Он ей не ответил. Он страдал и ненавидел ее. Если бы не его здоровая природа, он, наверное, угас бы в мучениях. Потом боль потеряла свою остроту, и он впал в апатию, которая надолго прогнала всякую мысль о счастье. Он почти обрадовался, когда его призвали на военную службу: думал, что так он укроется от жизни…
Два года спустя он встретил Милену. О Евгении он ничего не слышал, и ему уже казалось, что годы их любви были только странным и мучительным сном. На месте сердечной раны остался твердый рубец. Осталось и воспоминание — полное прелести и горечи, — но он и его постарался изгнать из своей памяти.
4
В борьбе, которая развернулась вокруг чертежницы Поповой, Светозар Стойков одержал верх. Дело дальше начальника Стефанова не пошло, так как в учреждении создалось нечто вроде общественного мнения, и Денев вынужден был с ним посчитаться. Правда, вопрос о пребывании Поповой в партии еще не был улажен, рассмотрение ее апелляции в горком задерживалось, но Светозар был убежден, что партийный билет ей вернут. Он знал, что попрать правду всегда легче, чем восстановить, и что восстановить ее тем трудней, чем больше людей ее попрало и чем они сильнее. Во всей этой истории Светозар прогадал только в одном — в лице Денева по всей вероятности приобрел врага.
Светозару это было неприятно, ибо он принадлежал к людям, у которых нет врагов, хотя в жизни им и везет. Стоявшие выше него в служебной иерархии уважали его как специалиста, коллеги и подчиненные — любили, чем мало кто может похвастать. Он не проявлял излишнего самолюбия в профессиональных спорах, терпеливо нес бремя обязанностей в бесчисленных комиссиях, куда его назначали. Работал много и умел добиваться своего, никого не обидев, — искусство, которое завоевывает друзей и даже помогает в карьере.
Что нужно человеку для счастья, когда отшумят бури ранней молодости? Хорошо налаженный дом, хорошая жена и известное положение в обществе. Все это было у Светозара Стойкова, и его считали одним из немногих счастливцев. Его не мучили ни тревоги за будущее, ни мимолетные сердечные волнения, которые посещают каждого после первых лет семейной жизни. Была у него одна неизменная любовь — его профессия, и эта любовь заполняла его ум, сердце и время. Место за рабочим столом, линейки, циркули, копировальная бумага — все это влекло его к себе с такой же силой, с какой летний закат или осенний лес влекут к себе поэта. Когда его приятель Колев оказал ему в шутку, что он ошибся в выборе профессии, и посоветовал писать пейзажи, он не подозревал, как был близок к истине. В свободное время Светозар писал акварелью и маслом, но не показывал своих картин никому, кроме жены. Это был его любимый отдых. Его блокнот заполняли не столько цифры и архитектурные идеи, сколько рисунки — беглые наброски человеческих лиц, замеченных в парке или на каком-нибудь заседании, фигурки стариков и играющих детей.
Было у Светозара и несколько друзей. С тремя из них его связывала прочная дружба, хотя он не курил, не пил — разве только бокал сухого вина, разбавленного содовой, — и не заглядывался на женщин. Очевидно, объяснение этой дружбе следовало искать в чем-то другом: людям часто необходим положительный герой в своей среде — это поддерживает их веру в человечество и мешает им стать циниками. И так как мы всегда склонны преувеличивать и зло и добро, друзья Светозара утверждали, что он человек без недостатков. А может быть, им это действительно казалось, потому что каждый из них имел какую-то явную слабость. Колев, например, любил выпить и часто менял подружек, что ему прощалось, поскольку он еще не был женат. Доктор Петков, одноклассник Светозара, а теперь детский врач, коллекционировал почтовые марки, а кроме того, изменял жене с хорошенькой сестрой из больницы, где он работал. Это было известно всем. В том числе и его жене, которая смотрела на шашни мужа с удивительным философским спокойствием: доктор сумел ее убедить, что семья требует жертв, к тому же он исполнял свои супружеские и отцовские обязанности так добросовестно, что у нее не было причин жаловаться. В остальном Петков был добрым и услужливым человеком и не страдал излишним самомнением: открыто признавал свои несовершенства, иногда даже открыто их порицал. Поэтому и другие не считали их пороками.
Третий друг семьи Стойковых был человек с солидным экономическим образованием, начальник планового отдела в одном министерстве, низенький кругленький крепыш, строгий ко всем и ко всему. Его незапятнанная нравственность и взгляды на жизнь зиждились на неколебимой основе — благодатном страхе перед общественным мнением и партийными инстанциями. В сущности, в душе он завидовал привольной жизни доктора Петкова, однако сам ни разу не изменил жене, и это давало ему право бичевать пороки. В конце концов общество интересуется не мыслями, а тем, что высказано, не тайными намерениями, а тем, что сделано, да и то, когда это документировано…
Но даже этот праведный человек имел одну слабость: он любил играть в карты по маленькой, на что выделил пять левов в неделю. Пять левов, разменянных на монетки по двадцать стотинок, и ни гроша больше — за этим следил он сам и его прижимистая супруга, которая лелеяла честолюбивые мечты о собственной квартире. Рангел Костов — так звали плановика — привязался к Светозару во время их службы в армии, когда Светозар упросил Колева взять его писарем в полковую канцелярию. Рангел не мог забыть этой услуги. Светозар, со своей стороны, ценил его за четкие суждения по любым вопросам. Иногда он советовался с ним и с интересом выслушивал его мнение, чтобы потом поступить как раз наоборот. Он считал его ограниченным, но добрым человеком.
Четверо друзей собирались обычно в субботу вечером, чаще всего у Стойковых. Доктор Петков и Рангел Костов приходили с женами. Милена накрывала большой стол в холле, и здесь велись оживленные разговоры о политике, об искусстве, о болезнях, о житейских неурядицах. Колев откупоривал бутылку сливовицы или коньяку, купленную им лично. Одной из его неизменных шуток было поднести первую рюмку Светозару, который так же неизменно от нее отказывался. Тогда Колев заявлял:
— В будущем храме коммунизма мы тебя, милейший, сделаем жрецом воздержания. И моногамии, разумеется. Милена, тебе не наскучило жить с таким мужем?
— Притерпелась, — отвечала с улыбкой Милена.
— Женись ты, тогда посмотрим, как ты заговоришь, — вмешивался Костов, непритворно вздыхая.
Вскоре общим вниманием завладевал доктор Петков. Он принимался рассказывать бесконечные соленые анекдоты, ходившие среди медиков, и Рангел Костов смеялся так, что его брюшко и мясистые щеки тряслись. Костова, смазливая, плотненькая, как и он, бросала на мужа неодобрительный взгляд, и он тоже неодобрительно хмурился, но тут же забывал, что его одернули. Тогда она, чтобы загладить его провинность и ответить на непочтительный смех остальных, говорила ни к селу, ни к городу:
— Нет, на своего Рангела я не могу пожаловаться. С тех пор как мы поженились, он ни разу не вернулся домой позже восьми часов.
На это все отвечали дружным смехом. Только супруга доктора кисло улыбалась: она чувствовала себя лично задетой — ее муж никогда не возвращался так рано.
Рангел Костов спешил на помощь своей жене:
— Такой у меня характер, товарищи. Если ты возвращаешься рано, значит, ведешь регулярную жизнь, а регулярная жизнь — залог здоровья. Но вопрос имеет и другую сторону — уважение к собственной супруге. Выйти на прогулку без нее — это не по-коммунистически.
Он страшно любил рассуждать о том, что полезно, а что нет. Для всего, что ему не нравилось, у него была одна магическая формула: это не по-коммунистически. Ему никто не возражал; если это все же случалось, он начинал приводить бесчисленные доказательства и приводил их до тех пор, пока противник, обессилев, не умолкал. Только с Колевым он не мог тягаться, потому что Колев никогда с ним не спорил, а задавал вопросы:
— Ну-ка, ответствуй, милейший Рангел, мозоль на моем мизинце к каким явлениям относится: к коммунистическим или?..
И Рангел затруднялся ответом.
После ужина мужчины играли в карты или в шахматы, а женщины беседовали и критиковали мужчин за то, что те не обращают на них внимания. В поздний час, когда все уже чувствовали себя усталыми, слово опять предоставлялось неутомимому Рангелу. Искренне убежденный в том, что его профессия важней любой другой, он подробно посвящал своих слушателей в тайны планирования, пока те не начинали клевать носом. Первый поднимался Колев и говорил с сожалением:
— Эх, Рангел, Рангел, если бы ты знал, как мне тебя не хватает по вечерам.
— Почему?
— Ты отличное снотворное. Даже две газетные передовицы не действуют на меня так безотказно.
И он притворно зевал, закрывая рот ладонями. Но Рангел не сердился. Он считал Колева несерьезным человеком, при всем своем уважении к бывшим партизанам.
В общем, субботние вечера у Стойковых протекали мирно и спокойно, подобно концерту классической музыки, в которой знакомые мелодии чередуются в хорошо знакомой последовательности, не суля нам никаких неожиданностей. Мирно и тихо, если не считать мелких неприятностей на работе и болезней детей дома, протекали и дни Светозара Стойкова. В свои тридцать четыре года он уже обретал мудрость и приходил к убеждению, что не имеет права жаловаться на жизнь. Он уже предвидел свою старость — старость известного архитектора, уважаемого гражданина и образцового отца, — и все отчетливее понимал, что лучшего нечего и желать.
Правда, иногда на него находили приступы меланхолии. Ему казалось, что он попал в тихую стоячую лагуну, куда не доходят ни жаркие лучи солнца, ни рев штормов в открытом море. Не было борьбы, не было большой ответственности, как некогда, в молодости. Не было ощущения подъема на вершину. Словно ничего от него не зависело, кроме очередного проекта и содержания семьи… В такие дни он избегал друзей, не мог выносить ничьего присутствия. Но и эти приступы посещали его все реже, и он все охотнее отдавался спокойному течению бытия — удовлетворению маленьких желаний, дружеским вечерам, ленивым мыслям. В ту пору, о которой мы рассказываем, Светозара ничто не тревожило, и только история с Поповой на короткое время пробудила в нем прежнего Светозара Стойкова.