— Замолчи, жирная! — набросилась на нее бабка. — Сама-то жирна, как свинья, ишь раздулась — будто целый день сиську изо рта не вынимаешь.
— Да уж не то что некоторые — целый день в наморднике!
Сухонькая беззубая старуха рассердилась и с проклятиями кинулась на Лицу. Их разнял Иту, сын Фештилы, и отругал: мол, дурехи, нашли где ругаться — во дворе у покойника. Тут Лица стала корить всех, кто был во дворе: родню, соседей, чужих, цыган.
— Постыдились бы, — говорила она. — Всю-то жизнь вы обкрадывали Николае, судачили о нем, драли с него шкуру, не давали ему кусок спокойно проглотить; а теперь спешите похвалить его да наложить лапу на все его имущество. Души у вас черные, не давали ему житья, а теперь не даете спокойно сойти в могилу, норовите обобрать. Налетели на дом, как вороны.
— Ладно, тетенька, ладно, и сама небось не святая.
— Да она напилась.
Посмеялись и перестали обращать на нее внимание. И Лица притихла. Она пошла домой и по дороге все рассказывала внучке, какой добрый человек был Николае. Внучка не верила, но слушала, склонивши голову.
— Всю жизнь свою он ходил за лошадью, потому что любил лошадей и берег их как зеницу ока. У него и теперь в конюшне стоит конь. Ночью он выводил его на пастбище. Не отдал в кооператив, и за это некоторые его бранили. А с него — как с гуся вода. Он ведь двух уже отдал. Этот-то двухлеток.
— Еще бы отдать! Дело-то стариковское, на работу пешком к черту на кулички не больно походишь.
— Да нет, просто он любил ездить верхом и купать коня.
— А я слышала, он спал не в доме с людьми, а на конюшне с лошадьми. Вроде как спятил в свои шестьдесят. И будто грудь у него была волосатая, как у черта.
— Тогда черту надо бы быть добрым человеком. У Николае сердце было добрее, чем у тебя, скаженной. — И она попыталась схватить внучку за волосы, но та увернулась и со смехом убежала. На дворе Николае все стихло, и Лица решила воротиться, чтобы доругать зятьев. Она увидела, что все собравшиеся пристально глядят в поле и будто прислушиваются к полуденной тишине. Только Пуричел Илие всхлипывает. Когда жена его позвала народ к воротам и все удостоверились своими глазами, что она не ошиблась, Пуричел с сыном схватили гроб, накинули на него покрывало, водрузили его на плечи и потащили в сад, прячась среди слив. Перекинув гроб через забор, отец с сыном бегом вернулись к дому. Крест остался стоять, прислоненный к забору. Потом кто-то вынул из него гвоздь и побежал, держа в руках две перекладины.
— Чего ж это он улыбается?
— Да он всегда такой — то ли радуется, то ли над другими смеется, не разберешь.
— Значит, черти не уволокли из-под мешков эту старую развалину. Да он у нас у всех еще на поминках кутью поест, а сам помереть и не подумает. Будто каждый день ел куличи, а не мамалыгу с луком.
— Должно быть, бог окосел!
— Куда там, он, должно, совсем ослеп, ничего не видит. Прибирает молодежь, цвет жизни, а сморчков не замечает.
— Смерть его позабыла.
Войдя во двор, Николае поздоровался, но не спросил, почему здесь собралось столько народу и отчего все так на него пялятся. Он прошел в конюшню и, улыбаясь, похлопал жеребца по крупу. Лица увязалась за ним.
— Они тебя ограбили, как разбойники с большой дороги.
— Да нет, просто взяли взаймы.
— Вот увидишь: ничего не вернут.
— И пускай, тетенька, ну и на здоровье.
— Ой, человече, ой, тетенька, да ты рехнулся! Люди обзовут тебя дураком, коли ты не заявишь в милицию, что тебя обокрали.
— Не заявлю. Люди знают, что я не дурак, а коли не знают — их дело.
— Господи, тетенька, как хорошо-то, что ты сам цел-невредим, — перекрестилась Лица. — Видишь, они тебе и поминки устроили, и ларь, и крест соорудили.
— Слишком скоро захотели от меня избавиться, — рассмеялся Николае.
— Люди злы, тетенька.
Лица была всего на пять лет моложе Николае, но и его, как всех вокруг, звала «тетенька». Люди разошлись опечаленные. Акилина сказала Иту, что она и не сомневалась: отец ее так просто не умрет.
— Не помрет он так, не долго думая.
Николае взял косу и отправился в поле накосить травы для лошади. Опять стало тихо. Белые сады глядели в синюю прозрачную бесконечность. Когда Николае скрылся, Лица юркнула под навес, чтобы забрать гвозди, которые принес Бодашкэ, — не почему-нибудь — просто не на место они были положены.
— Спрячу-ка я их куда-нибудь к месту, чего им на дворе-то портиться. Кто его знает, может, дождь пойдет и заржавеют бедные гвозди понапрасну, — сказала Лица, направляясь к дому.
Только свист косы разрезал оцепенение поля. Широкая дорога стелилась следом за Николае, он косил время и тишину трав и, улыбаясь, медленно уходил вдаль между голубизною и зеленью.
Перевод Татьяны Ивановой.
БЫЛК И ДОКТОР ИДУТ НА ОХОТУ
— Видишь ли, какое дело, — сказал доктор, — дождя сегодня не будет, значит, день будет роскошный. Пули у нас есть, винтовки у нас хорошие, охотники мы хорошие — так что все будет прекрасно, если мы сами не оплошаем. Потому что на охоте это прежде всего — не робеть, чтоб не дрогнула рука, чтобы не запнуться. Чтобы так: нажимаешь на курок, и уже уверен, что дичь у тебя в руках. И тут главное не оплошать. Я из тебя, Былк, сделаю искусного охотника. На прошлой неделе ты видел, как стреляют зайцев. Это просто. Они падают комом. Как меховая шапка. А лиса — уж на что философ — перед ружьем немеет — ни одной тебе поговорки не скажет. Сегодня я прежде всего научу тебя, как охотятся на волков. Ты какого о волках мнения?
— Нет у меня о них мнения, — сказал Былк.
— А у меня есть.
— Оно и нормально, доктор, у тебя дома столько волчьих шкур, что ты должен иметь о волках мнение. Хочешь сигарету?
— Давай.
Они остановились и закурили. Были они неподалеку от околицы, на выгоне. Между деревней и лесом тянулся огромный выгон — пажить, как называл его доктор. Дело происходило в селе Миерсиль, близ Оради. В каких-нибудь сорока километрах, не больше. В лесу было полно живности: козочки, зайцы, кабаны, лисы, фазаны. День стоял прекрасный. На пажити паслись коровы. И две лошади. А почти у самого леса стояла рыжая корова с молочным теленком. Возможно, она заблудилась и потому ушла так далеко. А может, хозяева разрешили корове пастись, где ей вздумается, потому что у нее был маленький теленок. Не побоялись волков. Это рассердило доктора. Он сказал:
— Есть люди, которые не боятся волков и разрешают скоту пастись в лесу. Правда, волки теперь не нападают на скот — боятся охотников, знают, что за скот их накажут; и все же, как бы то ни было, хозяева глупы, если полагаются на волков. Ведь волка сдерживает страх, а не хорошее воспитание, значит, он нападает, как только почувствует, что его не видят. У волков тоже своя тактика. Однако правда и то, что волки стали деликатнее. Когда я сюда приехал, в этом лесу жил пренаглый волк. Но постепенно он растерял discrètement ses galons[12].
— Я не понял, — сказал Былк.
— Короче говоря — пооблез, — рассмеялся доктор. — Я из тебя сделаю искусного охотника, хотя уверен, что не должен тебе раскрывать все секреты охоты. И нужно будет обязательно научить тебя французскому языку. Охотник должен знать иностранный язык. Встретится с другим охотником, другой национальности — так чтобы мог поговорить. Я учил русский язык. И французский тоже — с помощью словаря и пластинок легкой музыки. Надо будет с ходу выучить и еще какой-нибудь современный язык. Но ни в коем случае не латинский и не древнегреческий.
— Почему, доктор? — поинтересовался Былк.
— Это мертвые языки, на них не поговоришь на охоте — разве что с древними греками и латинянами.
— Ага, — сказал Былк.
Они погасили сигареты и вошли в лес. Ружья взяли в руки — чтобы быть наготове.
— Моя теория, — сказал доктор, — заключается в том, что на охоте нельзя выжидать. Звери приспособились, натренировали свои чувства — конечно, на основании многовековой практики — и теперь не полезут, как дураки, на охотника. Надеюсь, это новая концепция. Я основываюсь на движении, а не на ожидании. Но главное на охоте, Былк, — это чувство юмора. Без юмора охота, прости за выражение, просто дерьмо, или, как у нас говорят, рахат — уж не знаю, почему это выражение считают непристойным, если рахат-лукум продается во всех магазинах, его покупают и едят. Не согласен я и с теорией тишины — нет, не согласен. Охотник должен говорить, смеяться, когда он идет на охоту — чтобы звери и не поняли, что он охотник, а приняли бы его за простого путешественника. И рискнули бы даже напасть на него. У меня было такое с одним волком. Шел я, посвистывая, по тропинке, оружие за спиной, ягдташ полон зайцев. Увидел меня волк — и наперерез, я и опомниться не успел. Заметил его, только когда он кинулся на меня, встал на дыбы, разинул пасть…
— И что же ты сделал? Сразу выстрелил? — спросил Былк.
— Ну нет, у меня не было времени. И потом, я подумал, что жалко портить его шкуру.
— Что же ты сделал?
— Погоди, сейчас расскажу. Значит, он на меня кинулся, пасть разинул. Хорошо, сказал я себе и, сунув руку ему в пасть, схватил его за язык — ему ни пикнуть, ни укусить… просто потерял зверь психическое равновесие. То есть не успел он опомниться, как из атакующего превратился в своего рода жертву, и не хватило у него проворства восстановить психическое равновесие. Видишь, как важно на охоте немножко знать психологию! Потому-то я и сказал тебе, что на охоте надо говорить, а не молчать.
— Так что же случилось с волком?
— А, rien[13]. Я взял в левую руку нож, потом быстро переложил его в правую, а левой схватил волка за язык — левой вместо правой — понимаешь? И ножом я содрал с него шкуру. Он стоял на ногах и растерянно смотрел, как я его свежевал. Потому что свежевать — означает сдирать шкуру. У нас в Трансильвании говорят свежевать. Взял я его шкуру, а самого его оставил на тропинке и, уходя, сказал: «До свидания! Когда у тебя вырастет новая шкура, можешь показаться мне на другой дорожке — так и быть, сделаю тебе одолжение, снова освобожу тебя от нее». Ну, что ты скажешь? — рассмеялся доктор.