Главным и единственным помощником Герака по корчме была жена его, бабушка Марга, — крупная, рослая женщина, хорошо сохранившаяся, здоровая и энергичная, отличавшаяся веселым нравом и коммерческой сметкой. Если дедушка Йордан был главой, то бабушка Марга была душой корчмы. Она заботилась обо всем, неустанно налаживала свое хозяйство: чистила и мыла посуду, убирала обе горницы, предназначенные для ночлега проезжающих, поддерживала огонь в очаге, проветривала погреб, выпаривала бочки и прислуживала посетителям вместо сидельца.
Целых сорок лет — и молодой женщиной и старухой — хлопотала она в корчме среди мужиков, улыбающаяся, жизнерадостная, то с прялкой и веретеном, то с ребенком на руках, и никто не мог сказать о ней ничего дурного. Она не допускала в корчме ни ссор, ни сквернословия и тотчас выгоняла пьяниц. Все ее уважали, крестьяне не смели отпускать при ней своих любимых крепких словечек.
Герак ценил ее способности, доверял ей во всем, полагаясь на ее ум и предусмотрительность, гордился ею. Они жили душа в душу, помогали друг другу и думали только о том, чтоб оставить детям доброе имя и хорошее наследство.
Бабушка Марга и в доме была полной хозяйкой. Она любила снох и внучат, но обращалась со всеми строго и требовала, чтобы каждое ее приказание было непременно исполнено. Когда она за что-нибудь бранила сыновей или делала им выговор, они, уже взрослые, стояли перед ней опустив голову и не возражали ни слова. Целый день бегала она из корчмы в дом и обратно, ходила по двору, проверяя, все ли в порядке, кормила кур, свиней, гусей, разговаривала с ними, точно с людьми, и, когда сзывала их, голос ее раздавался на весь околоток. Она говорила громко и смеялась звонко, как девушка.
Но весной бабушка Марга вдруг померла. С нею из дома Гераковых ушел добрый и строгий гений, поддерживавший во всем порядок. Волосы дедушки Йордана скоро посеребрились, сильная хозяйская рука его ослабела, отпустила поводья, и домашняя колесница, до тех пор катившаяся так ровно и спокойно, выбилась из колеи и затряслась по каменистому целику.
В дом вползли, словно змеи, неизвестно откуда взявшиеся вспышки гнева, недоразумения, ссоры, отравившие милый домашний уют, столько лет ласково согревавшийся отрадным теплом семейного очага.
Никто не знал, как это произошло, отчего возникли зависть между снохами и недоверие между братьями, порождавшие взаимную подозрительность. Дедушка Йордан пробовал положить этому конец своим строгим словом, но оно потеряло прежний вес. Он выговаривал энергично и сердито, но чувствовал, что слова плачут в душе его, и делал неимоверное усилие скрыть эту слабость. Он знал, что и добро и зло вырастают из малого зерна, но не мог понять, почему именно зло должно было взойти в душах его детей. Почему? Он долго думал об этом. От этих-то мыслей у него побелели волосы и пропал сон.
Чуть не каждый день слышал он резкие пререкания и свары между снохами, полные грубой, непристойной брани. Возникали эти свары всегда по самым нелепым, ничтожным поводам. Как-то раз один из ребят Петровицы обрызгал грязью ребенка Божаницы; та кинулась и ударила его. Петровица, обиженная, заступилась за плачущего сына:
— Пойди, милый, пойди ко мне; эта гадюка съест тебя!
— Тебе бы впору змей рожать! — ответила Божаница.
Петровица была мягче Божаницы и, в сущности, даже добра, но в то же время чрезвычайно самолюбива; вспыхнув, она уже не могла сдержаться.
— Чтоб тебе змеи глаза высосали! — крикнула она в ответ.
Божаница держала большую миску с отрубями. Она запустила туда руку и кинула полную горсть отрубей в лицо Петровице. Обе вцепились друг другу в волосы, и двор огласился нечеловеческими воплями и проклятиями. Дедушка Йордан выбежал из корчмы. При виде того, как снохи его, растрепанные, окровавленные, наскакивают друг на друга, словно две разъяренные курицы, он почувствовал, что вся его гордость главы дома возмутилась. Он подошел к ним, поднял свою тяжелую руку и изо всей силы влепил каждой по оплеухе.
— Коли не меня, хоть детей постыдились бы! — сказал он.
Петровица, сконфуженная, скрылась в погребе, но Божаница встала перед ним с видом наседки, у которой отняли цыплят, и крикнула злобно:
— Не суйся не в свое дело, старый хрен!
Потом, схватив миску, из которой высыпалась половина отрубей, удалилась походкой волчицы, оторвавшей кусок мяса от живой жертвы.
После этого происшествия обе невестки целый месяц друг с другом не разговаривали. Ходили по дому хмурые и шипели, как змеи. Срывали свою злобу на детях, а больше всего на жене Павла, младшего сына дедушки Йордана, — тихой, нежной, доброй, мечтательной Элке. Теперь на нее свалилась вся работа по дому. И она работала усердно, молчаливо, безропотно. Она никому не желала зла. Она хотела, чтобы в дом вернулись мир и согласие, чтобы ее невестки помирились. А они ворчали на нее, придирались к ней из-за всяких пустяков, бранили ее ребенка — маленького Захаринчо — и вечно на нее дулись.
Дедушка Йордан ходил задумчивый, встревоженный. Ему уже не сиделось в корчме. Он попробовал продолжать дело вместе с сыновьями, но из этого ничего не вышло. Божан, которому было уже под сорок, страшно любил деньги, дрожал над ними, был жаден и хитер. Он утаивал часть выручки, делал неправильные записи в торговых книгах, устраивал мошеннические сделки, обманывая бедных крестьян. Средний сын дедушки Йордана, Петр, был совсем другой. Легкомысленный и беспечный, широкая натура, он вечно пропадал на охоте, пил и отпускал направо и налево в кредит. На его маленьком лице всегда сняла беззаботная, веселая улыбка, делавшая его необычайно привлекательным. Он был наивен, доверчив и способен душу отдать каждому, кто сумеет ловко к нему подольститься и провести его.
Дедушка Йордан увидел, что так дальше продолжаться не может, и вскоре закрыл корчму. Это ему было нелегко. Он держал корчму сорок лет, благодаря ей нажил деньги, в ней чувствовал себя хозяином, сильным человеком, в ней наслаждался уважением и страхом, которые внушал крестьянам.
«Будь дома Павел, — думал старый Герак, — тогда другое дело, но кто знает…»
II
Младший сын дедушки Йордана, Павел, был человек энергичный, смекалистый, хваткий. Отец когда-то возлагал на него большие надежды. Он послал его учиться, и тот дошел до седьмого класса; поэтому, говоря о младшем сыне при посторонних, старик никогда не упускал случая напомнить:
— Как-никак Павел получил образование…
Чтоб он не сбился с пути, отец женил его восемнадцати лет на самой красивой девушке в селе. На Элке. Она была из бедной семьи, но Павел страстно влюбился в нее. Эта стройная, изящная девушка с маленьким смуглым личиком и большими печальными глазами, полными ласки и доброты, отличалась живым, веселым нравом; когда она пела в поле, голос ее разносился далеко вокруг, и люди прерывали жатву, чтобы послушать.
Вскоре после свадьбы Павла взяли в солдаты. В казармах все его полюбили: он был веселый, красивый, а главное — имел деньги и угощал каждого встречного и поперечного. Там он избаловался, запил. Военная служба пришлась ему по вкусу, он не пожелал увольняться и остался сверх срока.
Этот поступок огорчил отца и озлобил братьев. Снохи стали коситься на его жену, жившую с ними и покорно, молчаливо работавшую. Но тогда еще жива была бабушка Марга. Она любила Элку, как родную дочь, жалела ее и покровительствовала ей. А после смерти свекрови молодая женщина осталась беззащитной.
Первые годы Павел часто приезжал в отпуск. Он все время пил с крестьянами, нанимал цыган увеселять его, бился об заклад на большие суммы, пел какие-то похабные русские песни и во время хоровода при всех щипал молодую жену за щеки, так что та ие знала, куда деваться от стыда. Ее угасшие черные глаза не поднимались от земли, и взгляд их был полон тоски и какой-то глубокой тайной думы. Она никогда не смеялась громко, как другие женщины на селе, а только сдержанно улыбалась своим маленьким ртом. При этом сверкали ее красивые острые белые зубки и она еще больше хорошела.
Потом Павел стал приезжать все реже, только по большим праздникам, да и то на два-три дня.
— На дольше не отпускают, — важно заявлял он. — Ничего не поделаешь: служба.
Отец то и дело получал от него отчаянные письма, в которых он жаловался на свое положение, просил выслать денег и грозил, что иначе покончит с собой.
Старик спешил исполнить его просьбу и целые дни проводил в тревоге.
В конце концов снохи и братья стали завидовать Павлу и жестоко возненавидели его. Они постоянно толковали о долгах отца, увеличившихся за последние годы, сердились, что им приходится нести всю тяжесть хозяйства на своих плечах, укоряли брата в том, что кормят его жену и ребенка, а он знать ничего не хочет.
Старик всегда встречал Павла с отцовской нежностью и лаской, забывал о домашних раздорах, прощал ему все и не расставался с ним. Это еще больше сердило старших сыновей, но он делал вид, будто ничего не замечает. Только утром, уйдя по старой привычке в покинутую корчму, затянутую паутиной, тихую, пустую и темную, он, скрывшись от всех, долго слонялся там, понурив голову, раздумывая и вздыхая. Павел понимал, что братья злы на него, догадывался о страданьях отца и чувствовал себя чужим в доме, где родился и вырос, тяготился пребыванием в нем и старался поскорей уехать. Жизнь братьев, отца, крестьян и всех здешних жителей представлялась ему грубой и глупой. Он охладел к Элке. Она стала казаться ему некрасивой, непривлекательной; он сам удивлялся, как мог жениться на ней, и слезы, которые она молча лила перед ним по ночам, раздражали и бесили его.
В одну из зим он вызвал было Элку к себе в город — жить, но скоро отослал обратно. После этого невестки из зависти прозвали ее «горожанкой» и при всякой ссоре язвили:
— Что ж, мы люди простые, в городе не жили!
В конце концов Павел совсем перестал ездить домой. К тому же его перевели в другой полк, стоявший в одном из дальних придунайских городов, и с тех пор о нем не было никаких вестей. Только время от времени в село доходили темные слухи, будто он совсем сбился с пути, спился, завел содержанку и ударился в разврат. Откуда шли эти слухи, неизвестно, но они упорно держались, росли, и народ верил им. Когда в праздник Элка шла в церковь, все глядели на нее с сожалением и говорили у нее за спиной: