Как-то раз к ней пришел Петр. Он был небрит, оброс щетиной до самых глаз; усы у него обвисли и на концах побелели, словно колосья. От него даже издали пахло водкой. Войдя, он, сам не зная почему, снял шапку. Элку это испугало. Она знала, что шапку снимают не при больном, а при покойнике.
— Элка, — взволнованно сказал Петр, — так нельзя. Я завтра запрягу волов и отвезу тебя в город, в больницу. Зачем мучиться?
— Нет, нет, не надо! Я не хочу! — застонала Элка.
Самое слово «больница» подействовало на нее устрашающе.
— Да нельзя же так. У докторов есть лекарства на всякие болезни. Ты нам не чужая. Разве мы можем тебя бросить, чтоб ты погибла?
— Не хочу, не хочу! — в ужасе воскликнула Элка, с мольбой подняв на Петра свои лихорадочно горящие прекрасные глаза.
Она забилась в угол, словно спасаясь от опасности.
— Ну чего ты?.. Почему не хочешь? Там ведь не зарежут, а лечить будут…
— Не хочу, не хочу! Ни за что!
Петр потоптался, помял в руке шапку, почесал себе затылок и ушел, промолвив:
— Я тебе добра хотел… Как знаешь…
X
Наступили последние дни осени. Из-за нахмуренного горизонта выплывали серые тучи; целые дни лежали они на горах и с тяжелой думой глядели в поле. На обнаженных ветвях деревьев трепетали умирающие последние листья и падали с сухим вздохом. По ночам подымался ветер и, бешено воя, мчался во мраке по пустым сельским переулкам, пел и плясал вихрем на площади, на неогороженных бедняцких дворах, колотил в ставни и двери, бегал домовым по крышам, завывал, как безумный, в печных трубах и безжалостно грозил бедноте.
Элка безвыходно сидела у себя в горнице, сжавшись в комок у окна, сложив руки на коленях, в низко надвинутом на лоб, как у вдовы, черном платке. Полузакрыв глаза, она глядела в окно — тоскливо, безнадежно. Мысли ее носились, как разорванные тучи; в них не было ни одного проблеска, ни кусочка радостной небесной лазури. В доме тихо, как в пропасти. Даже висящие на крючьях ведра позванивают от напряжения, не в силах выдержать этой тягостной тишины. Время от времени слух Элки улавливал мышиный шорох на чердаке и легкие шаги кошки по черепичной крыше. Герак не выходил из дому. Захаринчо играл на улице с ребятишками. Только дедушка Маргалак бродил, как отшельник, по этому мрачному дому, который казался необитаемым.
Днем было все-таки легче. Но по ночам Элка испытывала страшные мучения. Как только на улице исчезала тень от крыш и горницу наполнял мрак, душу молодой женщины охватывала смертельная тревога. До рассвета лежала она на спине, не в силах уснуть, глядя широко открытыми глазами во тьму, чуть озаренную тусклой лампадкой, и думы одна другой печальней томили ее. Ночь тянулась долго. Снаружи ни малейшего шума. Только иногда хлопнет ставня. Беспокойно зашуршат оголенные ветви деревьев. Собака взвизгнет спросонок. Вот и все. Элке казалось, что ее живой закопали в могилу, и она начинала глухо стонать.
А из соседней горницы слышатся то тяжелый вздох старика, то его медленные, размеренные шаги. Долго ходит он взад и вперед, словно зверь в клетке.
В одну из таких ночей дедушка Маргалак, спавший у очага, вдруг проснулся. Ему показалось, что кто-то вышел из дома, хлопнув дверью. За окном рыдала встревоженная ночь. Старик встал, зажег свечу. Грозно ревела буря, стены дрожали под напором ветра. Старик тронул рукой дверь. Она была отперта. Он поспешно открыл ее. Вихрь ворвался в дом, взъерошил его седые волосы, погасил свечу. Дедушка Матей выглянул наружу. Во мраке мелькнули белые рукава! Женщина шла к воротам. Он кинулся обратно, заглянул в горницу Элки: в тени иконостаса сладко спал Захаринчо; постель Элки была пуста. Страшная догадка смутно промелькнула в уме старика, наполнив его сердце ужасом и жалостью. Забыв даже взять шапку, он выбежал во двор, оттуда — на улицу. Всюду тьма. Буря неистовствовала; холодный ветер сбивал старика с ног, трепал ему волосы, бороду. Глаза его заволокло слезами, он ничего не видел. Деревья вокруг шумели, пригибаясь чуть не до земли. По небу страшными демонами неслись черные тучи. На мгновенье в прорыве между ними показался мертвенно-бледный, холодный лик луны, осветивший безмолвное село. Далеко впереди старик снова увидел белые рукава женщины, мучительно рвущейся вперед, наперекор ветру.
— Молодка! — что было силы крикнул дедушка Маргалак.
Буря заглушила его старческий голос.
— Молодка! — повторил он, но даже сам себя не услышал.
Тогда он побежал за ней. Ветер в бешеном порыве бросился ему навстречу, осилил, остановил его, заставил повернуть назад. Черные демоны опять заслонили луну. Старик собрался с силами и пустился дальше. Он бежал на своих слабых ногах, наклонившись вперед, словно хотел прорвать головой стихию и взлететь. Глаза, вперившись во мрак, ничего не видели. Он задыхался, и старое сердце его страшно билось в изнеможении. Но Маргалак не падал. Он бежал против ветра, спотыкаясь на неровной каменистой дороге и делая нечеловеческие усилия, чтобы закричать, послать спасительный зов одинокой сиротине, стремящейся в ночном мраке к своей погибели.
— Молодка!.. Элка!
Но напрасно раскрывались его губы: с них не слетало ни звука.
Темные тучи снова зареяли в небе, словно большие черные знамена, изорванные в боях. Из-за них выглянула бледная луна, и глазам дедушки Маргалака открылось взметенное бурей пустое поле.
Старик был уже за околицей. Он остановился, глядя вперед на дорогу. Где-то там, словно призрак, мелькала фигура Элки, с трудом шагающей против ветра. Вот она свернула в сторону, к мельнице. Сквозь вой ветра издали доносился шум воды у плотины. Жалость и отчаяние душили старика. К кому обратиться за помощью? Кого позвать? Подняв свою седую голову и воздев в отчаянии костлявые руки к мрачному небу, он воскликнул:
— Боже милостивый, спаси невинную душу!
В небе совершает свой путь холодная безучастная луна. На земле таинственно и безумно пляшут тени придорожных деревьев. В поле неукротимо бушует ветер, и где-то во мраке хохочут бешеные вихри.
Старик видел, как Элка быстро побежала под гору и пропала за темными деревьями.
— Молодка! — еще раз крикнул он и со всех ног кинулся вдогонку.
Ветер немного ослабил свой напор, и бежать стало легче. Но старик изнемогал, у него подкашивались ноги.
Шум мельничной запруды раздавался теперь близко. Старик уже видел огромные вязы у плотины, И среди них — самодиву с белыми рукавами, которая, скрестив руки и наклонив голову, смотрит в воду.
— Молодка!
Старик бежал, обезумев от отчаяния, махая руками, словно для того, чтобы рассеять мрак. Ценой нечеловеческих усилий, хватаясь за кусты терновника и ежевики, он поднялся на небольшой холм и наконец очутился среди вязов. Там, скрестив руки и пристально глядя в неподвижную темную воду, стояла как вкопанная Элка.
— Молодка! — крикнул дедушка Маргалак и, обессиленный, сел на землю.
Элка, вздрогнув, обернулась. Старик из последних сил протянул к ней руки, стараясь что-то сказать.
— Дедушка! — вскрикнула она, кидаясь к нему.
— Молодка, дитятко! Что ты тут делаешь? — Он схватил ее за руку. — Сядь, дитятко, сядь. Уморился я. Никак дух не переведу.
— Я хочу умереть, дедушка! Сил нет жить больше… Нет мне места на белом свете.
— Не говори так, милая, не греши, дитятко, — промолвил дедушка Маргалак, погладив ее по голове, как ребенка.
Из глаз Элки брызнули слезы. Эта родственная, сердечная ласка тронула ее больную, исстрадавшуюся душу; теплое участие старика дало ей почувствовать, что она не одинока. Она заплакала от умиления.
— Хочу умереть, дедушка Матей, хочу умереть!
— Слушай, Элка, не говори так. Подумай о ребенке. На кого ты его оставишь? Как он будет жить без матери? Уповай на всевышнего, он пошлет тебе исцеление.
— Никто не поможет мне, дедушка.
— Неправда, дитятко. Послушай меня. Я свожу тебя в Сеславский монастырь, — ты помолишься там чудотворной иконе пресвятой богородицы. Она, заступница наша милостивая, вылечит тебя, исцелит.
— Спасибо, дедушка Матвей, спасибо. Жизнь моя кончена… Кому я нужна? Кто обо мне пожалеет? — промолвила Элка, заливаясь слезами.
Босая, с непокрытой головой, она села возле дедушки Матея, дрожа от холода. Он накрыл ее своим зипуном.
— Поплачь, голубушка, поплачь — тебе легче станет…
Ветер бушевал с прежней силой. Старые вязы, печально шумя, махали голыми сучьями. Листья и сухие ветки падали на покрытую рябью поверхность запруды, отражавшую мертвенный лик луны.
— Ну как я буду жить, дедушка? Мне людей стыдно, — всхлипывая, промолвила Элка, посиневшая и дрожащая от холода, истерзанная душевной мукой.
— Не думай об этом, дитятко. Все мы грешны, у каждого свое горе. Бог милостив. Выздоровеешь и про все свои страданья забудешь. Вырастишь сыночка, будешь на него радоваться. Только не отчаивайся, не теряй надежды…
— Спасибо, дедушка, спасибо…
— А теперь вставай, пойдем домой. Смотри, ты совсем замерзла. Вставай, дитятко!
Старик встал и помог больной подняться. Потом, взяв ее за талию и нежно поддерживая, ласково, отечески промолвил:
— Пойдем, милая, пойдем.
И они побрели обратно, словно два призрака — милосердия и страдания. Буря бесилась, трепала им волосы. Падающая с плотины вода дико бурлила. Тучи опять закрыли луну.
XI
Элка совсем слегла. Последняя надежда ее — приложиться к чудотворной иконе — не сбылась. Вскоре она умерла. Она лежала в простом деревянном гробу, навеки успокоенная, но страдание и в последний час не сняло своей печати с ее милого лица. Хоронили ее зимним днем, в распутицу. Земля тонула в грязи. Дедушка Матей, без шапки, вел лошадь. Белые, как снег, волосы его были всклокочены. На телеге, возле гроба, повязанная до глаз, сидела Йовка; она громко плакала, называя покойную самыми ласковыми именами. За телегой шли несколько старух да дедушка Йордан, подавленный горем. Его давно никто не видал, и теперь все удивлялись, какой он стал дряхлый, седой, слабый, как сморщилось его лицо. Он вел за руку Захаринчо. Ребенок шел медленн