Божан прилег у себя в горнице. Он жаловался на простуду. Жена его месила тесто, Петровица стирала под навесом, а Элка хлопотала по дому. От скверной погоды Божаница с Петровицей стали еще злее; они поругались из-за какого-то пустяка и не разговаривали друг с другом. Йовка сидела на галерее; облокотившись на перила и подперев голову рукой, она глядела, как моросит дождик, и уносилась на крыльях мечты в свое таинственное, неземное, счастливое царство. Вокруг нее теснилась детвора, забавляясь белыми камешками, набранными на речном берегу.
На сухом месте, под стрехой, Петр чинил колесо. Он был без шапки и весь ушел в работу. Павел сидел на ступеньке лестницы и в десятый раз перечитывал только что полученное письмо. Подписанное какой-то Любицей, оно начиналось нежными излияниями не то на сербском, не то на болгарском языке, а кончалось угрозой: «Ты, болгарская свинья, не воображай, что, коли без денег явишься, я тебя приму». Всякий раз, дойдя до этой фразы, Павел скрежетал зубами, так что видно было, как у него двигаются челюсти. И все же он, казалось, был доволен и никак не мог начитаться.
Вдруг из маленькой двери корчмы вышел отец. Остановился на пороге и страшным голосом закричал:
— Вот… теперь… и до этого дошло! И до этого, да?
Лицо его было мертвенно-бледно, глаза широко раскрыты, волосы всклокочены. Сильно взмахивая руками, он в отчаянии стал бить себя по лбу и в грудь.
— Будь он проклят! Будь проклята душа его! — дико стонал он, уже не в силах кричать, словно его душила какая-то неодолимая сила.
Йовка, вырванная из мира грез, увидев деда в таком состоянии, с воплем ужаса вскочила и убежала. Павел и Петр кинулись к старику через двор, подхватили его под руки.
— Прочь, прочь от меня! — закричал он, стараясь вырваться. — Вы мне больше не дети! Обворовать отца! Будьте прокляты, будьте прокляты!
Братья переглянулись. Поняв, чем вызвано отчаяние отца, они остолбенели, не зная, что ему сказать. Старик повис у них на руках, потом рухнул на порог, как свалившийся со старой стены камень.
— Обокрали, обокрали! — опять застонал он, схватившись за голову.
Тут к нему подбежали в слезах Петровица, Божаница, Элка. Дети, уцепившись за материнские юбки, тоже заревели. Маленький Захаринчо и хворая Йовка, обхватив колени деда, рыдали навзрыд. Они не знали, что случилось, но страдание дедушки потрясло их.
Пришел и Божан.
— Что такое? В чем дело? — испуганно спросил он.
— Кто-то обокрал папашу, — плача, ответила ему жена.
— Известно, кто! — многозначительно промолвил Божан, бледный, дрожащий.
— Кто? — крикнули Павел и Петр в один голос.
Старик сразу выпрямился. На это у него еще хватило сил, хотя он весь дрожал.
— Слушайте, вы! Это ваша работа, — обратился он к сыновьям. — Верните мне деньги! В церкви вас прокляну. Вы у меня пятьсот золотых взяли. Верните, слышите? Кто взял, пусть вернет. Я прощу. А не то — в церкви прокляну за обедней…
— Кто взял, должен вернуть, — сказал Божан, глядя на Павла злобным взглядом Каина.
— Ты что? Меня обвиняешь? — гневно воскликнул тот и, задрожав от обиды, замахнулся на Божана. Элка, взвизгнув, обхватила мужа:
— Павел, Павел, не надо… Ради бога!
Павел оттолкнул ее. Петр встал между братьями.
— Ты не с добром сюда приехал! — кричал Божан. — Да еще руку подымаешь? Разбойник, грабитель!
— Нет, Божан, — обернулся к нему Петр, — не Павел, а ты, хитрая лисица! С каких пор подстерегаешь! Неужели ты думаешь, мы не видим?
Петр размахнулся и изо всех сил ударил Божана по голове. Женщины подняли визг на все село. Отовсюду начал сбегаться народ. Из-за ограды стали высовываться головы любопытных. Павел и Петр повалили Божана в грязь, и на него посыпался град ударов. Вокруг вопили женщины и дети. Элка рыдала над Йовкой, лежавшей без чувств. А дедушка Йордан, вырываясь из рук удерживавших его соседей, кричал:
— Деритесь, собаки! Перебейте друг друга! Лучше б вам на свет не родиться!
По улице в тревоге бежали люди.
— Что случилось? Что за крик?
— Гераковы друг друга колотят!
— Старика обокрали!
— Это Божанова работа, Павлу и Петру такого дела не поднять.
Некоторые громко смеялись.
Появились староста и полевой сторож с небритой щетинистой физиономией и с тяжелой «крымкой» за плечом. Они увели Герака в корчму и стали его допрашивать. Рядом стоял дедушка Матей Маргалак; по белой бороде его текли слезы. В корчме было темно и душно. С потолка свешивались длинные, тяжелые от пыли нити паутины. Герак подвел старосту к своей постели, сдернул пестрое одеяло и отодвинул одну из плит, которыми был выстлан весь пол. Под нею оказалось узкое углубление — такое, чтоб можно было руку всунуть, тщательно оштукатуренное и пустое.
— Вот, — промолвил в отчаянье Герак. — Тут я держал свое богатство: пятьсот золотых. Монетку за монеткой сорок лет собирал. А теперь… Будь они прокляты!
— Кто же, по-твоему, мог это сделать, дедушка Йордан? — спросил староста.
— Кто! Почем я знаю? Верно, Божан, убей его бог! Он тут все вертелся. А вчера больным прикинулся. Надо у него обыскать.
Староста, сторож и дедушка Йордан, взяв с собой Павла и Петра, пошли обыскивать горницу, в которой жил Божан. Все там раскидали, взломали два сундука, открыли шкафы, лазили на чердак, но ничего не нашли.
Божан сидел под навесом, на дышле одноколки, с окровавленной повязкой на голове и молчал. Рядом сидела его жена с плачущим ребенком на руках и сыпала проклятьями. Глаза у нее покраснели от слез. И без того некрасивое лицо ее в волосатых бородавках было искажено гримасой, которая делала его еще безобразней. Ее хриплый, плаксивый голос раздавался на все село:
— Чего вы у нас ищете, чума вас задави? Что мы, разбойники, что ли? Коли были деньги, берег бы! А этот вот, с саблей, не с добром приехал!
В толпе у ворот посмеивались. Все были убеждены, что отца обокрал Божан. Глядя на то, как он сидит под навесом, понурившись, с повязанной головой, народ толковал:
— Ишь лисица! Святым прикидывается!
Староста и Герак пошли в управление и долго беседовали там с глазу на глаз. После этого дедушка Йордан вернулся домой, опустив голову. Все уступали ему дорогу и провожали его соболезнующими взглядами. Но он ни на кого не смотрел.
Мало-помалу крестьяне разошлись по домам. У ворот дома Гераковых осталась только кучка испуганных и любопытных ребят.
Петр и Павел вошли в корчму. Вид у них был подавленный, печальный, словно они возвращались с похорон. Петр, сжимая кулаки к карманах, говорил обступившим его с сочувствующим любопытством крестьянам:
— Мне не денег, а старика жаль. Разорили его! Да и то сказать: ну кто нынче деньги в земле держит?
— Они ведь там упырями становятся! — насмешливо вставил один пьяница.
— Оттого-то я своих никогда в земле не держу, — заметил щуплый Ило Тырсиопашка, последний бедняк на селе. Он был до того оборван, что даже уши у него смахивали на лохмотья.
Слова его всех рассмешили. Он сам улыбнулся и отошел, продолжая отпускать шуточки.
Павел облокотился на стойку и завел длинный таинственный разговор со старостой. Позади них толпилась беднота, почесываясь, друг друга подталкивая и стараясь хоть что-нибудь да услышать.
Вечером дождь перестал. Тучи стали расходиться; выплыла луна — чистая, красивая, сияющая, будто прямо из бани. Скоро все попряталось по домам и затихло. Слышались только пьяные выкрики Ило Тырсиопашки, вопившего на пороге своего дома:
— Караул, обокрали! Плакали мои денежки!
При этом он громко смеялся зловещим, ехидным смехом, раздиравшим ночную тишину, словно крик филина.
VIII
Павел уехал, не дождавшись конца отпуска. Жизнь в родном доме стала для него нестерпимой. Перед отъездом он пошел проститься с отцом, который лежал в темной корчме и стонал, как раненый.
— Прощай, папаша, не убивайся так, — сказал Павел, прослезившись. — Мы тебя не оставим. Я подам об увольнении и вернусь.
Старик недоверчиво покачал головой и ничего не ответил. Отвернувшись к стене, он опять застонал.
Петр с женой и детьми проводили Павла за ворота; Элка и Захаринчо шли сзади. Когда Павел, попрощавшись, подошел к лошади, Элка заплакала; слезы ручьем полились у нее по щекам.
— Ну, ну, не плачь, — сухо промолвил Павел, которому это было, видимо, неприятно.
Он ущипнул сына за щечку, сел на лошадь, еще раз сказал: «Прощайте», — и тронулся в путь. Следом за ним заковылял на своих слабых ногах дедушка Маргалак. Он пошел пешком на станцию, чтобы привести обратно лошадь.
Какая-то тяжесть навалилась на всех в доме Гераковых. Словно украдены были не деньги старика, а честь и достоинство семьи. Божан подал на братьев в суд за побои. Ему не так уж сильно досталось, но он не вставал с постели и притворялся жестоко избитым. Петр вел все дела один. Старик целый день безвыходно сидел в пустой корчме. Его больше ничто не интересовало. Он или стонал, лежа в постели, или молча ходил взад и вперед по горнице, в глубокой задумчивости, удрученный горем. И звук его медленных, тяжелых, мерных шагов раздавался глухо, таинственно в этой маленькой пустыне. Ему все казалось, что кто-то, крадучись, ходит за ним, и он то и дело быстро оборачивался в испуге. Он ни с кем не разговаривал. По вечерам и в обеденную пору в корчму приходила Элка и приносила ему пищу, как заключенному. Она всем сердцем жалела старика и все хотела заговорить с ним, но он упорно молчал. Как-то раз она послала к нему Захаринчо. Ребенок никак не мог открыть дверь и позвал:
— Дедушка, дедушка, открой мне!
Старик впустил внучонка, взял его на руки и долго гладил по головке, смотря полными слез глазами.
Чем больше думал Герак, том сильней убеждался, что деньги украл Божан. Зная жестокосердие сына, он не надеялся, чтоб тот их вернул.
Он решил проклясть вора в церкви, но, когда наступил момент сказать об этом священнику, отцовское сердце сжалось от боли, и он промолчал.