Помянух дни древния, поучихся во всех делех твоих, в творениих руку твоею поучихся[7]
ОТЕЦ СЫСОЙ
С вашего позволения я скрою название монастыря, где провел одно блаженное лето в гостях у доброго игумена отца Сысоя. Каждый из тех длинных, ленивых и спокойных монастырских дней мы обедали с ним вдвоем под сенью густолиственной лозы — великолепного украшения этой святой обители. Она расстилала над нами благословенные свои ветви, как кедры ливанские над головой Авраама, бросая на нас прохладную тень. Обеды наши были собственными чудесными произведениями самого отца Сысоя, к которым он щедро добавлял, помимо благовонных горных трав, еще сладость своей мудрости. Вино, к которому скромный игумен питал большую слабость, он заранее остужал в роднике, певшем свою сладкую песню под сенью трех старых плакучих ив посреди двора. Мы сидели до ужина за деревянным столиком под лозой, проводя время в тихих, вдохновенно просветленных беседах о боге, о мире, о суете жизни и загадке смерти. Большое и бурное прошлое отца Сысоя принесло ему богатый жизненный опыт, а церковные книги и Библия, над которыми он проводил одинокие часы свои, прояснили душу его святой премудростью.
— Книги что люди, — говорил он. — Они становятся мудрыми, старея. Наука и мудрость — удел прошлого. Настоящее всегда было морем чувств, по которому носятся души человеческие, не уверенные в пути своем. Их слезы, их вопли, радости, стремления, ошибки и духовные ликования, их мысли и впечатления падают драгоценным жемчугом в пучину этого моря. А когда оно отступит в далекое прошлое, люди находят осевшие на дне его сокровища и черпают мудрость.
Я уверен, что, будь эти мысли высказаны устами отца-архиерея, он возгордился бы паче патриарха. Но отец Сысой сидел спокойно, брал крошки со стола и прекрасной священнической рукой своей кидал их курам, теснившимся вокруг него, и воробьям, без страха садившимся к нему на плечи.
Был он крепкий, коренастый, с молодым огнем в глазах, с приятной улыбкой на лице, с поседевшей бородой; из-под черной камилавки его выбивались пряди, белые, как вечные снега горных вершин. Мысли его ползли медленно, разветвляясь, виясь, как лозы, и венчаясь густой листвой. О себе он говорил:
— Я — недостойный, и этому две причины: чревоугодие и снисхождение к грешникам.
Передам вам некоторые из его рассказов, полных назидательности и глубокой мудрости.
1909
СВЯТЫЕ ЗАСТУПНИКИ
Источник всех зол в мире — страсти и влечения плоти, — тленной плоти, которая губит блаженство бессмертной души. Пока Адам гулял одинешенек по райскому саду, мир был совершенен, ибо мысли первого человека не искали ничего, кроме бога, и душа его была ясна, как небо, к которому она стремилась. И хорошо ему было одному, без забот, среди лесов, озер и зверей. Женщина внушила ему мысль, что он равен богу, отравила кровь его грехом и загрязнила желанием душу его. Первопричина плотских влечений исходит от дьявола, и зачатие человека через страсть — нечисто.
На этой неопровержимой истине сошлись все святые угодники божии и радетели о спасении души человеческой. Св. Теодосий, основатель монастырей, созвал всех своих сподвижников на собор с целью обдумать этот вопрос и попросить у господа, чтобы зачатие людей происходило через невинный взгляд, а не через телесное беснование.
Просторная небесная зала наполнилась святыми. Они приближались, как видения, переступали порог с блаженной улыбкой, подходили к местам своим строго и озабоченно, и сияние их бледных лиц распространяло в зале сумеречный свет, подобный тому, какой распространяет утром в горах проснувшийся взор дня. В первых рядах этого необычайного собрания выделялся св. Григорий Богослов, над которым усердие к воздержанию сгустилось так, как сгущаются тучи. По обе стороны от него сидели св. Василий и св. Иоанн Златоуст. Во всей зале не было никого вдохновенней этой возвышенной троицы. Неподалеку от них находился св. Симеон Столпник, осененный духом премудрости божией, всегда избирающей именно такие смиренные души и воздвигшей его — простого пастыря бессловесных тварей — в пастыри одаренных даром речи овец. Возле него был великий Пафнутий. Бесчисленные тревоги его земного существования заставляли еще блуждать его темные глаза. С лицом бледным, как иерусалимская стена, плача, всматривался он в лики святых, с волнением ища неземную красоту Таис — мечту, которая составляла двигатель его существования и с которой его взял к себе всевышний.
Близ него сидел придавленный горбом своим св. Андрей, Христа ради юродивый. И было там много-много других.
Святые женского пола смиренно ютились на последних местах, с умиленными лицами и скрестивши руки. Они сидели не шевелясь, стыдливо склонившись и, ввиду щекотливости вопроса, поставленного перед собранием, не решались поднять глаза. Среди них находилась и болгарская святая Петка Самарджийская — единственная, имевшая смелый, самоуверенный вид.
Святой Теодосий сел на место председателя, надел на голову светлый свой нимб и, объявив заседание открытым, произнес:
— Святые божьи угодники, вам известна цель нашего собрания. Кто желает выступить?
В последних рядах нервно, торопливо поднялся один молодой высокий святой, с лицом темным, как отраженье луны в смолистых водах Мертвого моря.
— Прошу слова, — промолвил он.
И голос его прозвучал вдохновенно и сладостно, как последняя молитва мученика, умирающего за Христа.
— Кто вы? — спросил председатель.
Все присутствующие обратились в ту сторону с удивлением, так как никто его не знал.
— Я — разбойник, распятый вместе с Христом. В святцах меня нет, видимо по недосмотру, но бог удостоил меня участи вечно быть среди вас, подобно тому как совесть не покидает человека. Я не имею права обсуждать великий вопрос, ради которого мы здесь собрались, так как недостоин, но хочу обратить ваше внимание на то, что здесь есть и другие недостойные.
Среди присутствующих послышался ропот.
— Кто заронил тебе в голову такое подозрение? — раздался возмущенный голос из их рядов.
— Иуда, — ответил разбойник. — Иуда, который тоже не удостоен быть сопричисленным к лику святых, но деяние которого, хоть и недостойное, послужило причиной искупления рода человеческого через страдания и воскресение Христа.
Новая волна ропота всколыхнула собрание. Святые стали креститься.
— Я считаю, что все мы здесь недостойны обсуждать вопрос о плотской страсти… — продолжал он.
Святые склонили головы.
— …Но самые недостойные, которых собрание должно отстранить от участия в заседании, следующие: пророк Малахия, который был благообразен больше телом, чем душой; преподобный Максим Грек — ученейший святогорский монах, мешавшийся в женские дела, препятствовавший русскому князю Василию Ивановичу развестись с женой Соломонией и жениться на Елене Глинской; потом святой Иероним, который всю жизнь провел среди одних женщин, красавиц римлянок, — то обстоятельство, что он очутился здесь, среди святых, конечно, говорит в его пользу, однако он не может быть в достаточной мере беспристрастным в вопросе, от решения которого зависит судьба женщины. По той же причине надо удалить из собрания и болгарского представителя — святого Дамаскина из Габрова, так как он был повешен за приставание к одной хорошенькой свиштовской турчанке; ему не следует оказывать ни малейшего снисхождения, несмотря на ту бесспорную истину, что болгарин задним умом крепок. Подлежит удалению и великомученик отец Пафнутий, посвятивший всю свою жизнь спасению души прекрасной Таис, которую он безумно любил. Нужно еще удалить святого Павлина Милостивого, обратившегося из язычества в христианство под влиянием жены — знатной и красивой римлянки. И еще — преподобного Ефрема Сирина, из-за его нескромно проведенной молодости. Не оказывайте ему снисхождения ради доброго имени родителей: жизнь опровергает изречение, будто добрый корень дает обязательно добрые плоды.
Перехожу к святым женского пола. Удивляюсь, как богобоязненность, которую они носят в нежных сердцах своих, не удержала их от появления здесь. Многим из них это можно простить, но еще больше таких, которых необходимо удалить. Например, святая Синклития. Она сказала: «Воск топится от огня, душа расслабляется от похвал», — но, несмотря на это, была писаной красавицей и пробуждала в мужчинах грешные мысли. Святая Варвара и сподвижница ее Юлиана хоть и помрачили добровольно красоту свою — самое сильное оружие, которым дьявол вооружает плоть, — однако, раздетые догола перед пыткой, вызывали в толпе не столько удивление своим долготерпением среди мук во имя Христа, сколько восхищение бесподобной красотой своих персей. Надлежало бы отстранить и преподобную девицу Аполлинарию, внучку императора Маврикия, проведшую жизнь под видом мужчины в монастыре святого Макария и подробно изучившую мужскую душу. Отстранить надо и болгарскую святую Петку Самарджийскую, которая, несмотря на борьбу с земными радостями, несмотря на пост, осталась такая же толстая, а влага в глазах ее свидетельствует о вечно возбужденной плоти. По вопросу же, ради которого мы здесь собрались, скажу: не уничтожайте искушения, ибо этим слишком облегчите подвиг спасения души.
Несмотря на убедительность представленного оратором списка, никто из перечисленных отстранен от участия в заседании не был, и дебаты продолжались три дня и три ночи, не приведя ни к какому решению.
На третий день великий святой Иоанн Златоуст устроил для всех участников ужин. Стол был накрыт под большим пологом виноградных лоз, увешанных зрелыми гроздьями.
Севши смиренно в ряд, приглашенные с чистой радостью сердца смотрели, как святой сам подносит яства белыми своими руками.
Но после первой же ложки св. Теодосий обернулся к св. Иоанну Златоусту со словами:
— Иван, а ведь похлебка не соленая.
Эти смиренные слова повторили хором все гости.
Святой Иоанн Златоуст молча встал с места, взял щепоть соли из солонки и прошел вдоль всего стола, делая рукой движение над сосудами, как бы солил содержимое.
Гости снова принялись за еду. И опять — хором:
— Иван, похлебка не соленая.
Святой Иоанн Златоуст снова взял соли из солонки и опять обошел весь стол, пронося соль над посудой, но не выпуская из щепоти.
Когда и в третий раз гости воскликнули:
— Иван, похлебка не соленая, — он, взяв соли в щепоть, посолил похлебку и, выпрямившись, промолвил:
— Как похлебка не становится соленой от того, что взглянешь на соль, так и зачатие человека не может совершиться от одного взгляда на мужчину. Да будет так, как устроил бог, — грех же, вплетенный дьяволом в наше зачатие, искупим покаянием. И да будет земным подвигом человека стремление души к богу через красоту и истину.
При этих словах св. Иоанна Златоуста все перекрестились и сказали:
— Аминь!
1909
ГЛАЗА СВЯТОГО СПИРИДОНА
Святой Спиридон был бедным сапожником. Склонившись над своим низким столиком с разбросанным на нем инструментом и уйдя в блаженные размышления о боге, он целый день работал. Единственным его отдыхом были минуты, когда он кротко и медленно жевал кусочек сухого хлеба или подымал глаза, чтобы кинуть взгляд в маленькое окошко — на прекрасный божий мир, вид которого всегда умилял его.
Холодная белая зима и знойное золотое лето одинаково радовали его. Весной, когда солнце растапливает снег, св. Спиридон любил вслушиваться в ровный, однообразный шум капели, падавшей с низкой стрехи его маленькой мастерской, и глядеть, как напротив, в саду перед церковкой, пускает почки сирень и расцветает яблоня. Сладкий аромат цветов переполнял тихую улочку и вливался волнами в тесную мастерскую, еще больше подвигая душу юноши к чистоте. В такие дни св. Спиридон с особенной радостью и надеждой размышлял о небесном, вставая порой с низенького табурета и высовываясь из окошка, чтобы взглянуть на небо.
Он был молод и пригож, но лесть и похвалы не опустошали душу его своей грешной суетой. Подвигом и покаянием мечтал он заслужить похвалу от бога, но считал, что недостоин ее, хоть и не имел никаких грехов. Единственным желанием его было очистить душу свою — так, чтобы она расцвела, словно яблоня перед храмом напротив, и аромат ее питал бы добродетели, как белый яблоневый цвет питает пчел.
Душевная красота его сказывалась и на тленной оболочке — теле. Этот бедный юноша был прекрасен. Лицо его сияло святой чистотой, и по мудрому челу, бежали, переливаясь, еле уловимые белые и розовые облака, словно по майскому утреннему небу. Синие его глаза, всегда радостно созерцавшие божественные предметы, были глубоки, словно озера, где трепещет отражение всех небесных светил.
Красивые и богатые городские девушки постоянно проходили по той отдаленной улице, где была сапожная мастерская юноши, ища случая увидеть его, — будто для того, чтобы заказать ему праздничные туфельки. Это приводило благочестивого юношу в ужас; заслышав веселый женский говор и шум шелковых платьев, он опускал свои чистые очи в землю и не подымал до тех пор, пока снаружи не воцарялось обычное для этой маленькой улицы тихое, веселое спокойствие.
Чтоб избежать малейшего соблазна, какой только мог появиться, он поставил у порога мастерской маленький ящик с пеплом. Каждая женщина, пришедшая с заказом, наступала туда, и сапожник брал мерку с ее следа. Ибо чистый юноша изгонял из души своей всякое помышление о женщине, способное нарушить его святое блаженство, и соблюдал глаза свои от малейшей тени соблазна, а руки — от соприкосновения с телом, рожденным для похоти.
Однажды, когда св. Спиридон встал со своего тренога, чтобы поглядеть в окно и полюбоваться на белое облачко, которым какой-то невидимый ангелок играл в небесной синеве, перед мастерской остановилась золоченая коляска, и оттуда вышла и постучала в дверь молодая турчанка. Покрывало ее было слегка откинуто, и св. Спиридон поспешил опустить чуждые земному глаза свои к пыльному полу, чтобы в душу ему не прокралась через них прелесть соблазна.
Женщина тихонько отворила дверь и вошла. Вместе с ней вошел и наполнил бедную, темную мастерскую чудный весенний день, что царил снаружи. Св. Спиридон услышал бодрый шум фонтана, любовную возню воробьев, песню юной девушки, мужественный смех юношей. Вся веселая суета жизни вошла вместе с незнакомой женщиной и наполнила маленькую мастерскую.
Юноша еще ниже склонил голову и стоял, не зная, что сказать.
Тогда женщина нежно, мягко и властно велела ему снять с ее ноги мерку для новых башмачков.
— Наступите вон там на пепел в ларце, добрая госпожа, и я сниму мерку с вашего следа, — кротко промолвил св. Спиридон.
Женщина звонко, мелодично засмеялась, и благочестивый юноша подумал, будто перед мастерской остановилась толпа молодежи и кидает внутрь тысячи свежих, благоуханных цветов. Он закрыл глаза рукой и повторил свою просьбу с таким смирением, что у молодой турчанки сжалось сердце.
— Нет, — промолвила она и замолчала. Потом прибавила: — Я хочу, чтобы вы сняли мерку с ноги.
Тогда св. Спиридон встал, взял мерку и, не подымая глаз, подошел к незнакомке. Она, слегка приподняв свое длинное шелковое платье, выставила хорошенькую ножку и ступила на низкий треногий стульчик. Св. Спиридон ощупью обвил шнурок вокруг ступни. И в ту же минуту святой юноша потерял нить, связывавшую блаженные его помыслы с богом, и, отдавшись работе, поднял голову, посмотреть, что показывает мерка. Тут он краешком глаза увидал изящную ножку, нежно охваченную темным шелковым чулком. В душе благочестивого юноши что-то рушилось. Еще немного, и он бы навеки погиб. Но крепкая вера не покинула его. Святость, столько времени его укреплявшая, закалила его волю. Воля восстала на проснувшееся желание: св. Спиридон поспешно схватил со стола шило и твердой рукой выколол оказавшийся доступным соблазну глаз. Вместе с сильной болью св. Спиридон почувствовал ликование спасенной от погибели души и, в порыве блаженства, не опустил руку, а, ударив шилом еще сильней, выколол и другой глаз. Этот был не виноват. Но, жаждая чистоты, святой юноша решил закрыть окна души своей, через которые могли проникнуть лучи, отражаемые соблазнительными, грешными предметами.
Оставшись без глаз, св. Спиридон уже не мог работать. Он закрыл мастерскую и ушел в лес, где в берегах, поросших ивами и ракитником, протекала большая река. Там он, ощупью срубая ветви и сидя на припеке, стал плести корзины, которые отдавал в обмен на кусок хлеба проходящим мимо в город крестьянам.
Вокруг было так тихо, спокойно, радостно. Он подолгу стоял у воды, прислушиваясь к плеску рыбок, игравших порой в реке. Жужжанье пчел и легкий шум белоствольных берез, росших поблизости, переполняли его успокоенную душу наслаждением. Переходя ощупью с одного места на другое, он молил бога направить стопы его так, чтоб они не топтали муравьев и мелких насекомых, ползающих в траве. Вечно юный и новый ветерок, рождавшийся утром и вечером и умиравший после полудня, собрав аромат со всех трав, цветов и лип, приносил его слепому подвижнику, купая душу его в наслаждении.
Среди этой чудной тишины мысли св. Спиридона, стократно очищенные, восходили к богу и часами созерцали его мудрую, всепрощающую улыбку.
Одно только тревожило святого: любовное чириканье птиц, которыми был полон лес. Св. Спиридон слышал, как голуби, горлинки, соловьи и разные другие пернатые копошились на ветках, и любовные ласки их смущали его. Набрав камней, он кидал их в сторону леса, шикал, махал руками, стараясь прогнать птиц. Но они продолжали подзывать друг друга, петь, перекликаться. Вопреки всем усилиям святого, перед внутренним взором его возникали картины их страстных слияний, и пришел день, когда молодой праведник с ужасом понял, что душа его обладает другими глазами, которых не выколешь.
Склонившись над корзинкой, которую плел, он стал размышлять и пришел к сознанию, что, созерцая мир телесными глазами, он никогда не испытывал такой муки, как теперь, созерцая его глазами своей ушедшей в затвор души. Его охватила тревога. Не зная причины ее, он подумал, что как-нибудь согрешил перед богом, и стал проводить дни и ночи в молитве. Но со дня на день все больше терял душевный покой.
Однажды, в то мгновенье, когда он заканчивал плетение корзины, ему представилось соблазнительное зрелище, заставившее его выколоть себе глаза. Он ясно увидел глазами души прекрасную женщину, которая стоит перед ним, приподняв юбку и показывая изящную ножку в шелковом чулке. Св. Спиридон сделал напрасное усилие отогнать этот образ; это ему не удалось. Куда бы ни обратил он слепое лицо свое, он видел женщину и слышал ее смех. Святой громко закричал и стал призывать бога на помощь. Тщетно. Соблазнительный образ рос и завладевал им. Он стал видеть образ таким, каким не видел и не хотел видеть в то время, когда еще светились синие глаза его. И вот неистовые желания стали бунтовать кровь в его жилах. Он хотел молиться, но из уст его полились горячие любовные речи, звучавшие в молчаливом лесу словно крик совы.
— Господи, за что ты мучаешь меня? Я погубил глаза свои, чтобы постичь тебя, — а только от тебя отдалился. Научи меня, как постичь тебя. Подай знамение, господи!
И св. Спиридон пал ниц, творя земной поклон. Когда же он снова встал и поднял лицо к небу, на молодом лице его снова светились прекрасные синие глаза, глубокие, словно озера, в которые смотрятся все светила небесные.
1921
ЗЕРКАЛО СВЯТОГО ХРИСТОФОРА
Еще в молодые годы душа св. Христофора воспламенилась огнем борьбы со злом. Несправедливость приводила его в гнев, грехи и преступления огорчали сердце его и вызывали в нем возмущение. Твердый, как камень, стоял он против искушений; сильный, как лев, и крепкий, как дуб, готов был одним ударом повергнуть духа зла — дьявола.
С утра до вечера ходил он по дорогам и площадям, сжав кулаки, и в глазах его горело желание не пропустить мимо, не уничтожив в самом зародыше, зло, что каждое утро вновь и вновь вылупляется, словно язвящая змея, из страстей человеческих, неся отраву.
В те времена молодой человек громадного роста, под шагами которого дрожала земля, мог не подчиняться законам, так как законом была сила. И у св. Христофора не дрожала рука, когда он подымал ее, чтобы, как молния, поразить на месте бесчестного торговца на базаре, лжеца, вора и даже нищего, прикидывающегося калекой, чтобы вызвать больше жалости.
Душа его была вечно исполнена негодования, испытывала страшную потребность душить, уничтожать, в гневе рвать на части и в бешенстве комкать все, в чем есть дух неправды, злого умысла, порока и преступления. От этого прекрасное лицо его мало-помалу исказилось и стало вытянутым, брови насупились, глаза сузились и налились кровью, ноздри раздулись, рот расширился.
Он утратил подобие божие, и облик его стал похож на облик злого пса.
Дети, которых св. Христофор считал безгрешными, стали убегать от него и улюлюкать ему вслед, когда он проходил по улице, а псы, которым он уподобился наружностью, стали бешено лаять на него. Женщины, к которым этот сильный юноша питал великую слабость, не ставя в грех ни плотскую, ни духовную любовь, и которые явно и тайно вздыхали о нем, начали в страхе избегать его и дали ему унизительное прозвание «Псоглавец».
Святой Христофор в ужасе и отчаянье подумал, что это многократно побежденный им дьявол решил отомстить ему и наслал на него все нечистые силы, чтоб они превратили его в собаку, отняв то единственное, что составляет красоту жизни: женскую любовь.
И еще больше разъярился молодой поборник правды и справедливости. Подняв сжатые кулаки на самого сильного врага своего — дьявола, он захотел проклясть его. Но, к еще большему ужасу, из зубастого рта его вырвался собачий лай.
Тогда Псоглавец пошел в ближайший лес, отломил там крепкий сук, обрезал ветки, вскинул его на плечо, как посох, и покинул родной город, который он так неутомимо ограждал от зла.
Он страшно мучился. Он знал, что лицо — зримый образ души и что превращение его в собаку было бы невозможно, если бы душа его не превратилась в собачью.
И вот несчастный удалился на один большой остров в море. Посредине этого острова текла бурная, мутная река, через которую нельзя было ни перейти по мосту, ни переплыть в лодке. На одном берегу ее росли и зрели прекрасные хлеба, на другом паслись бесчисленные стада, а огромные леса были полны дичи. Но жители того и другого берега испытывали лишения, не имея возможности переправиться через страшную реку и обменяться своими благами.
Псоглавец, для которого не было непреодолимых препятствий, охваченный скорбью, оказался на берегу этой реки. Он поселился возле нее и каждый день дважды переходил ее вброд — взять хлеба на одном берегу и накормить мясом овладевшего им пса — на другом. Сильные мутные воды реки, доходя ему до пояса, разбивались о его могучее тело, как пена о скалу.
Жители обоих берегов толпились у реки, глядя со страхом на незнакомца с собачьей головой и дивясь его силе.
За хлеб и мясо Псоглавец стал переносить людей через реку, сажая к себе на плечи по нескольку человек зараз. Но страсть к уничтожению злых и порочных не оставила его. Он часто останавливался посреди реки, снимал с плеч тех, на кого таинственные силы правды указывали ему, как на недостойных, и скидывал их в реку, словно гнилые плоды.
Вечером, когда все расходились по домам, он приближался к стволу одной пальмы, сокрушенно падал на колени, под которыми камни с хрустом превращались в пыль, и пробовал молиться. Но молитвы его возносились к небу в виде собачьего лая, и он с кровоточащим сердцем вопрошал бога:
— Господи, я жаждал, чтобы душа моя была чиста, как истина, которую ты заповедал. За что же сделал ты лицо мое безобразным, как зло, которое огорчает тебя и гневит?
Однажды на берегу страшной реки появился старец — странник, не из этих мест. Он попросил Псоглавца перенести его.
— Добрый человек, — сказал он, — перенеси меня на ту сторону, потому что за мной гонится дьявол. Нет у меня ни хлеба, ни мяса, чтобы заплатить тебе. Я дам тебе только вот это маленькое зеркальце. Ты будешь видеть в нем свое собачье лицо, пока не совершишь величайшего подвига, который будет угоден богу.
Псоглавец перенес старца, взял зеркало и, вернувшись обратно, стал ждать дьявола, который преследовал странника. Поглядев вслед страннику, он увидел, что тот исчезает среди созревших нив и у него нимб над головой.
Тут Псоглавец понял, что перенес на плечах своих самого Иисуса Христа, и его охватил страх, какого он никогда не испытывал. Целуя зеркало, он пал на колени и стал бить земные поклоны с такой силой, что окружные скалы рушились и со страшным шумом падали в реку.
С тех пор св. Христофор погрузился в глубокое раздумье. Ревность его в борьбе со злом и карании недостойных усилилась. Но, глядя в маленькое зеркало Христа, он с ужасом видел, что собачье выражение лица его становится все злее.
И напала на него скорбь. Он подумал, что разум его помрачился и уже не отличает зла от добра. И укротил бунт души своей, став снисходительным, стараясь не видеть пороков и не отделяя их такой резкой чертой от добродетели.
Раз пришел к нему незнакомец с свирепым лицом и налитыми кровью глазами, испуганный, мрачный. Св. Христофор догадался, что это — самый страшный разбойник на свете, и подумал: «Убить этого человека, освободить землю от страха, который он несет с собой, — вот что просветит снова лицо мое!»
И когда он уже готовился опустить на голову незнакомцу страшную свою руку, тот произнес голосом, полным дерзости и насмешки:
— Сильный Псоглавец, перенеси меня на другую сторону, чтоб мне спасти тамошних жителей. Среди них исчезли все пороки, и потому добродетели умрут, не имея более пищи.
Эти странные слова остановили руку Псоглавца. Он решил, не проявляя снисходительности, быть терпеливым. Вскинул на спину этого отвратительного человека и понес его, но, войдя в реку, почувствовал на плечах страшную тяжесть, словно это был не человек, а мешок со свинцом. И даже еще тяжелей, потому что у него стали подгибаться колени.
Теперь он был уверен, что несет на плечах человека, обремененного грехами, и несколько раз собирался бросить его в реку, но не сделал этого.
С великим трудом перенес он его на тот берег и скинул на землю.
Человек легко, не охнув, поднялся, пожал в знак благодарности Псоглавцу руку и пошел дальше.
Святой Христофор поспешно вернулся на другой берег и, дрожа от гнева, что не убил злодея, обернулся, чтобы взглянуть на него.
И увидел на той же дороге, по которой ушел Христос, огромную, мрачную, рогатую фигуру дьявола, легко шагающего среди нив.
— Господи, — воскликнул Псоглавец, — теперь лицо мое стало, наверно, хуже собачьего!
И, преисполненный страха, поспешно достав зеркало, поднял его к глазам своим. Но тут он увидел в зеркале красоту человеческого лица своего и чистоту взгляда. И первой мыслью, блеснувшей под озаренным нимбом ясным челом его, было:
«Я очистился оттого, что сделал добро самому злому».
1921
ИСПОВЕДЬ
Вечерня кончилась. Последний «аминь» отца Павла замер без отзвука, и в маленькой, ослепшей от старости монастырской церковке наступила тишина. Три крестьянки-богомолки, стоявшие вместе посредине, взглянули на отца Павла. Отец Павел взглянул на них. Вот и все. Кончено. Три женщины перекрестились и нагнулись, чтобы поднять с сиденья больного юношу, который сидел бледный, неподвижный.
В это время перед церковкой послышались чьи-то шаги и короткое равномерное позвякиванье маленьких бубенчиков. Какой-то рослый детина стал в дверях, совсем загородив их. Постоял немного, потом грузно вошел внутрь и остановился.
— День добрый. Где тут исповедник-то? — спросил он низким, грубым голосом, ни к кому не обращаясь.
Женщины и отец Павел, собравшийся было уходить, поглядели на вошедшего. Он был похож не на человека, а скорей на сорвавшегося с цепи громадного медведя. Косматое чудище в большой шапке из козьего меха, в просторном кожухе, шерстью наружу, в косматых штанах от пояса до щиколоток. Из этого вороха желтой козьей шерсти глядело медное загорелое лицо с щетинистыми усами и маленькими заплывшими глазками, посматривающими равнодушно… В руке у него была тяжелая толстая дубина выше его роста, и, входя, он ударил ею в плиты так, будто хотел вбить ее в пол.
— Где тут исповедник? — повторил он свой вопрос, опять ни к кому не обращаясь.
Отец Павел, с удивлением глядя на незнакомца поверх очков, указал рукой на боковые врата в алтарь. Там сидел, сгорбившись, на низком стульчике престарелый исповедник, отец Никодим, погруженный в полудремоту. Большая голова его склонилась набок, а белая борода лежала, как полотенце, на книге, раскрытой у него на коленях.
Странный человек в шкурах зашевелился, подвинул дубину и, тяжело переставляя ноги, зашагал вперед. Маленькие бубенчики на ногах его снова задренькали при каждом шаге, и тонкий звон их словно покатился по холодным плитам пола.
Женщины, уже собравшиеся уходить, оставили больного сидеть и остановились. Отец Павел перекрестился и улыбнулся.
Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь… А между всплесками бубенчиков всякий раз слышался тяжелый стук предводительствующей ими дубины.
Исповедник отец Никодим очнулся от дремоты, поднял голову. При виде стоящего перед ним страшного детины он так быстро встал на ноги, что опрокинул свой стульчик.
— День добрый, — промолвил незнакомец, остановившись и сильно стукнув дубиной.
— Сними шапку, — сказал исповедник.
Косматый медленно поднял руку, снял свою огромную шапку и сунул ее под мышку. Во всклокоченных волосах его были серебряные нити.
— Подойди, — сказал исповедник.
Незнакомец сделал несколько шагов, и при этом опять послышался звон колокольчиков.
— Исповедаться хочу… Меня так научили.
Исповедник уставился на него в изумлении.
— Кто тебя научил?
— Да там, в горах…
Грубый, дикий голос незнакомца будил в церковке страшное эхо. Догоравшие где-то в подсвечниках свечи замигали.
— За деньги аль без денег? — спросил незнакомец и стал шарить у себя за пазухой.
Шапка, которую он держал, зажав под мышкой, упала на пол, оставшись у ног хозяина, словно пастуший пес.
— Брось, брось, — промолвил, немного развеселившись, отец Никодим.
Но незнакомец не обратил внимания на его слова, вытащил длинный кожаный кошель, развязал стягивавшую его веревку и запустил руку внутрь.
— Не знаю, брат. Как научили меня, так и делаю. Я не с людьми живу — горный житель. Лес там. Ну и живем среди деревьев…
Он протянул исповеднику несколько левов.
Отец Никодим поглядел на него, улыбнулся с досадой и недовольно взял деньги.
— Пастух я, — снова загремел незнакомец. — В лесу вырос, там и живу. И помру там.
— Жена, дети есть, сынок? — спросил исповедник.
— Ы-ы. Нету, нету. Весь как есть тута.
— Пастух, говоришь?
— Пастух, пастух. Чужую скотину пасем. Моего ничего нету.
С каждым новым ответом человек все больше раскрывал свою душу и голос его становился громче.
— Потише, потише, милый, — сказал исповедник.
— Зачем? Мне прятать нечего. Никого не убивал. Мы в лесу все так говорим. И со скотиной так разговариваем. В горах раздолье.
— В церковь ходишь?
— Нет, не хожу. Сызмальства туда не ходил. И не припомню, когда было-то.
Так как незнакомец говорил уже совсем громко, отец Никодим кивнул женщинам и отцу Павлу и сделал им знак удалиться.
Женщины подняли больного и, подхватив его под мышки, увели. Отец Павел погасил догорающие свечи в подсвечниках и тоже направился к выходу. Но, заметив, что в церкви стало темно, вернулся, зажег две тоненькие свечечки. После этого ушел и он.
— Меня на то и прислали, чтоб исповедаться да причаститься.
— Сколько тебе лет?
— Не знаю, брат. Не то сорок, не то пятьдесят. А может, и шестьдесят наберется. В горах годочки бегут, считай — не поспеешь.
— Поди поближе.
Незнакомец приблизился, сопровождаемый звоном.
— Что это звенит на ногах у тебя?
— Бубенчики…
— Зачем ты их носишь?
Незнакомец улыбнулся ангельски нежной улыбкой.
Солнечные лучи, упав сквозь пыльное оконце в куполе, озарили позолоченный иконостас, и он заснял, как улыбка незнакомца.
— Зачем ношу-то? — промолвил тот. — Да хожу-хожу по горам, и жалко мне животинок махоньких. Муравьишек, пчелок, козявок, тварей всяких пестреньких — больно жалко. Не видно ведь, ну, наступишь — и раздавил. А бубенчики вспугнут — они и разбежались.
Старый исповедник опустил руки и с умилением поглядел незнакомцу в глаза. Они смотрели спокойно, кротко, и на грубом, загорелом лице пастуха сияла святость.
«Святой человек, — подумал отец Никодим. — Жалеет козявок, муравьев, крохотных созданий, о которых никто никогда не думает. Праведная душа. Уж не святой ли какой переодетый прислан от бога для моего испытания?»
Отец Никодим испуганно обернулся на иконы и перекрестился.
Незнакомец шагнул ближе, бубенчики опять зазвенели.
— Ты праведник, на тебе нет греха. Чистая душа, — промолвил с улыбкой исповедник и покачал головой, как бы говоря: «Много я видел народу, а такой праведной души даже представить себе не мог».
— На тебе нет греха, нет греха, — повторил он.
— Нету, нету… откуда ему взяться…
— А как живешь в горах?.. Молишься ли богу?
— Как ему молиться-то? — ответил незнакомец, немного подумав. — Дивлюсь я ему. Я ведь к нему близко… Наверху, в горах, под самыми звездами. Ну, дивлюсь ему — это так, воистину дивлюся…
«Святой, святой человек», — подумал отец Никодим.
— Ну, а не крал ли чего, не делал ли кому какого зла?
— Нет, брат. Это упаси боже! Чтоб чужое что взять, вред кому сделать? Нет, нет…
«Святой, святой», — подумал опять исповедник.
— Обмануть кого не случалось ли?
— Да кого там обманешь, в пустыне-то. Деревья и камни не обманешь. Скотину — как ее обмануть? Одно слово — скотина. Попробуй, обмани… Человека обмануть можно, это правильно, да где его там найдешь, чтоб обмануть-то. Да и ради чего?
«Святой, святой», — изумился в душе отец Никодим, чувствуя себя перед собеседником ничтожным, как муха.
— А с женщинами, с женщинами встречаешься? — решился он спросить.
— Ну, брат, как же можно без женщин, — добродушно улыбнулся праведник. — Это тоже — божье дело.
— Что? — спросил исповедник, став на цыпочки и широко раскрыв глаза.
— Да вот это самое… С женщинами то есть…
— Как божье?
— Да так вот, ну как есть.
«Чудак», — подумал отец Никодим.
— Я спрашиваю, был ты близок с женщинами… имел… сношения?
— Бывало, брат.
— Наверно, очень редко?
— Да нет, частенько, частенько, — с добродушной откровенностью возразил незнакомец.
— Где же ты находишь в горах женщин?
— Да их везде найдешь, была бы охота.
«Грешник, — подумал исповедник и поглядел на своего собеседника подозрительно. — Уж не дьявол ли это пришел искушать меня?»
Умиленное выражение на лице отца Никодима исчезло. Он принял строгий вид.
— Где же ты находишь женщин в этой горной пустыне?
— Да которые сами приходят…
— А другие?
— А другие к себе кличут в деревню.
— Вот как?!
— В одной деревне есть вдова одна. Часто меня кличет. И охаживает и обстирывает. А другая — та издалека приходит. Да об ней что толковать: другого района. Ну, поприглядней будет.
— Значит, две только?
— Да нет, еще три-четыре, почитай, наберется.
— Это грех, — с возмущением промолвил исповедник, вперив в собеседника угрожающий взгляд.
— Неужто грех? — удивился незнакомец. — А я не знал. Кто мне там скажет, в горах-то.
— Тяжкий грех, непростительный, — воскликнул священник.
— Ну, коли грех, я пойду, — с прежним добродушием и наивностью ответил незнакомец, стукнул дубиной и двинулся к выходу.
— Не знал, не знал я, — пробормотал он, и бубенчики на ногах у него запели.
Но вдруг он остановился, словно о чем-то вспомнив, обернулся к исповеднику и спросил с недоумением:
— Я — кто? Мужик?
— Ну да, мужик, — с досадой ответил отец Никодим.
— А это грешно: мужиком быть?
Отец Никодим растерянно промолчал.
Незнакомец стукнул дубиной и пошел. Бубенчики на ногах опять резво зазвенели.
Это рассердило исповедника. Он пошел вслед незнакомцу и сердито окликнул его:
— Эй, послушай, постой!
— Чего? — обернулся тот и остановился.
— Послушай, друг. Сними бубенчики. Ты зря привязал их… Слышишь? Слышишь?
Незнакомец, словно не услышав его, медленно вышел.
Отец Никодим остался во мраке, посреди пустой церкви, и долго стоял так. Размеренные шаги незнакомца, стук его дубинки и резвый звон бубенчиков мало-помалу исчезали вдали.
«Кто знает, — подумал отец Никодим, выйдя из задумчивости, — может быть, этот человек ближе к божьей правде. Он живет под самыми звездами».
1934
ОНЕМЕВШИЕ КОЛОКОЛА
Это было накануне успенья пресвятой богородицы, храмового праздника Жрелинского монастыря, славного чудотворной иконой божьей матери и тремя сладкогласными колоколами, чей благовест оглашал всю плодородную котловину, над которой господствовала белая ограда монастыря, стоявшего высоко на горе.
По старому обычаю, колокола эти били только на успенье и на пасху, и первый удар производил сам игумен собственноручно. Тогда медный стон их плыл с колокольни, звучный, сладкий, торжественный, будто с неба, разливался широкими волнами, падая на села, вздымая души к богу и направляя взоры к его горным селениям — небесам.
И богомольцы из девяти сел широкой котловины, и еще более дальние тянулись в древний монастырь — поклониться чудотворной иконе, пожертвовать дар, испросить исцеление душе и телу…
Старый игумен отец Иоаким поглядел на солнце, уже опустившееся за большую монастырскую орешину, и увидел, что тень от длинной галереи покрыла половину церкви. Душу его охватила тревога: скоро вечерня, пора благовестить.
Все ли готово?
Он поглядел на свои руки — чисты ли они? Посмотрел на выметенный двор, на народ, толпившийся возле колокольни, глядя вверх. Потом встал, прошел по широкой длинной галерее, на которую выходили кельи монахов, быстро спустился вниз по высокой дощатой лестнице и скрылся где-то во дворе. Уже два дня добрый старец не знал отдыха. Все готовился к торжеству. Чтоб все было чисто, все в порядке. Чтоб сияло. Всякий народ придет — простые и знатные. Может, и владыка прибудет. В церкви все выметено, нигде ни паутинки; каждый уголок проверен. Каменные плиты вымыты до блеска. Особенно порадовал игумена золотой венчик, которым один богатый человек, из дальних, украсил главу чудотворной матери божьей. Он же пожертвовал и дорогую шелковую лиловую завесу на иконостас перед нею.
Отец Иоаким никак не мог от них оторваться: подойдет, поправит складки завесы, еще и еще раз возрадуется, глядя на венчик чистого золота.
Все было готово. Приближался торжественный час. Братия уже разошлась по кельям и приготовлялась к вечерне.
Но игумену захотелось еще раз проверить. Не забыли ли чего? Он опять вошел в церковку. Маленькая, низенькая старая церковь, построенная бог знает когда, хранила память о древних царях, пережила турецкое иго и благословила новое царство. Вечерний сумрак, уже вступивший в нее, молился перед зажженными лампадками, чьи огоньки терялись в кротких улыбках святых, имевших нынче, в канун великого праздника, особенно умиленный, торжественный вид.
Отец игумен с удивлением остановился на пороге, увидев перед чудотворной иконой темный силуэт женщины с ребенком на руках. Старец рассердился. Сегодня на вечерню нельзя было входить в церковь до торжественного звона колоколов. Такой обычай.
Игумен тихо подошел к неизвестной и посмотрел на нее. Она была оборванная, неопрятная, повязана запачканным платком по самые глаза. Грязные босые ноги ее оставили следы на плитах пола, и это еще больше рассердило аккуратного старика. Женщина не заметила его. Она громко молилась, плача и поднося к стопам божьей матери своего больного ребенка, бледного, иссохшего, как прошлогодний цветок. Он тяжело дышал, закрыв глазки, и жалобно стонал.
— Сохрани и спаси его, мать пресвятая богородица… Он один у меня! — шептала женщина, низко сгибаясь, — словно дерево, клонимое ветром. Слезы ее капали на холодные плиты, как воск от горящей свечи.
Женщина вынула из-за пазухи булавку с синей головкой и воткнула ее в новую шелковую завесу.
— Прими от меня, святая матерь божья. У меня больше ничего нет.
— Зачем ты сюда вошла? — сердито промолвил старец. — Колокола еще не звонили. Обычая не знаешь?
— Не знаю, батюшка, — растерянно промолвила женщина.
— Уйди пока. Потом, потом придешь!
Женщина покорно повернулась и, прижав ребенка к груди, пошла. Отец Иоаким глядел ей вслед. Когда она проходила светлую полоску, падавшую из двери, ему еще раз бросилось в глаза, какая она оборванная и неопрятная.
Игумен заметил, что на той каменной плите, где стояла женщина, остались пятна грязи. Увидел на завесе простую булавку с синей головкой. Эта головка напоминала клопа и портила вид красивой завесы. Отец Иоаким вытащил булавку и кинул ее в угол. Потом перекрестился перед иконой, хорошенько оправил завесу и вышел.
Без этого происшествия все было бы в порядке. И доброе сердце его позабыло о неприятности при виде двора, полного богомольцев, со свечами в руках ожидающих благовеста, чтобы войти в церковь. Братия тоже была готова. Монахи сошли вниз и беседовали с народом о предстоящем торжестве.
Завидев игумена, собравшиеся расступились. Мужчины сотворили поклон, женщины стали по очереди целовать ему руку. Праздник начался. Душа старца размягчилась, и он громко благословил всех.
Солнце клонилось к закату; слабый ветерок веял с гор и, слегка покачивая листы орешин, бежал вниз в котловину, — порезвиться с рекой.
Старец вымыл руки в фонтане. Молодой послушник подал ему полотенце; он вытер их, потом перекрестился и пошел на колокольню. Братия стояла у церковных дверей, народ толпился позади нее в смиренном ожидании. Все взгляды устремились на верх колокольни, где игумен должен был исполнить священный обычай.
Перекрестившись, он дернул за веревку, двигавшую сразу все три колокольные языка. И три железных этих языка с силой ударили по медным губам тяжелых колоколов. Раз, второй, третий.
Но колокола промолчали, не издав ни звука. Бронзовые матери эти, беременные звуками, онемели.
Страшно было глядеть, как тяжелые железные языки бьют в чистый металл, а тот остается безгласным… Было что-то мучительное в этом зрелище. Три колокола качались, напрягаясь, охваченные ужасом, как глухонемые, которые хотят возвестить о пожаре — и не могут.
Старец стал изо всех сил дергать веревку, наклоняясь и выпрямляясь. Но колокола упорно молчали.
Ужас обуял монаха. У него перехватило дыхание, потемнело в глазах. Он выпустил веревку и рухнул на дощатый помост перед колоколами.
Народ стоял во дворе в изумлении, крестясь и не смея проронить ни слова. Все души оцепенели. Братия бросилась на колокольню, чтобы привести старца в чувство. Монахи снесли его вниз. Он уцепился за них, бледный, как мертвец, сокрушенный и потрясенный великим чудом, и еле пролепетал:
— Знамение божие! Молитесь, братья христиане. Великий грех совершился…
Его ввели в церковь. За ним хлынул народ. И все встали на колени, крестясь и шепча молитвы. Женщины выли. Дети кричали в испуге.
Отец Иоаким упал на колени перед чудотворной иконой, подавленный, изумленный, охваченный отчаянием. Ударил лбом в холодные плиты и долго оставался в таком положении. Старое лицо его было мокро от слез.
Он чувствовал, что произошло что-то страшное, что бог разгневан, что великий грех навис и отяготел над землей. Но не знал, в чем этот грех, и не мог найти слов для молитвы.
Беспомощный, он поднял глаза к пресвятой богородице, чей лик в золотом окладе кротко глядел между двух лиловых крыл шелковой завесы.
Игумен встал, перекрестился, бессознательным движением поправил завесу и, ошеломленный, окинул взглядом иконы, места для сиденья, пол. В углу, под иконостасом, он увидел синюю головку той булавки, которую туда забросил; он наклонился, поднял ее, как во сне, и приколол к завесе.
И вдруг снаружи грянул, поплыл торжественными волнами и хлынул потоком внутрь церкви колокольный трезвон во славу божию.
Богомольцы посыпали наружу, во двор, с ними братия и игумен, и все повалились в земном поклоне, пораженные новым чудом, которого стали свидетелями.
На колокольне никого не было, а тяжелые колокола сильно, свободно, легко качались и сами трезвонили.
1928
СВЯТОЙ ГЕОРГИЙ ОБХОДИТ ПОЛЯ
Святой Георгий делал обход полей, совершаемый им ежегодно в одно и то же время.
Он медленно шел среди зеленых всходов, чьи волны еще покоились ранним утром. Завернувшись в плотную пурпурную мантию, так и пылавшую в первых лучах солнца, он двигался, словно блуждающий огонь, и золотой нимб его покрывал диск солнца.
Его ясные молодые очи были похожи на изумруды, и в них отражалось окружающее безбрежное море золотистой зелени. На кудрявой каштановой бороде блестела серебряная пыльца росы.
Душа святого радовалась тому, что все вокруг дышит и живет в строгом согласии с волей всевышнего. Малые птахи порхали и любились в самозабвении, чирикали, целовались, ликовали. Мелкие букашки в траве с такой страстью отдавались великой силе, которой одарил их творец, что умирали от изнеможения или в экстазе разрывали друг друга на части. Бабочки парами легко носились над зелеными колосьями и в истоме падали на плечи святому. На пестреющих цветами полянках зайцы, отдавшись сердечному влечению, не слышали шагов постороннего, и вечный страх смерти покинул их. По серебротканой паутине в боярышнике паук хищно гонялся за паучихой, и оба вели опасную пляску на тонкой проволоке. Оплодотворенные плодовые деревья с наслаждением наливали соком еще зеленые порождения свои, нежась в солнечных лучах.
Углубившись в размышления о величии промысла божьего и огненной силе жизни, св. Георгий время от времени останавливал стопы свои и оборачивался, чтоб окинуть взглядом все поле. И вот посреди этого золотисто-изумрудного сосуда он увидел две человеческие фигуры в пестрых, веселых одеждах, похожие на два большие движущиеся цветка.
Святой Георгий заслонил рукой глаза от солнца и поглядел пристальней. Идут рядом юноша с девушкой. Наклонив головы, медленно движутся на таком расстоянии друг от друга, что мизинец опущенной руки одного чуть касается мизинца опущенной руки другого.
Оба молчат. Юноша время от времени оторвет стебель, возьмет в рот и бессознательно кусает. Девушка протянула руку над молодыми колосьями и на ходу гладит их.
Святой поморщился. Среди всей этой бурной любви вокруг эти двое не поглядят друг на друга, не поцелуются. Робкое касание их мизинцев вызвало у него улыбку.
«Какие застенчивые дети, — подумал он. — Что ж это так сковывает их сердца? Ведь они любят друг друга. В своем увлечении они пришли сюда так рано, чтобы встретиться, пока в поле нет народа, а теперь стыдятся друг на друга взглянуть».
Святой простер пречистую руку свою, позвал жужжавшую в воздухе пчелку. Он что-то сказал ей и с улыбкой стал смотреть, как она полетела к влюбленной паре.
Пчелка прогудела над головой у девушки, покружила над головой у юноши и заплясала между лицами обоих. Они повернули головы, чтобы увидеть ее, и взглянули друг другу в глаза.
Оба остановились. Пчелка стала грозить то одному, то другому. Они радостно вскрикивали. Взгляды их встречались все чаще, и хмель весеннего возбуждения овладевал ими.
Святой с улыбкой остановился среди поля и стал любоваться. Вместе с ним остановилось солнце и задержало утро, чтоб поле подольше оставалось безлюдным.
Святой Георгий послал к молодой паре яркую бабочку. Она заплясала возле них. Нежные тонкие руки девушки потянулись к ней. Юноша тоже протянул руки. Двигаясь в воздухе, обе пары рук встретились и поймали друг друга.
Святой Георгий послал маленькую гусеницу, приказав ей поползать по гибкому телу девушки. Девушка испугалась. Она громко вскрикнула и стала вырываться, но сильные руки юноши не пускали ее. Он попробовал стряхнуть гусеницу, и руки его обвились вокруг стана девушки.
Резвясь так, юноша и девушка остановились, обнявшись, среди нив. Глаза их горели, душами овладела истома. Оба дрожали, но не могли сесть, потому что трава была мокрая от росы.
И когда св. Георгий увидел, что они обнимаются все крепче, все сильней, когда услышал мучительные и восторженные крики любви, когда увидел их протянувшиеся друг к другу губы, он поспешно скользнул к ним, разостлал на росистой траве свой большой, плотный пурпурный плащ и скрылся.
Юноша с девушкой упали, обнявшись, на эту постель. И солнце продолжало свой путь в вышине, и поле озарилось божественной радостью.
1921
ПРОРОК
Он явился в город подобно грозной туче. Мрачное лицо его бороздили глубокие складки гнева. Темные глаза пылали ненавистью. Губы засохли и перепеклись от непрестанного крика:
— Покайтесь, ибо кара небесная нависла над вами!
Была суббота. Близился вечер. Народ, освободившись от шестидневного труда, наполнил рынки, площади, корчмы и кофейни, радостно возбужденный новою, только что расцветшей весной. На песчаных дорожках городских садов играли дети, на уединенных скамейках шептались, обнявшись, влюбленные пары, у ворот сидели старухи, и люди проходили мимо них быстро и почтительно, как мимо старых мыслей. Из лавчонок неслись голоса торговцев, зазывающих покупателей, расхваливающих свой товар и бросающих веселые шутки вслед хорошеньким женщинам. Жизнь текла так же, как всегда. И злые и добрые жили как могли, а не как им хотелось. Каждый стремился к счастью, и каждый понимал его по-своему. Зло и добро смешивались, сливались в одну заманчивую иллюзию, поддерживающую жизнь и вселяющую надежду.
И вот среди этих мирных маленьких людей появился, как грозная туча, бурнопламенный пророк. Он размахивал семижильным бичом, голос его гремел, как разрушительная труба, молнии гнева извергались из уст его.
— Покайтесь, ибо кара небесная нависла над вами! Я — посланец божий, и бог говорит устами моими. Земля расступится и поглотит нечестивый город ваш. Потоп унесет нас, огонь обратит в пепел домы ваши!
Пророк шагал босыми ногами по неровной каменной мостовой улиц, и с лохмотьев власяницы, покрывавшей его тело, падали вши. Не знавшие гребня, свалявшиеся волосы его развевались на ходу. Страшный бич стрелял в его руке, ударяя каждого подошедшего ближе, так как гневный пророк не представлял себе, чтоб на земле мог существовать хоть один праведник. Вдохновленный жестокой идеей добра, он не знал милости. Хлестал влюбленных, стыдливо державшихся за руки, бил по лицу красивых женщин — за то, что они дышат соблазном, а некрасивых — за то, что они при помощи разных притираний стараются приобрести соблазнительность красивых. Бил крепких мужчин, в которых кипела плотская сила, бил больных нищих, старающихся скрыть безобразие своих тел под рубищем. Бил богатых — за роскошь и бедных — за униженность. Бил блудниц — за то, что те торгуют своим телом, и честных женщин — за то, что они тяготятся законным браком и души их скучают им. Посланец божий, бичуя, ревел:
— Вы забыли пославшего меня! Я возвещаю вам его беспощадную месть! Посыпьте пеплом главу, молитесь и плачьте!
Устрашенные гневом пророка, люди кидались врассыпную и прятались. Слышались зловещие стоны и вопли, возносившиеся к небу, словно наступил конец света.
Перед страшным пророком предстали мудрые и смелые старцы с вопросом:
— Чего ты хочешь от нас?
— Я не хочу ничего. Бог прислал меня, чтобы наказать вас.
— Что же мы сделали?
— Вы нарушили его заповеди.
— Бог видит, — промолвил один из старцев, — что мы живем, как люди жили испокон веков. Работаем, рожаем детей и растим их. Мы не можем быть очень хорошими, потому что бог создал человека таким, что он любит больше всех — себя. Но не можем быть и особенно дурными, потому что боимся друг друга. Живем, как черви в дереве: каждый точит и прокладывает себе ход по своим силам. А не было бы зла, никто не знал бы, что такое добро.
— Замолчите, не смейте мне противоречить, вы, стершие границу между добром и злом! Огонь и смерть сметут вас!
И семижильный бич защелкал над головой у них, изумленных гневом пророка. И они разбежались, недоумевающие, испуганные.
Пророк поднял глаза к небу.
По всему широкому небосклону поднялись зловещие черные тучи, предводимые распластавшимися, словно черные кресты, орлами. Молнии стали сечь землю.
Люди обезумели. Страх оледенил души. Скоро улицы опустели, и город стал похож на покинутого мертвеца.
Пророк остался один. Он стал хлестать бичом по камням и взревел:
— Выходите, подставляйте себя под бич мой! Над головой вашей нависла стихия! Гнев божий идет мне на помощь!
Но вокруг никого уже не было. Молнии вторили свисту его бича, удары грома заглушали слова его. Вдруг земля у ног его задрожала, каменная мостовая задвигалась, как бы бурля. Вся улица заходила ходуном. Одна за другой разверзались ямы, пропасти и тотчас закрывались опять. Откуда-то доносился подземный гул, будто земля рушилась.
— Господи, дождался я торжества гнева твоего! — воскликнул пророк, воздев руки к небу в душевном ликовании.
Мрачное лицо его искривила страшная улыбка.
Камни под ногами его кипели, и он двинулся вперед, чтоб избежать провалов, то увлекавших его вниз, то выбрасывавших кверху. Он бежал по улицам, и земля под ним дрожала, подбрасывая его, как игрушку.
Пророк обвел глазами вокруг себя, ища приюта и опоры, и вдруг с ужасом увидел, что земля трясется только у него под ногами, а дома вокруг стоят спокойно, неподвижно. Тогда он бросился бежать по той улице, что вела вон из города. Всюду, где ступали босые ноги его, земля с гулом пучилась вверх и с гулом проваливалась. Охваченный ужасом, измученный, с окровавленными ногами, пророк выбежал наконец из города на зеленую волнистую равнину, простиравшуюся до самых гор. Тут он обернулся посмотреть на погибающий город.
Небо было темное, земля гудела и грохотала, но улица, по которой он выбежал, лежала спокойно — ни одни камень не шевелился.
«Милосердный господь не захотел погубить их, но подкрепил мою угрозу своею», — с гордостью подумал пророк.
Но когда он поднял руки к небу, чтоб возблагодарить всевышнего за подтверждение своего призвания, земля под ногами его снова заколебалась и откуда-то послышался тысячегласый звериный вопль. Стаи собак с воем выскочили из темноты и бешено помчались к пророку. Он поднял бич с угрозой и бранью, и они разбежались, но потом опять напали на него. Белые зубы их впились в его власяницу, разорвали ее на куски и совсем стащили с плеч. А семижильный бич перегрызли — жилу за жилой.
Пророк остался голый. Он бросился, как призрак, через поле. Молнии слепили его, ветер сбивал его с ног и трепал его длинные волосы. А собаки беспощадно, свирепо гнались за ним, и от их ужасного воя кровь стыла у него в жилах. Земля ходила под его ногами.
Всю ночь бегал пророк, охваченный ужасом, забыв о своем призвании, забыв о добре и зле, движимый одной только силой: чувством самосохранения, жаждой найти устойчивую опору, желанием избавиться от преследующих его собак.
Утром, когда солнце вновь залило своими лучами землю, он перевалил холм, за которым открылись пестреющие цветами тихие поляны. Но и тут не мог он остановиться. Земля не держала тела его. Трепеща и шипя, она треснула и поглотила его, а потом, изрыгнув, закинула далеко. Там старик овчар пас стадо, беспечно играя на маленькой свирели. Увидев, что земля изрыгнула испуганного голого человека с обрывком бича в руке, старик подошел к нему и спросил:
— Отчего земля не принимает тебя? Кто ты?
— Я посланец божий. Пришел во имя бога наказать грешников. Земля не принимает меня, оттого что призвание мое еще не свершено.
— Земля не принимает людей, пока они не станут совсем добрыми, то есть пока не умрут, — сказал старик.
— Укажи мне убежище, где я мог бы скрыться, потому что я гол. Мне надо отдохнуть и починить бич свой, — попросил пророк.
— Ступай прямо к горе, господь направит тебя, — ответил старик, указав ему посохом, куда идти.
Пророк взглянул в ту сторону и покорно пошел. Земля успокоилась, и собаки исчезли. Небо было ясно, солнце в высоте спокойно сияло. Стыдясь наготы своей, он спешил, прячась на межах, за терновником, за мелкими кустами.
Он стал подыматься на гору, идя вверх по течению речушки, вившейся между высокими, странной формы, скалами. Колючие, жилистые заросли ежевики покрывали их подножие. В этом укромном, безопасном месте пророческий гнев снова вскипел в душе его, и он стал рвать длинные плети ежевики, чтобы поправить свой бич.
Вдруг чья-то сильная рука схватила его за плечо и чей-то голос повелительно промолвил:
— Остановись!
Пророк в страхе и удивлении выпрямился. Перед ним стоял Иисус Христос с пастушьим посохом в руке — тем самым, каким старик овчар указывал ему дорогу.
— Ты узнаешь меня? — кротко спросил Христос.
— Я узнал тебя, господи! — воскликнул пророк и хотел пасть на колени.
Но Иисус удержал его.
— Нет, ты не узнал меня, окаянный, — сказал он. — И не знал прежде. Меня не знает тот, кто исполняет заповеди мои с гневом и злобой. Твое сердце было каменным, — так стань же камнем!
Иисус простер десницу свою.
И доныне среди скал той горы стоит пророк — голый, окаменелый, с оборванным бичом в руке. Птицы и звери бегут его. Река прячется под скалами от его взгляда, и вокруг царит мертвая пустыня.
1934
ВЕСЕЛЫЙ МОНАХ
Наверху в горах есть старый монастырь Святой троицы, труднодоступный и потому почти совсем заброшенный. Придвинутый к подножию больших сыпучих скал, принявших причудливые формы чудовищ, окруженный обвалившейся каменной оградой, потонувший в бурьяне, с почернелыми от времени, покосившимися, полуразрушенными строениями, с покрытым травой двором, на котором торчат несколько жалких, умирающих деревьев, он глушью и пустынностью своей наводит печаль и страх.
Церковка, сохранившаяся бог знает с каких времен, расселась под тяжестью поросшей мхом черепичной крыши. Покривившиеся каменные стены подперты толстыми, уже прогнившими бревнами и хотя местами заново оштукатурены, но ушли в землю, и сводчатая дверка стала похожа на вход в пещеру. Чтобы войти в нее, надо согнуться в три погибели. Внутри пахнет разрытой могилой. От больших неровных плит, которыми устлан пол, веет смертным холодом. Солнечные лучи, даже бьющие прямо, не могут проникнуть сквозь глубокие маленькие окошки, затянутые густой паутиной, и лики на образах бледны, как у мертвецов. Угасшие очи их глядят безучастно и безнадежно.
Обширные леса, когда-то освежавшие и украшавшие всю окрестность, давно исчезли. Ливни промыли овраги и смыли дороги. По голым склонам злокачественными струпьями блестят лиловые оползни. Источники, которыми изобиловали долины, пересохли, и на месте их зеленеют теперь ямы со стоячей водой, к которым не подходит ни одно животное.
Сам бог отвернулся от этого места, и народ перестал ходить сюда на поклонение. Только старый монастырский повар да один сосланный в наказание монах лениво прозябают там, и неприветливость их отгоняет от этого места все живое. Орлы вверху, на скалах, покинули свои гнезда, ласточки не чирикают под стрехами. Не слышно голоса горлинки. Филины и совы улетают прочь. Только пауки по темным углам ткут свои сети и качаются на карнизах пустых горниц.
А внизу, в лощине, не особенно далеко от всей этой мертвечины, находится чудное место: ровная широкая полянка, защищенная поросшими мхом и дикой геранью скалами, влажными от вечно точащихся струй. У подножия их сверкают кипучие холодные родники, собирающие воды свои в тихую, спокойную речушку. Посреди поляны — Святая могила. Это место отмечено камнем, повитым плющом, а возле камня находится маленькая куртина, где каким-то чудом растут рядом, словно собранные и посаженные добродетельной молодой женщиной, все цветы, какие можно найти в этих горах. Здесь цветут по очереди все они — от первой весенней фиалочки до осеннего крокуса, покрываемого первым снегом. Вокруг собираются тысячи птиц, а по ночам к реке сходится с гор на водопой множество животных. Они спускаются на поляну, кроткие и спокойные, — никто ни на кого не нападает. Волк и серна, лисица и куропатка утоляют жажду бок о бок.
Оттого и люди идут сюда с надеждой получить исцеление своих душевных ран. Скорбящие, страждущие от тоски и мрачных мыслей, влюбленные без взаимности, счастливые молодожены, осиротелые дети, бездетные и многосемейные — все приходят с молитвой поклониться Святой могиле и умыть лицо целебной водой.
В могиле этой лежит не святой или мученик, чье имя занесено в святцы. И в церковных книгах нет песнопений, посвященных ему. Имя его мало кому известно. Но бог принял подвиг его и невидимой своей заботой поддерживает свежесть цветов на его могиле.
В этой могиле, на которой цветут в свой черед все цветы здешних гор, покоится молодой монах Еникий, прозванный когда-то Веселым монахом.
Выросши круглым сиротой у чужих людей и едва достигнув десятилетнего возраста, он был отдан послушником в только что основанный монастырь Святой троицы. Монахи сделали его козопасом, а по праздникам посвящали в церковный чин и поучали слову божию. Большую часть времени мальчик проводил в лесу один-одинешенек, с молчаливым стадом, играл на самодельной свирели и, улегшись навзничь на какой-нибудь поляне, смотрел в небо, слушал биенье своего маленького сердца и размышлял о жизни и мире, который был далеко. В лесу он встречал разных животных и, привыкнув к ним, ничего не боялся. Он научился так искусно подражать крику зверей и птиц, что мог подманить волка и зайца. Умел собирать воронов в стаи. Подзывал серн и так ласково говорил с ними, что они приближались к нему и брали хлеб из его рук. Воробьи садились к нему на плечи и на голову, радуясь, когда он обращался к ним. Он носил зерна в мешочке и кормил их. Зайчата подходили к нему, становились перед ним на дыбки и часами глядели на него. Он укрощал змей свирелью, и они, ласкаясь, ползали у него по рукам и по шее, кроткие и послушные. Вызывал из лесу разных птичек и пел им песни, которые сам придумывал, а они его слушали, благодарные. Знал, где гнезда горлинок, и носил пищу матерям, сидящим на яйцах. Волки лизали ему руки и не трогали стада.
Несказанно изумились старцы, увидев однажды вечером, что маленький послушник гонит домой коз, а по обе стороны от него идут и трутся о его колени два больших волка.
— Прогони их, ты играешь с дьяволом, — строго сказал ему игумен.
Мальчик что-то сказал волкам, погладил их, и они убежали в лес.
После ужина монахи собрались и долго беседовали. Ими овладела боязнь.
— Тут замешан сатана, не иначе, — сказал игумен. — Или этот мальчик — сам искуситель, который сюда втерся, чтобы нас погубить.
И решили благочестивые монахи отслужить в полночь всенощное бдение, прочитать молитвы над мальчиком и повесить ему на шею освященный крест. Ежели он воплощение лукавого — пусть лопнет и рассеется.
Мальчик со смирением выслушал молитвы, а когда ему повесили на шею крест, поцеловал всем руки и расплакался от умиления. Тут монахи убедились, что душа его чиста и невинна. И когда ему исполнилось двадцать лет, постригли его в монашество и приняли в братство под именем Еникия.
Каждый день, после вечерни, поднимались они вместе с новопосвященным по крутой тропинке на полянку среди высоких скал возле монастыря, садились там и вели душеспасительные беседы.
Они отреклись от всего плотского, земного и удалились в горное затишье, в стены монастыря для пустынножительства и покаяния. Постом, молитвой, воздержанием и умерщвлением плоти стремились они возвысить души свои до бога и перейти чистыми в его селения. Юный Еникий смиренно слушал их наставления, обращая прекрасные синие глаза свои к небу, и душа его исполнялась блаженством, подобно тому как гора исполняется благоуханием от цветов липы. Чем прекрасней становилась душа его, тем прекрасней становилось и лицо. Несмотря на пост и воздержание, тело его стало рослым и гибким, дышало силой и здоровьем. На розовых щеках его, цвета подрумянившегося пшеничного хлеба, появилась мягкая кудрявая бородка, волосы завились темно-золотыми колечками, синие глаза сделались глубокими, словно небесная лазурь, и сияли, как солнце.
Монахи глядели на него с удивлением, опасаясь, как бы этот расцвет силы и здоровья не погубил душу юного Еникия. А он целыми днями бродил, смирный и беспечный, подметал маленькую церковь, сажал цветы в садике, поливал их, а когда они расцветали, делал большие букеты и ставил их в глиняной чаше на маленький столик у себя в келье. Иногда же закладывал букетик за ухо, под камилавку, весело расхаживал взад и вперед и пел песни, которым научился еще ребенком у деревенских парней.
Все это не нравилось подвижникам, и однажды вечером, после беседы на скалах, куда Еникий пришел с букетиком герани за ухом, игумен сказал ему:
— Еникий, любовь твоя к цветам — мирское увлеченье; поэтому она грешна. Цветы напоминают о любви между мужчиной и женщиной. Самоотречение требует, облекшись в черное, бежать таких помыслов.
Еникий поглядел на игумена своими прекрасными глазами и промолвил:
— Цветы — самые прекрасные создания бога. Он посеял их на земле как пример красоты и чистоты.
— А песни, что ты поешь? — нахмурившись, спросил игумен, уставив на юношу испытующий взгляд.
— Это цветы, которые растут в душе человеческой по вдохновению божьему, — венки из самых чистых слов. Птички тоже славословят песнями творца вселенной.
— Еникий, мысли твои еретические… Страшись богохульства, — сказал игумен, вставая.
Монахи последовали за ним в молчании. Еникий остался на скале один. Солнце заходило, и горные долины наполнились тенью. Молодой монах устремил задумчивый взор вниз — туда, где раскинулось широкое поле, где в бедных деревушках жили люди, и спросил себя: «О чем они там думают, — те, кто трудом добывают хлеб свой?»
При этих словах в пустыне раздался чей-то громкий смех. Мороз пробрал монаха по коже: смех этот показался ему злым и зловещим.
Посмотрев в ту сторону, он увидел, что в нескольких шагах от него, на краю пропасти, покачивая ногой, сидит лукавый.
— Ты — сатана? — строго спросил Еникий.
— Узнал, — ответил рогатый.
— Я узнал тебя по твоему мрачному лицу и по смеху, который не похож на человеческий, потому что звучит как шум низвергаемых в пропасть камней. Но зачем ты пришел?
— Меня привлекли твои мысли, и я пришел потолковать.
— Я не думал о тебе.
— Но думал, как я.
— Сохрани боже! — промолвил молодой монах и перекрестился.
— Твой крест не страшит меня, потому что твой вид привлекает.
— Ты, видно, пришел меня искушать?
— Я пришел кое о чем спросить тебя. О чьем спасении печетесь ты и твоя монастырская братия? И почему бежите людей?
— Чтобы не касаться зла, которое ты внушаешь, удалились мы в пустыню. Чтобы очистить души свои и сделать их достойными милости творца…
— Вы печетесь только о себе.
— Каждый должен думать о своем собственном спасении.
— Вы — мои рабы.
— Нет, искуситель, мы — твои враги.
— Покинуть ближнего и думать только о себе, это и значит быть покорным слугой моим.
Сатана рассмеялся сухо и резко, и в глазах его вспыхнули искры торжества.
— Уходи! — сказал Еникий, почувствовав в душе боль. — Уходи!
Но лукавый сидел, качая ногой и глядя настойчиво, нагло на молодого монаха.
Еникий три раза перекрестился и, повернувшись, стал спускаться по крутой тропинке к монастырю. И пока не скрылся, слышал у себя за спиной ехидный смех дьявола, похожий на шум камней, низвергаемых в пропасть. Еникий почувствовал, что пропасть эта — его собственная душа.
Он пошел к себе в келью, долго молился там и лег поздно. Но спокойный сон, который до тех пор всегда посещал его по ночам, на этот раз не пришел. Кошмары мучили юношу, посвятившего себя богу. Он метался на белой постели, и одна мысль терзала его совесть: «В самом деле, кому я служу? Богу? Он создал меня человеком; но по-человечески ли я служу ему, как на свой лад служат другие создания? Или я служу себе?.. Примет ли он душу, чуждающуюся подвигов, радостей и скорбей, которые он создал для нее? Или в самом деле я служу искусителю, который посетил меня?»
На другой день Еникий появился перед братней бледный, печальный, полный отчаяния. Они стали его расспрашивать, но он молчал. В тот день он забыл полить цветы. А вечером, когда все пошли, как обычно, беседовать над скалами, Еникий поцеловал игумену руку со словами:
— Братия, я хочу перед вами исповедаться. Вчера вечером меня на этом самом месте посетил лукавый, и я беседовал с ним.
Застигнутые врасплох словами Еникия, братья начали креститься. Игумен поглядел на него испуганно.
— Что ты говоришь, сын мой! Ты сошел с ума или бредишь?
— Я говорю чистую правду, отец мой.
И Еникий, опустив глаза, рассказал о своей встрече с дьяволом и повторил тот разговор, который с ним имел. А когда окончил, в стороне послышался резкий, холодный смех, и мороз подрал монахов по коже. На скале, на том самом месте, где вчера его видел Еникий, спокойно сидел дьявол. Рога его были выше кустов, а ноги болтались над пропастью.
Прервав свой наглый смех, он обратился к монахам с такими словами:
— Вы стары и не нужны жизни. А те, кто не нужен жизни, не нужны ни богу, ни мне… Вот молодой Еникий — мой.
Эти слова повергли всех в ужас. Но Еникий мужественно вскочил на ноги и, сверкнув глазами, грозно крикнул:
— Ошибаешься, лукавый! Я тебе не слуга. Бог пошлет мне силу уничтожить тебя!
Быстро подбежав к дьяволу, он изо всей силы пнул его ногой в спину. Дьявол со стоном свалился прямо в пропасть. Всем было слышно, как там внизу что-то лопнуло, словно бурдюк, и вокруг распространилось нестерпимое зловоние.
— Я его убил, — торжествующе воскликнул Еникий. — Бог дал мне мужество уничтожить его.
Пораженные чудом, монахи снова погрузились в молчание и стали спускаться по тропинке, непрерывно крестясь.
Утром, когда взошло солнце, они увидели, что скала, с которой Еникий столкнул дьявола, обрызгана кровью, а под ней вырос странный бурьян, распространяющий нестерпимое зловоние.
В этот день душа Еникия освободилась от тяжкого гнета, который давил его. На лице его появился румянец, а глазам вернулась прежняя чистота небесной лазури. Сердце его развеселилось. Он заткнул себе за ухо пестрый букетик, собрал птичек и пел им, поливал цветы и громко беседовал с горным эхом.
— Еникий, — сказал ему игумен, с печалью наблюдавший за юношей, — ты думаешь, что уничтожил дьявола? А я вижу, что он вселился в тебя и ты угождаешь ему деяньями своими.
— Нет, отец мой, душа моя спокойна. Я весел по божьему велению и по его велению хочу отказаться от подвигов в монастыре, чтоб посвятить себя подвигам среди людей. В шалашах и селах живут люди, бедные и богатые, и целый день ковыряют землю; они страдают и умирают, не зная радости. Я пойду служить им.
— Как же ты будешь служить им, неопытный, неподготовленный?
— Буду играть им на свирели, петь, доставлять им веселье и радость. И злые станут добрыми, а добрые не будут становиться злыми.
И на другое же утро Еникий приколол себе на грудь, к черной своей рясе, букетик красивых горных цветов, взял свою пастушью свирель и спустился вниз, к селам, где жили люди.
Несмотря на праздничный день, в первом селе, куда вошел Еникий, было пусто и печально. На улицах — ни души. Собаки, почуяв незнакомца, выскочили из своих грязных дворов и принялись на него лаять. Но мягкий голос и солнечная улыбка его сразу их успокоили: они стали тереться у его ног, радостно повизгивая. Еникий достал свирель и заиграл. Воробьи слетелись со всех сторон, сели ему на плечи, на руки, на камилавку. Собаки дружелюбно пошли за ним по пятам, а петухи и куры взлетели на плетни — поглядеть на эту забавную процессию.
Откуда-то прибежали дети и стали громко кричать:
— Смотрите, сумасшедший, сумасшедший пришел!
Они стали бросать в монаха камни, непрерывно улюлюкая.
Отец Еникий остановился и, обернувшись к ним, промолвил:
— Подойдите, ребятки. Я вам дам по воробушку и спою.
Сердечная, добрая, веселая улыбка его покорила детей. Они окружили его, однако держались подальше — из страха перед собаками, которые шли за ним не отставая. Тогда монах обернулся к животным и велел им идти по своим дворам.
Собаки покорно остановились, потом повернули обратно и затрусили каждая к себе. Тогда дети подошли к монаху и стали с удивлением глядеть на воробьев, сидящих на нем спокойно и смело, будто на дереве.
— Вот сейчас я подарю каждому из вас по воробушку, — сказал Еникий и, протянув руку, велел воробьям полететь и сесть каждому на ребенка.
Пташки вспорхнули и уселись на шапки, на плечи детей, а те радостно закричали, запрыгали. Еникий стал прыгать вместе с ними и запел веселую песню.
Тут из ворот высыпали мужики и бабы. С удивлением глядели они на веселого монаха.
— Господи, — закрестились старухи. — Не то тронулся, не то пьян, бедненький.
Но красивое лицо монаха сияло счастливой, сердечной улыбкой, и в кротких глазах его светились доброта и ум.
Слух о чудно́м монахе мгновенно облетел село; по всем улицам засновали любопытные, стремясь его увидеть. Мужчины, женщины, дети, даже немощные старцы сбежались на площадь, где остановился Еникий со стайкой ребят, на чьих шапках спокойно сидели, бесстрашно посматривая вокруг, воробьи.
— Колдун, колдун! — зашушукались бабы.
— Нет, это дьявол, сам дьявол! — сказал кто-то. — Держите его. Надо его связать и посадить в тюрьму.
И несколько человек, растолкав собравшихся, с бранью схватили монаха.
— Погодите немного, — сказал он, улыбаясь. — Вы ничего не знаете. Я никому не делаю зла. Я хочу только вас повеселить. Вижу, что вы мрачные, повесили носы, устали от работы, вижу постаревших от беспросветной жизни юношей, вижу девушек, повязанных платком по-вдовьи. Это неугодно богу. Поглядите на нивы, какие они зеленые, поглядите на пестрые от цветов луга, поглядите на цветущие деревья, поглядите на мушек, бабочек, пчел, на цветы и на растения — какие они радостные. А вы, люди, почему такие мрачные? Юноши и девушки, бегите домой, наденьте новые одежды и возвращайтесь сюда; заведите хоровод, а я вам поиграю.
Еникий говорил просто и с такой улыбкой, что всем стало весело, у всех в душе проснулся какой-то живительный трепет, какая-то неясная, но чудная надежда. Схватившие отпустили его. Девушки и парни с громким смехом и криками разбежались по домам, но скоро вернулись в одеждах, надевавшихся только на пасху, и веселыми кучками обступили монаха.
Он сказал им:
— Вы украсили свою молодость и ободрили души свои. Взгляните, как вы теперь прекрасны, как вы озарили, словно солнце, мрачное свое село. Вечно да будет солнцем молодость ваша! Ныне ангелы витают над вами, и бог берет вас под свою защиту.
И, смеясь, Еникий вынул свирель и заиграл быстрый плясовой напев. Вокруг него закружил кипучий хоровод. Весь вечер село провело празднично, а на другой день все поле звенело песнями работающих девушек.
Монах переходил из села в село, и всюду народ ждал его с открытым сердцем. Проходя по полю, он останавливался возле жнецов и жниц, пел им или играл на свирели, а вечером сворачивал к источнику или колодцу, где собирались девушки и парни, раздавал им цветы, что нарвал днем по лугам и рощам, учил их новым песням и пляскам, которых они не знали.
Весь бедный край, по которому ходил Еникий, ожил. В душах поселилась надежда, уже их оставившая. Зависть и злоба исчезли. Люди начали глядеть друг на друга по-братски, друг другу помогать, любить друг друга. Еникий не говорил о боге и никого не стращал им, но бог сам вошел в озаренные надеждою души, и они стали добрей. Народ начал видеть в труде не муку, а благодать. Нивы очистились от бурьяна и терний и утроили плод свой. И сердца воспрянули.
Но бессмертный враг рода человеческого — дьявол — был недоволен. Он всюду ходил за Еникием и старался вырвать из сердец людских посеянные монахом надежды. И находил такие души, в которых ему удавалось заронить зависть и клевету. Скоро предержащая власть, оберегавшая души от падения, силой закона объявила Еникия безбожником, послала стражу взять его, посадила его в темницу и приговорила, как орудие дьявола, к сожжению живьем.
В назначенный день собрался народ, среди которого ходил Еникий. Женщин и детей насильно согнали к большому костру. Привели связанного монаха. Прекрасное лицо его было весело, и не было на нем бледности, вызываемой страхом. Увидев вокруг знакомый народ, украдкой плачущий, он улыбнулся и запел. Он запел одну беззаботную песенку, которою часто веселил молодежь. Стража зажгла костер. Бурное пламя охватило сухие дрова, взвилось ввысь.
Схватили монаха, чтобы бросить его в огонь, как приказано. Но он остановил их улыбкой, промолвив:
— Оставьте меня. Я взойду сам.
И, воспев хвалебную песнь богу, он подошел к костру, поднялся по горящим толстым бревнам и вступил в середину огня. В толпе послышались вопли, причитания. Женщины упали на колени и, уткнувшись лицом в землю, рыдали. Никто не хотел поднять глаз и смотреть на муки веселого монаха, который ободрил их, оживил, преобразил своими песнями, весельем и кротостью. Но вот из костра полилась песня. Монах пел, сияя улыбкой, прекрасный, ласковый, вдохновенный, и огненные языки вокруг него превращались в цветы, пускали высоко вверх извивающиеся зеленые стебли, и оттуда посыпались благоухающие цветы — белые, розовые, алые. Еникий рвал их обеими руками и кидал народу, а тот стал кричать, петь хвалебные песнопения богу и плясать вокруг как безумный. Стража в ужасе разбежалась, а народ потянулся вслед за монахом, который сошел невредимый с костра, превратившегося в цветочную беседку.
И пошел он опять среди народа со своими жизнерадостными песнями, что дарили надежду. Люди больше не падали духом, не унывали, у них проснулось желание трудиться и жить лучше. В сухих полях выкопали глубокие колодцы. Провели воду из гор, и расписные фонтаны забили по селам. Сады зазеленели, плодовые деревья появились во дворах, окна домов украсили горшки с цветами. Женщины и девушки похорошели, мужчины приняли молодцеватый вид. Что-то новое народилось в этом углу земли: это была надежда, греющая, ободряющая, привязывающая к жизни…
Веселый монах умер. Бог, которому он служил всем сердцем своим, как только мог, взял его к себе, а люди зарыли тело его возле монастыря на той красивой полянке в лесу, и ангелы каждую весну сажают там множество разных цветов.
1934
Перевод Д. Горбова.