м. Там всегда находился какой-нибудь прохожий либо кто из крестьян, удравший с поля, чтобы пропустить чарку или купить табаку.
Иногда, ближе к вечеру, когда жара немного спадала, Павел шел гулять в поле и навещал жнецов. Там были его отец, братья, жена и невестки со всеми ребятишками. Была и хворая Йовка. Она не работала, а, усевшись где-нибудь под деревом, плела венки из колосьев и смотрела за детьми.
— Бог в помощь! — говорил Павел, останавливаясь в небрежной позе на жнивье и играя тонким прутиком, который он всегда вертел в руках.
Десяток молодых батрачек из Загорья громко и весело отвечали на приветствие. Петр тоже сердечно отвечал ему, прерывая работу, чтобы скрутить папироску. Рубаха его была мокра от пота. По покрытому пылью лицу текли черные ручейки. Он снимал соломенную шляпу, вытирал лицо, поправлял узорчатый платок на шее, садился в тень, распахивал рубаху, чтобы охладиться, и начинал жадно и шумно курить, сильно затягиваясь.
— Ну и жара! Плачет нива, просто плачет. Зерно, будто слезы, роняет, — говорил он, окидывая взглядом окрестность, полную жнецов, то поднимающих, то низко склоняющих голову, словно кладя молитвенные поклоны перед благословенной матерью-землей.
Невестки Павла жали вместе с загорскими. Элка — тоже, но в стороне, особняком, будто изгнанная из пестрого ряда, не принимая участия ни в разговоре, ни в смехе девушек, который время от времени вдруг раздавался, звучный, звонкий и сильный, и сразу смолкал, словно вспыхнув и сгорев в зное.
При появлении Павла у Элки захватывало дыхание, сердце начинало сильно и часто биться, — ей казалось, оно вот-вот выпрыгнет из груди и пропадет во ржи, как куропатка. В глазах рябило от мелких искр, сыпавшихся, будто звезды. Она выпрямлялась, чтобы отдохнуть и перевести дух, но не глядела на мужа. Чувствовала, что все глаза устремлены на нее, и в этот момент готова была провалиться сквозь землю.
Две маленькие девочки и старуха собирали колосья, а Божан с Петром вязали снопы свяслами, которые быстро вил дедушка Йордан, выдергивая из связываемого снопа самые длинные стебли.
Божан был теперь в своей стихии. В расстегнутой рубахе, в огромной, как стол, соломенной шляпе он кидался вязать снопы, будто драгоценную добычу. Работал быстро, неутомимо, словно наперегонки. Поднимал каждый связанный сноп, как скряга поднимает мешок с золотом, и крестцы складывал, священнодействуя, словно сооружал жертвенник.
Павел садился в тень, рядом с Йовкой. Снимал фуражку и растягивался на боку, полулежа, опираясь на локоть. При этом он болезненно морщился, словно бередил какую-то рану, и щурился от досады и от блеска золотых хлебов. Йовка с детским простодушием радовалась ему и наивно спрашивала:
— Скажи, дядечка, а где ты живешь, женщины там — барыни или крестьянки?
— Барыни, — нехотя отвечал Павел.
— И с зонтиками ходят, да?
— Конечно.
— А мы тут на солнце жаримся!
Павел молчал.
— А правда — есть люди, которые лягушек едят?
— Немцы, итальянцы.
— Фу! — возмущалась Йовка с гримасой отвращения.
Малыши, прислушивавшиеся с любопытством, вытаращив глаза, к разговору старших, разбегались, крича и отплевываясь, словно в них запустили лягушкой.
Павлу не хотелось разговаривать. Это был не прежний веселый, жизнерадостный, общительный Павел. Так как дети продолжали его расспрашивать, он вставал и, бесцельно потоптавшись на месте, рассеянно, полусонно брел через жнивье в скошенные, опустевшие луга.
Он не ходил по дорогам и тропинкам, а пробирался по межам, за кустами, избегая встреч с людьми. Когда кто-нибудь из знакомых или сверстников осведомлялся, как он живет, когда приехал, — ему чудилось, что это неспроста, и он отвечал виноватым тоном, запинаясь и не глядя в глаза собеседнику.
Как-то раз, навестив жнецов и побродив вокруг них, Павел спустился в соседнюю долину и сел там в тени возле холодного родника, выбивавшегося из-под старых корней трех дубов-братьев. Здесь было тихо, спокойно, сонно, прохладно. Павел долго лежал на спине в отупении, без единой мысли в голове. Вокруг непрерывно, однообразно свистели коростели. Павел слушал, и ему казалось, что весь он разбегается тонкими металлическими кругами, словно в стоячую воду кинули камень, а по краям этих кругов уселись кузнечики и быстро, равномерно дергают, расширяют их, увеличивают их число, и круги вращаются и звенят, звенят.
Рядом в кустах что-то зашуршало. Павел поднял голову. Возле родника остановился, сняв шапку, его отец. Вечерело. Громадные тени дубов протянулись через долину на прилегающее жнивье. Где-то поблизости горлинка настойчиво и нежно звала друга.
— Ты здесь? — промолвил дедушка Йордан, и в голосе его была отцовская ласка. — А я думал, уж на село ушел.
— Тут так хорошо: не захотелось уходить, — ответил Павел. — Да, верно, я и задремал слегка.
— У тебя плохой вид. Ты не болен?
— Так… пустяки…
Павел стал молча вертеть кольцо на пальце. Он заметно смутился.
— Ты приехал какой-то невеселый. Всех сторонишься, будто мы чужие.
Герак произнес это непринужденно, шутливо, но в голосе его звучала боль. Он сел рядом на траву. Впервые после приезда Павла отец и сын оказались наедине.
— Ну, как ты там живешь, Павел? Отчего не вернешься и не примешься за дело? Я уже стар. Скоро уйду, куда ушла твоя мать… А ты на чужбине… Служишь… Что это за служба, не знаю. Зачем она тебе?
Солнце склонялось к закату. Тихо спускался вечер. И свет, и тени, и воздух приобрели мягкие тона. Колючее жнивье, поле, скошенные луга, река, нивы — все на земле стало как-то нежней, словно обласканное чьей-то невидимой рукой.
Так же мягка и нежна была в эту минуту душа старого Герака.
— Что делать! Уж я пошел по этому пути и не могу вернуться, — печально ответил Павел.
— А какое добро ты нашел на этом пути? Ничего. Ни денег не заработал, ни пользы никакой для жизни не получил. Живешь далеко от нас, бог знает как, по разным городам скитаешься… Остыл сердцем ко всему, оторвался от земли, которая родила тебя и вскормила. Погляди! Эти луга и нивы перед тобой — все наши. Для вас я все это собирал, вам думал оставить. Земля хорошая, плодородная, мягкая, как душа: родит сторицей. Каково?.. А твои руки сохой брезгуют…
Герак говорил мягко, тоном нежной, ласковой, сердечной укоризны. За его словами угадывалось затаенное страстное желание убедить сына.
Павел ничего не ответил. Он не глядел отцу в глаза, а, потупившись, быстро и нервно рвал травинки возле себя.
— Ты не думаешь вернуться? — спросил отец после долгого молчания.
— Нет! — твердо ответил Павел. — У меня другое в голове.
— Что?
— Хочу торговлей заняться в городе.
— Это куда умней, чем киснуть на твоей службе дурацкой. Только ведь для торговли нужен капитал.
— Я затем и приехал, — оживившись, сказал Павел. — Ты мне поможешь, папаша. Я хочу открыть магазин — вроде бакалейной лавки, только покрупнее.
— Опоздал, сынок, — со вздохом ответил старик, покачав белоснежной головой. — У твоего отца больше нет денег.
Павел побледнел. По спине его пробежал озноб. Отец не заметил его волнения. Просьба Павла изумила и обидела его. Задумчиво глядел он в землю, покачивая головой, словно старался удержать рвавшиеся наружу горькие слова.
— Ты же видишь, папаша, служба и мне опостылела. Она избаловала меня, сам понимаю. Я очень виноват и перед вами, и перед самим собой. Хочу теперь исправить свою ошибку, и вся моя надежда на тебя. Думал: он мне отец, он поможет. А ты вон что говоришь…
Старик почувствовал жалость.
— Сколько тебе надо? — спросил он.
— Пять тысяч левов…
— Пять тысяч левов! — удивился Герак. — Да ты знаешь, что такое пять тысяч левов?
Старика задело за живое. Он тщательно скрывал от всех, что у него есть деньги. И теперь ему показалось, что сын изобличает его, прося такую сумму.
— Пять тысяч левов! Пять тысяч левов! — повторял он. — Вы что? За миллионера меня принимаете? Откуда у меня может быть пять тысяч левов? Я в глаза не видел таких денег.
— Коли нету, заложи часть имущества и возьми из земледельческого банка. Только ты можешь помочь мне, папаша!
— Как? — перебил отец, вставая. — А что скажут твои братья? Нешто они допустят? Ты сам не знаешь, что говоришь, сынок!
— А нельзя, — твердо сказал Павел и тоже встал, — а нельзя, так я опять поеду в полк и пропаду на этой службе. Без твоей помощи я не могу сделать такого шага.
Отец с сыном сами не заметили, как тронулись в обратный путь, вышли из долины и направились через жнивье к селу.
Огромное огненное солнце наполовину уже скрылось за горным хребтом.
Они шли рядом, плечом к плечу, и молчали. Павел видел, что отец, не глядя по сторонам, курит и нервно покусывает кончик уса.
В село со всех сторон возвращались жнецы, усталые, измученные работой и зноем. Впереди, широко шагая, шли мужчины, а позади, далеко отстав от них, тащились женщины, обожженные солнцем, подурневшие, с разной поклажей или с маленькими детьми на руках. Тут и там девушки запевали песню, но тотчас с громким смехом обрывали ее. Поля погружались в сон; несжатые полосы, освеженные вечерней прохладой, подымали колосья к небу, как бы вздыхая с облегчением. Запоздалые голуби парами быстро улетали в лес, сытые и довольные.
Павел с отцом вошли в село. Вдруг старик остановился.
— Ты хорошо обдумал это дело, Павел?
— Кабы не обдумал, не заговорил бы.
— Ладно. Я дам тебе эти деньги, но ты дай мне слово, что никому не скажешь об этом. Даже братьям!
— Не скажу никому!
Тут их нагнал Божан верхом. Кинув на них подозрительный взгляд, он придержал лошадь и сердито спросил:
— Где это вы пропадали?
— Заболтались у родника…
Божан недовольно фыркнул и, стегнув лошадь, поехал вперед.
VII
Лил дождь. Уже два дня, как прекратились все работы. Мокрое поле отдыхало; осиротевшее жнивье, утратив свой золотистый оттенок, потемнело. Дороги развезло; мужики, словно мухи, набивались в корчмы, пили и толковали о ненастье да о преющих в поле снопах и гниющих крестцах.