— Милый, миленький мой, ты здесь!..
Она ощупывала его плечи, гладила обеими руками его лицо — лицо, на котором проступили все косточки. Она и сама выглядела больной.
— Ты здесь… Я чуть не умерла, когда узнала… Ты поправился? Здоров? Ах, милый!.. Я приходила в больницу через день справляться о тебе.
— Знаю, мне говорили.
— Но не посмела показаться тебе. Мне сказали, тебе нельзя волноваться.
— Как ты узнала?
— От ваших соседей.
Он глубоко вздохнул и повернул к ней голову.
— И ты знаешь все?
— Да, милый, не тревожься…
— И то, что мне не дали развод?
— Да.
— В суде было страшно, — проговорил он в медленном раздумье. — В суд явился один свидетель… Думаю, это был наш доброжелатель… Евгения, во второй раз я не стану подавать на развод.
— И не надо, милый, — сказала она испуганно. — Пойми, мне достаточно того, что ты есть на этом свете. Достаточно знать, что иногда ты думаешь обо мне.
Слезы сами текли по ее щекам. Он молчал и все так же равнодушно смотрел перед собой.
— Видишь, какая я рева, — сказала она, вытирая ладонью лицо. — Я никогда столько не плакала.
— Евгения.
— Да, милый?
— Ничего… Собственно, я хотел сказать — как глупо устроена жизнь. Ты не сердишься, что я так долго к тебе не приходил?
— Что ты говоришь, ведь ты был болен?
— Ах, да… А теперь что будем делать?
Она смотрела на его пальцы — длинные, истончавшие, прозрачные. Погладила их и сказала:
— Что ты захочешь, милый. Как будет лучше для тебя.
Он посмотрел на нее удивленно: в прошлом она никогда так не говорила. Усмехнулся.
— Как я решу? Я уже ничего не могу решать, Евгения… Как мы будем жить?
Она не ответила. Она сама не знала, как будет жить дальше.
Миновал еще месяц, и Светозар Стойков вышел на работу. Сотрудники встретили его приветливо и окружили вниманием: держались с ним, как с больным, не позволяли переутомляться, даже взяли на себя часть его работы. Он был им благодарен и думал про себя, что люди в принципе не такие уж плохие…
Кадровичка Пенчева встретила его однажды в коридоре и с улыбкой приостановилась, готовая с ним поговорить.
— Как вы поживаете, товарищ Стойков? Выздоровели?
Но у него не было сил ей ответить, и он прошел мимо. Несмотря на это она не озлобилась, как можно было ожидать, и в следующие дни здоровалась с ним все так же любезно. Это заставило его усомниться в своей оценке этой женщины, а также и в разговорах о ее связи с архитектором Балевым. Неужели человек может быть настолько противоречив? Или настолько лицемерен?
С Евгенией он продолжал видеться, но реже. Их свидания были исполнены печали и тихой нежности, словно сходились старик со старушкой, чтобы вспомнить молодость. Они часто говорили о своем общем прошлом и никогда о будущем, будто пришли к молчаливому соглашению не говорить о том, чего не существует.
То же настроение царило и у него дома. Милена относилась к нему сдержанно, даже холодно, но не упрекала ни в чем, уверенная, что так она поможет ему излечиться от двойной болезни — нервов и сердца. И все как будто бы шло к лучшему. Правда, она заметила, что муж перестал улыбаться, но была уверена, что и это со временем пройдет. В конце концов ничто не вечно под луной, а человеческие чувства изменчивей, чем цвет моря…
Светозар постепенно оживал и стряхивал с себя безразличие. Зато он начал часто заглядывать в один маленький ресторанчик. Там, где постоянные посетители его не знали и он мог никого не стесняться, он выпивал стаканчик сливовицы, слушая старые романсы, которые играл на гармонике седой русский из бывших эмигрантов. Когда он возвращался домой, от него сильно пахло спиртным. Милена делала вид, будто не замечает его пьянства. Ничего, это временно, это пройдет… А может быть, это и к лучшему, лишь бы не отразилось плохо на его нервах.
Однажды Евгения сказала ему:
— Ты можешь не пить, хотя бы когда идешь ко мне?
Он замолчал. После этого несколько дней не брал в рот ни капли спиртного. Но его глаза утратили блеск, и во время их свиданий он больше молчал. Евгения поглядывала на него украдкой: это ли ее Светозар? Почему она не чувствует его любовь, его сердце так, как чувствовала все эти годы, даже тогда, когда они были надолго разъединены и она потеряла надежду увидеть его снова? Неужели тот Светозар, которого она когда-то полюбила, имеет что-то общее с этим раздавленным страданиями, молчаливым, смирившимся со своим несчастьем человеком?
Внезапно зловещая мысль блеснула в ее сознании: она сама — истинная причина его мук, она разбила ему жизнь… Эта мысль ее ужаснула, но она не могла от нее избавиться. Эта мысль лишила ее сна, и она часто вставала ночью, чтобы выкурить сигарету. Садилась у окна в своей комнатке и смотрела на пустую улицу. Когда какой-нибудь прохожий останавливался на миг на противоположном тротуаре, она всматривалась в него, страшась узнать силуэт Светозара. А потом отшатывалась от окна, как будто видела призрак.
Но не только мысль об участи Светозара ее изводила. Ее собственная жизнь достигла того предела, за которым больше не экспериментируют над собой. Она была всего на два года моложе Светозара и не могла не думать о том, чем завершится их драма. Годы молодых безумств, когда можно своевольно отказаться от одного счастья, чтобы искать другое, прошли. Ей претил грубый практицизм этой констатации, но она не могла ее избежать. От Светозара уже нечего было ждать, их любовь никогда не совьет своего гнезда. Не пора ли тогда и ей поискать спокойный уголок, народить детей и терпеть ласки какого-нибудь мужчины, заполняя пустоту сердца суетней по дому и чтением романов? Это было бы ее наказанием…
Теперь они уже не встречались в доме ее брата — у него гостила мать, приехавшая из Пловдива. Они опять скитались по улицам и паркам, часами сидели в маленьких ресторанчиках на окраинах города — двое бездомных, не находивших себе места… Но какая разница между тем, чем они были два года назад, и тем, чем они стали теперь! Тогда они были еще молодыми людьми, бунтующими против своей судьбы, полными сил и воли к жизни, теперь — двумя существами, которых раздавили обломки собственных мечтаний о счастье. Они размышляли над тем, что произошло, и часто их души наполняла горечь сожаления. Не лучше ли им было никогда больше не видеться после той встречи на вечеринке?
— Нам надо было родиться на двести лет раньше, — сказал как-то Светозар. — Тогда, наверное, нас бы высекли на городской площади за нарушение одной из божьих заповедей. И все было бы просто — как дважды два четыре… Или через двести лет, когда, возможно, человек будет чего-то стоить. А теперь? Ни то, ни се, все запутано, сложно… Мы с тобой переоценили свои силы, Евгения. «Доброжелатель» оказался сильнее нас. Он не страдает сентиментальностью, он зубами и когтями отстаивает свое право командовать жизнью… А может быть, он прав? Он защищает установленное, вечное…
— Ты раскаиваешься?
— Дело не в том. Я просто пытаюсь понять, почему так вышло с нами. Именно с нами? Что нас сломило? Совесть? Общественное мнение? Или наша собственная ошибка? Потому что во всем этом есть какая-то ошибка. Я не могу ее найти, вот в чем беда… Наверное, через двести лет люди ее найдут…
Она подняла руку и погладила его волосы, в которых поблескивали серебряные нити. Несколько месяцев назад этих нитей еще не было. Не было и усталости в глазах и едва заметного нервного тика на одной щеке…
— Милый, это не может больше продолжаться.
— Что это?
— То, что с тобой делается. Да ты спиваешься. Страдаешь, гибнешь…
— И что же?
— Если мне надо уйти из твоей жизни, скажи. Впрочем, ты не скажешь, я сама должна это сделать…
Он впился в нее взглядом — словно хотел проникнуть в самые сокровенные ее мысли, в самый потайной уголок ее души. Усмехнулся:
— Я этого ожидал… Ничего, говори. Я не стану тебя задерживать, не имею права… На что ты можешь рассчитывать со мной, в самом-то деле!
— Замолчи, прошу тебя. Ты знаешь, что это не так… Но ты должен жить, милый. Ради своих детей, ради себя… Ты можешь строить красивые дома, в которых будут жить люди…
— А ты?
— Не знаю… Мне уже все равно. У меня нет сил чего-то хотеть, я отвыкла мечтать. Я бы хотела только тебе помочь.
— И ты тоже? — Светозар вздрогнул. — Мне уже помогли… Что ты собираешься делать?
— Уеду из Софии. Вернусь к матери в Пловдив… Молчи, я знаю, что ты скажешь — что я тебя разлюбила. Если бы это было так, если бы я могла тебя разлюбить!..
Он улыбался, и от этой улыбки Евгения почувствовала холод в сердце. Она обняла его и поцеловала. Он спокойно ее отстранил.
— Прекрасно, из нас двоих ты оказалась мудрее.
Он встал со скамьи и растер глаза. Она расплакалась.
— Милый, не говори так…
— Я ничего не говорю. Ты права. Мы с тобой очень устали, Евгения.
— Пожалуйста, не спеши, давай увидимся хотя бы еще раз.
Еще раз? Да, да, это конец. И вовсе не сон. Сон кончился. Он почувствовал свою руку в ее руках.
— Я хочу иметь от тебя ребенка, — шептала Евгения, прижимаясь к нему всем телом. — Когда-то, помнишь, я не хотела. Глупая была, верила, что всю жизнь буду с тобой…
Однажды июльским вечером они сели в автобус и сошли возле Драгалевцев. Провели всю ночь на несжатой ниве. Вокруг пахло теплым пшеничным зерном и землей. Усыпляюще стрекотали цикады. Под легкими порывами ветерка колосья звенели над их головами чистым стеклянным звоном…
На рассвете, лежа на мягком шумящем ложе из пшеничных стеблей, истомленные и притихшие, они смотрели в бездонное небо и старались не думать о том, что идет новый день. Свет несмелого утра бросил на них холодный белый саван. Но глаза их жили. Как ни странно — они были счастливы.
Они расстались с нежной простотой, как будто через час-другой должны были встретиться снова. Протарахтел первый автобус. Евгения исчезла в его узкой дверце. Светозар остался на дороге. Она помахала ему рукой через заднее окошко автобуса. И он махал — пока видел белое платье в окошке. Махал и после этого. Но уже не ей. Может быть, автобусу, который скрывался на повороте, белому облаку пыли, повисшему в воздухе…