся за каску и медленно поднял ее. Открытые глаза солдата уставились в небо. Черный муравей быстро полз по лбу. Дети не проронили больше ни слова. Стало тихо. Только вода плескала в омуте.
Тени тополей вытянули шеи и достали до люцерны. Дети, сидя на корточках, все смотрели на солдата. И вода журчала, и сочная люцерна росла потихоньку. А солдат лежал неподвижно. В глазах застыл пугающий, странный свет. Может, он глядел в небо перед смертью и только в последний миг закрыл лицо каской, чтобы его не били дожди, не палило солнце, не кусали мухи. Он надвинул каску на лицо, как шляпу, будто лежал не на поле боя. В двух шагах от него валялись высохшие навозные кучки. Залезли все-таки волы в люцерну перед тем, как их угнали.
Дети поднялись. Щербатый бережно опустил каску. Курносая бросила на тело солдата пучок цветущей люцерны. Бросил и конопатый, и синеглазая, и девочка с косичками, и немой. Они разошлись и принесли в подолах траву, люцерну и цветы. Еще раз разошлись, нарвали белых цветов на обочине дороги, камышей и болотных цветов, одуванчиков и лютиков с речного берега, щетинника, люцерны и синих-пресиних васильков и укрыли солдата.
Голубизна неба сгустилась, а могила все росла. Дети не уходили домой, они без передышки сновали взад и вперед, таская в подолах люцерну и цветы. Зелень поля потемнела, и по земле разостлался вечер. Цветочный холм рос. Небесную синь заволокло черным, день закатился. Порыв ветра мягко качнул тени тополей и ударил об воду. Взошли три звезды. Луна повисла над полем, желтая и бледная. Как привидение. Дети не плакали, и им не было страшно. Они зашагали к селу, погоняя волов. И чем дальше шли, тем меньше делался холм. Будто медленно уходил под землю.
Перевод А. Старостиной.
СНЕЖНОЕ НЕБО
Его звали Траян Попеску. Он был учитель. Сын Думитру и Домники Попеску. Однажды он ушел на войну. Оставил дома жену и двух ребятишек, Думитру и Виорику. И всех своих сестер оставил он в селе: Аурику, Фаню, Констанцу, Южу и Марию. И трех племянниц: Тицу, Иоану и Ветуцу. И замужних, и несмышленую мелюзгу. И единственного племянника своего Иона Бетягу. Село называлось Данчеу и лежало неподалеку от Дуная. Был учитель Попеску родом из уезда Мехединцы. Раз он приехал на побывку, на два дня. Срок истек, и он вернулся на фронт. Уходил без всякой охоты, но и не плакал. Хотя кто его знает — ведь он так и не оглянулся на своих. Они стояли у калитки. Учитель надел на плечи ранец и ушел чуть свет, не хотел будить детей. А что у него в ранце, хорошенько не знал. Не удосужился посмотреть. То есть знал — должны быть орехи. Мать вечером слазила на чердак и принесла за пазухой орехов. И кэчулу, пожалуй, она могла уложить тоже. Он слышал краем уха, домашние говорили, что, дескать, как же без кэчулы — вдруг война затянется? Но случилось так, что мать завязала ранец только под утро. Нарочно с вечера не завязывала, боялась, не забыть бы чего. И надумала: сунула коробок спичек. Что он не курит, знала. Затянула ранец и впотьмах ничего не заметила. Попалась ей, правда, под руку теплая шерсть, но она разбираться не стала, не до того. Решила — на кэчулу наткнулась. Так вот и не углядели — унес учитель в ранце кошку. Он обнаружил ее в поезде, когда захотелось есть. Свою белую красивую кошку. Приласкал. Поделился плациндой. И снова посадил в ранец, чтоб не путалась у людей под ногами.
Кошка была умница, и, когда учитель прибыл на фронт, все солдаты ее полюбили. Время шло. Отдавать кошку в чужие руки учителю не хотелось. Всё ждали, что война вот-вот кончится, а она не кончалась, и кошка мало-помалу привыкала к пальбе и бомбежкам. В окопах учитель держал кошку при себе. Когда кругом свистели пули и падали осколки снарядов, кошка щетинилась и смотрела на хозяина, тогда он прятал ее за пазуху, и кошка сидела притихшая, будто считала удары его сердца. Был у него приятель, Ион Галайон, верзила, косая сажень в плечах. Ион Галайон, бывало, задумывался, глядя в небо. «Чего ты там высматриваешь?» — «Смотрю, может, дождь собирается». Ион Галайон вечно ходил голодный. Пайка ему не хватало. Поэтому кошке от него ничего не перепадало, и она не шла к нему. Кошка обходила Иона стороной, и ему было обидно. Как-то ночью Ион украл курицу, прирезал и кишки отдал кошке. С тех пор они как будто подружились.
Учитель написал домашним, чтоб не волновались: кошка с ним. Здорова. Только больше не охотится по ночам на мышей. И днем тоже. И по деревьям не лазит. Остепенилась. Один парень, Ион Галайон, наловил для нее мышей на чердаке; принес их живьем и выпустил у нее перед носом. А этой барыне хоть бы что. Разленилась. Подавай ей кусок с солдатского стола, и все тут.
Ион Галайон провел на том чердаке день и ночь. Он отправился воровать кур да напоролся на патруль. Спрятался. А потом завязался бой на целый день. Сам Ион не стрелял. Он оказался во вражеской зоне и боялся себя выдать. Зато наловил мышей: их там было видимо-невидимо, не возвращаться же с пустыми руками. «Перед кошкой совестно», — признался, ухмыляясь, Ион Галайон.
Раз учитель попал в один город. За два часа до того город разбомбили немцы, и он обезлюдел. Из разбитой колонки, булькая, хлестала на мостовую вода, как белая кровь. Кошка напилась. Учитель шел по городу с Ионом Галайоном и кошкой. Они искали табачную лавку. Ион был курящий. На улицах не встретили ни души. Зашли в парк и уселись передохнуть в тени на скамейке, но кошка испуганно зафырчала. Они увидели под своей скамейкой старика. Вытащили. Он был мертв. Но не от бомбы. На лице застыл ужас. Они поспешили прочь. Аллеи пестрели детскими колясками и куклами. Город лежал в стороне от линии фронта. Маленький городишко. Кому он помешал? Старики вышли в парк погреться на солнышке: матери гуляли с детьми. Когда завыла сирена, люди ринулись к выходу. Но не все. Многие старики остались. Должно быть, решили, что тревога ложная, ведь в городе нечего бомбить. А тем более в парке. Но бомбы падали всюду, без разбора. В парк угодили лишь две, да и то в пруд. Бомбы никого не убили. Учитель шел по парку, кошка за ним. Тишина. Наткнулись еще на двух мертвецов: старика и старуху. Они сидели на скамейке рядышком, держась за руки. Умерли, видно, от страха. Наверное, были сердечники. Подле пруда стайкой валялись дохлые воробьи. Штук двадцать. Кошка не подошла к ним. Учитель взял ее на руки, она дрожала. С непривычки. Увидели еще одного мертвого старика, он сидел, откинувшись на спинку скамейки, уронив руку на костыль. Решил, что нет смысла суетиться, все равно не доковыляешь до бомбоубежища? Он казался спящим. Верно, зажмурился от испуга, да так и остался насовсем, сердце не выдержало. Вот еще один старик. И еще. И старушка. Детский парк замер. Застыли коляски и куклы, брошенные впопыхах там, где их застигла сирена. Только детишек тут не забыли, ни единого. Тишина стояла загробная. Двинулись дальше по парку, от покойника к покойнику. У одного старика торчала в зубах трубка, она как будто еще дымилась.