е были убийцами, развратниками, педерастами и разбойниками на большой дороге, но со мной мало кто мог сравниться… И как произошло это, домине, как случается это с нами, смертными? В молодости я не был таким негодяем, даже в изгнании, на Родосе, злоба не жгла мое сердце. Но вот Август умер, и Рим перешел в мои руки. Я вкусил немного власти и почувствовал силу. А потом вкусил еще и еще и, наконец, вошел во вкус полностью… Легко ли управлять империей, домине, как ты думаешь? Регире нон фациле эст…[34] Рабов нужно держать железной рукой, плебсу давать хлеб и зрелища, с сенаторами заигрывать и льстить им, пока не найдешь случая подослать к ним центуриона с мечом или ядом. Нужно резать, домине, резать подряд, если не хочешь, чтобы зарезали тебя. И нужно начать со своей матери, своих братьев, своих сыновей… И я резал. Произносил добродетельные речи и резал, пока на старости лет, испугавшись, не скрылся на Капри, где и сгнил. Дикси.
— Вот почему мы меньше режем, а больше отправляем в Западную резервацию, — мудро заключил мистер Черитебл Хорсхед, пока Тиберий скромно удалялся.
— О, эти римляне очень грубы, — отозвался мистер Гарри Хуф. — Мы предпочитаем искусство Лойолы, Фуше и Талейрана, Победоносцева и Дизраэли.
Я только собирался восхвалить политический гений Их Превосходительств, как меня оборвала жена. Ей надоело смотреть на великих кровопийц, и она пожелала, чтобы ей показали что-нибудь более пикантное. Немедленно на передний план выступили Клеопатра, Мессалина, Поппея, Екатерина II, или царица Катька, как ее сердечно называл народ, мадам Помпадур, Жозефина и другие не столь известные в истории дамы того же толка. Они все были в неглиже и первым делом пожаловались на бесплотное существование в небытии, где нельзя отдаться своему призванию.
— Зачем нам эта долгая ночь? — заплакала Жозефина.
Они наперебой обзывали своих мужей олухами, рогоносцами, импотентами и пр. и не желали видеть их даже на Том свете. Только Пасифая была довольна своим священным быком и сожалела, что он и ее сын — полубык, получеловек — обитали в скотском Тартаре. Мессалина тоже похвасталась своим нумидийским рабом. Но остальные отвергли и быка и нумидийца и единодушно пожелали иметь при себе золотого осла Апулея.
Глядя на знаменитых развратниц, Лина вздыхала, а Их Превосходительства таращились, как раки, и изо рта у них текли слюнки. Я испугался, как бы их не хватил удар, и тихонько попросил мистера Андерхилла сменить панораму и показать нам что-нибудь из красивых и пышных зрелищ древности.
Перед нами возникла триумфальная золотая колесница божественного Юлия, возвращающегося с Галльской войны. Римская толпа ревела «сальвэ, император», патриции демонстрировали голые зады, матроны — декольте. Перед колесницей шли знатные галльские пленники, а за ней выступали ветераны и во все горло распевали веселую песню:
Цезарь — покоритель галлов. Никомед же — Цезарев;
Ныне Цезарь торжествует, покоритель галлов,
Никомед не торжествует, покоритель Цезарев.
В этой песне содержался намек на греховную молодость триумфатора, когда божественный Юлий разделял с царем Вифинии Никомедом трапезу и постель. Теперь Юлий с улыбкой благодарил за приветствия и за песню и посылал воздушные поцелуи своим ветеранам… Боже, подумал я, какие демократические нравы в этой диктаторской древности! Какой глупый Цезарь! Да я бы на его месте отрубил бы головы этим ветеранам или, по крайней мере, лишил бы их земель и пенсии.
Глядя на Цезаря, я по ассоциации вспомнил о Марке Бруте и вызвал его. Вице-губернаторы выразили недовольство, но мое любопытство с этим не посчиталось.
При виде Брута я проникся к нему глубоким уважением и благоговением. От каждой его черты веяло истинной добродетелью, беспристрастностью и твердостью духа, горячей любовью к родине и доброжелательностью к людям. Вместе с его тенью появились и тени Юния, Сократа, Эпаминонда, Катона Младшего и сэра Томаса Мора. Один английский писатель утверждал, что это такой секстумвират, к которому вся история человечества не в состоянии добавить седьмого члена, но он не прав, потому что вскоре к их дружеской группе присоединились братья Гракхи, Марат, Делеклюз, Левский, Александр Ульянов, Жорес, Че Гевара, Альенде и еще несколько теней — тени тех людей, кто делает честь человечеству и до некоторой степени оправдывает его существование.
Увидев нас, Брут с презрением сощурил свои голубые этрусские глаза, но все-таки удостоил краткой беседы. Прежде всего, чтобы ему польстить, я сказал, что его подвиг вот уже два тысячелетия вызывает восхищение у всех, кто любит справедливость и свободу. Но он, к моему бесконечному изумлению, заметил, что сожалеет о своем поступке.
— Вы шутите, милый Брут?! — воскликнул я.
— Не думаю шутить, — ответил он и пожал плечами. — Цезарь был не из худших. Да и что я сделал, убив его? Открыл путь Тиберию, Нерону и Калигуле, этим ничтожным теням.
И он кивнул в сторону толпы царей, королей, императоров, президентов, дуче и фюреров разных эпох и разных калибров. Под его взглядом весь этот сброд сжался и отступил назад и только Гитлер уставился на него, поднял руку и проревел:
— Айн фольк, айн райх, айн фюрер!
Хорошо, что это была только тень… Я спросил его, неужели он не образумился после всего, что произошло с ним и его рейхом, но он пролаял на чистом верхненемецком: то, что произошло, ни в малейшей степени не опровергло его мнения, а именно: люди — стадо, которое не может жить без фюреров, кнут и ложь — единственные эффективные средства управления, цель оправдывает средства и прочее. Он быстро охрип, на губах появилась пена, и он бы упал, если бы его не поддержал Гарри Трумэн. Взяв фюрера под руку, он повел его в пекло.
— Вот видите, дружок? — усмехнулся Брут. — Всегда существует первый тиран и никогда нет последнего.
И, завернувшись в тогу, он медленно направился к Елисейским полям. Я окликнул его раз-другой, чтобы утешить достижениями нашей эпохи, но он не обернулся. В отличие от многих живых он сохранил свою гордость и на Том свете, и ни мистер Андерхилл — я попросил его о содействии, — ни даже Вице-губернаторы не имели власти над его тенью.
После пятнадцатиминутного отдыха, во время которого Их Превосходительства показались мне весьма подавленными, сеанс продолжился. Я имел возможность побеседовать еще с множеством видных представителей Того света и узнать истинное их мнение по ряду вопросов, а также подробности их жизни, оставшиеся тайной для истории. Так, например, Аристотель назвал своих наиболее ревностных последователей, перипатетиков, идиотами; он пожаловался, что эти чурбаны (определение Аристотеля. — Примеч. автора) так усердно его канонизировали, что люди перестали верить и в то, что было в его учении разумным. Наполеон признал свой печальный конец совершенно заслуженным — нечто, чего я не ожидал услышать из уст этого великого мужа, и под секретом сообщил мне, что Сто дней не обременили бы напрасно историю, если бы не одна прелестная графиня из Сен-Жерменского предместья, которую ему захотелось увидеть еще раз:
— Ах, месье, — со вздохом сказал полководец. — Никогда не покидайте один остров, чтобы попасть на другой. Не стоит. И уж во всяком случае не из-за женщины…
И он выразил сожаление, что не остался бедным лейтенантом артиллерии, а ради славы весьма неучтиво порвал с Вольтером и Руссо. Иллюзии молодости, сказал он, это единственная ценность на этом свете, компрене ву?
Не менее интересным было признание Канта, что его «нравственный императив» — всего лишь метафизическая конструкция, не имеющая ничего общего с природой человека, и что если бы он понял это при жизни, то написал бы трактат о «безнравственном императиве». Пуританка Елизавета назвала пуританство «самым отвратительным видом лицемерия» и поведала, что ее целомудрие часто подвергалось испытаниям и не всегда побеждало; говоря это, она нежно поправляла прическу шотландке Марии, слегка растрепавшуюся под топором палача; обе женщины находились в самых дружеских отношениях, поскольку на Том свете их соперничество уже не имело смысла. Доктор Гаха утверждал, что разница между ним и Каудильо заключалась в том, что тот был у власти лет сорок, а он только четыре, и жаловался, что ему еще не поставили памятник на Градчанах. Гегель пребывал в хорошем настроении, поскольку, как он выразился, многие пробуют снова поставить диалектику с ног на голову. Ламарк развил свою мысль о происхождении человека прямо от амебы, которая, попав на сушу, в целях самосохранения выпустила руки и ноги, но Дарвин ему энергично возразил; однако и он после дополнительных наблюдений в течение века подкорректировал свою теорию и теперь утверждал, что человек произошел не от высших антропоидов, а от собакоголовых павианов. Людендорф и Кейтель наконец пришли к заключению, что немецкий генеральный штаб не птица Феникс и едва ли снова возродится из пепла, но Гелен возражал, что на этом свете все преходяще и смертно, кроме генеральных штабов. Непостоянный, каким он был и при жизни, гражданин Бонном, он же маркиз де Сен-Симон, не мог себе простить, что в свое время ради своих утопий потерял несколько миллионов золотых франков; он попросил меня нанести ему сто ударив палками, но, к сожалению, духи неподвластны материальному воздействию. Очень занимательным было мнение Черчилля о современной эпохе: сделав беглый анализ, он доказал, что победа социализма в мировом масштабе неизбежна, и под конец заключил, что необходимо сделать все, чтобы этого избежать.
Я не буду перечислять все свои встречи с великими и не столь великими тенями. Они безусловно жили и умерли во имя блага народа и человечества, но когда я спросил у них, не трудно ли жить во имя этого блага, три четверти из них ответили, что, мол, не так уж трудно, поскольку они весьма успешно сочетали всеобщее благо со своим собственным.
Оставшаяся четверть теней молчала и зализывала раны, которые и стали причиной их смерти. В этой четверти я заметил Марата, которого сопровождала, к моему удивлению, Шарлотта Корде. Я не мог удержаться и спросил у него, почему он терпит возле себя эту истеричку. Саркастически улыбнувшись, Друг народа уверил меня в том, что она много сделала для его посмертной славы и спасла от худшей участи.