ь жизнь уибробцев и даже прекратить всеобщую дойку. Все прочее — ересь. Даже самые радикальные уибробцы, включая обитателей Энсестрел стейбл, убеждены в этом.
— В конце концов Их Превосходительства — уибробцы, — продолжал наш старейшина. — Ведь это их дело думать об Уибробии? Когда они станут более умными и добрыми, они непременно подарят уибробцам свободу…
Он вынужден был остановиться — в стойле нашего соседа Молчальника раздался такой гомерический хохот, что вся конюшня проснулась и беспокойно заворочалась. Молчальник умерил свой хохот, но его деревянная нога еще долго била по перегородке стойла… Мистер Аймсори приложил палец к губам и, прошептав, что старый инвалид, наверное, сошел с ума, поспешил вернуться к себе.
Однако я не разделял его мнения. Когда смех прекратился, мне очень захотелось обратиться к Молчальнику с приветливым словом: я был уверен, что он в своем уме и даже не поглупел, как положено старым людям. И лишь из-за позднего часа я этого не сделал.
С того дня, а точнее с той ночи, начался заключительный этап наших приключений в Уибробии, и он самым непосредственным образом оказался связанным с прошлым, настоящим и будущим Молчальника. Потому что у этого безобразного и несчастного старого инвалида было и будущее…
Целую неделю он молчал и снова оставлял без ответа наши приветствия. Разве что, проходя мимо нас с Линой, воздерживался от гримас. По ночам я не слышал ни его бормотания, ни обычного бульканья жидкости, льющейся из бутыли. Затем я увидел, что он спит, укрывшись с головой рваным одеялом, и так он непробудно спал в течение двух недель, даже не меняя позы.
Велико же было наше удивление, когда однажды утром мы проснулись от настойчивого стука в дощатую перегородку. После моего сонного «плиз» над перегородкой показалась голова Молчальника, и он спросил, можно ли к нам заглянуть. Я предложил ему чуть-чуть подождать, пока Лина снимет пижаму и наденет утренний туалет.
Через час он вошел в наше стойло. Сел, пристроил, охая, деревянную ногу, поправил черную повязку на глазу и извинился, что разбудил нас. Сказал, что решился на этот шаг, потому что вот уже две недели ему не дают покоя кое-какие мысли.
— Мысли? — переспросил я. — Неужели вы думаете и во сне?
Он улыбнулся, если это можно было назвать улыбкой, и почесал голую, как яйцо, голову.
— Я не спал, сэр. Я никогда не сплю. Этим глупым уибробцам неведомы человеческие привычки, и, когда я думаю, они воображают, будто я сплю. Год дем, для них это одно и то же… Не рассказали бы вы мне что-нибудь об Англии, сэр?
— Об Англии? — удивился я. — Почему именно об Англии?
— Простите, мадам, — спохватился Молчальник. — Я вам еще не представился. — Он хотел было встать, но я предложил ему представиться сидя, и он лишь поклонился. — Капитан Лемюэль, англичанин. Бывший судовой хирург и капитан торгового Ее Величества флота.
— О! — смог только воскликнуть я.
— Что вас удивляет, сэр?
Я тут же взял себя в руки. Вот почему мне казалось, что я знаю этого старика. Лемюэль, капитан корабля… Фотография! Фотография из картотеки Грейтполисменства Лаггнегга, которую мистер Рольф показал нам в день нашей уибробизации… Но ведь тот Лемюэль был казнен два с половиной века назад?!
К счастью, я уже знал по опыту, приобретенному во время спиритического сеанса, что живые могут быть мертвыми, а мертвые — живее живых, и это спасло меня от необдуманных вопросов.
— Ничего, мистер Лемюэль, — ответил я и официально представил ему Лину и себя. — Мне очень приятно, что я встретился с вами.
Так я выиграл время и пришел в себя. Я знал: кого уибробцы казнят, у того нет шансов воскреснуть, но как спросить у человека, почему он еще жив? Притом он сидел перед моими глазами, а я всегда верю своим глазам больше, чем картотекам.
— Извините, но я хотел бы объяснить, почему я вас разбудил, — сказал мистер Лемюэль. — Я очень взволнован. В первую же минуту, когда я увидел вас здесь, я понял, что вы европейцы, а я покинул Англию так давно… Расскажите мне хоть что-нибудь о ней, если это вас не затруднит.
Меня это очень затрудняло. Плохо было мое дело, поскольку о Мозамбике и Уганде, где я не был, я знал больше, чем об Англии, где был. Все-таки я мог сообщить нашему соседу, что Англия по-прежнему там, где была раньше, и что через нее, как всегда, проходит Гринвичский меридиан.
Кто знает почему, мистер Лемюэль встретил это сообщение с обидным безразличием. Таким же образом он отнесся и к моему сообщению, что Лондон расположен возле устья Темзы, а по Пиккадили прогуливаются джентльмены, проститутки и хиппи. Рассказал я ему и как выглядит Трафальгар-сквер при вечернем освещении и об адмирале Нельсоне, который там стоит и которого перевязанный глаз делает, между прочим, очень похожим на нашего собеседника. Но Лемюэль, по-видимому, слишком уж давно покинул свою родину, потому что имя Нельсона не произвело на него ни малейшего впечатления, и он заметил, что не знает такого адмирала. Единственный адмирал, какого он помнит, это мистер Фрэнсис Дрейк, бывший морской пират, а впоследствии фаворит королевы Елизаветы.
Тогда, припомнив, как старик сокрушался ночью о своих лошадях, я рассказал ему о многочисленных обществах, которые в нынешней Англии покровительствуют животным, включая и домашних. Я сообщил ему, что в его отечестве запрещено плохое обращение с какими бы то ни было животными, а что касается лошадей, то они пользуются уважением и любовью, каким может позавидовать любой английский государственный деятель.
Этим сообщением мистер Лемюэль остался доволен и сразу спросил, не мог ли бы я сказать что-нибудь о Ноттингемшире. Я догадался, что Ноттингемшир — это какое-нибудь село, город или местность в Англии, но откровенно признался, что ничего не могу о нем сказать.
— Это моя родина, — меланхолически произнес старец и ушел в свое стойло.
В последующие дни мы с женой ломали голову над загадкой: что представляет собой старый капитан? Возможно ли на самом деле, чтобы это был именно тот англичанин, о котором по разным поводам мы столько слышали? Тот самый человек, изображение которого хранится в Лаггнеггском грейтполисменстве? Что он каким-то образом избежал казни, это можно было допустить, тем более что и надпись на том изображении гласила: «Дело закончено», а законченное дело еще не означает того, что закончена жизнь. Однако дожить до такого возраста, какого не достигают даже курды и кавказцы, представлялось нам совершенно невероятным. К тому же в Уибробии, да еще в Энсестрел стейбл!.. Но мы надеялись вскоре добраться до истины, — ведь контакт с нашим соседом был уже установлен.
Так и произошло. Первый шаг к нашему дальнейшему сближению сделал сам мистер Лемюэль. Однажды он сказал, что не хотел бы, чтобы уибробцы хоть что-либо узнали о его личности, а меньше всего — о его имени, и взял с нас честное слово, что мы будем хранить все в тайне. Мы дали ему слово, и он пригласил нас к себе в гости.
Мы отправились к нему в тот же вечер. Капитан радушно встретил нас. Пригласил сесть на солому, справился о нашем здоровье и расспросил о нашей родине. Мы подробно рассказали ему, где она находится, что представляют наши соотечественники в биологическом и гражданском отношении, чем питаются и какова их потенция. Особенно восхищен был старый капитан, когда узнал, что у нас не овцы поедают людей, а наоборот, что у нас нет бизнесменов, графов и палаты лордов и что у нас идет научно-техническая революция. Он просто не мог представить себе, что возможно государство, где нет голодных, раздетых и разутых, нет нищенства, подкупов, злоупотреблений, проституции и прочего в том же роде.
— Но это остров сэра Томаса Мора! — воскликнул капитан. — Город Томмазо Кампанеллы!
Он достал из-под соломы свою огромную бутыль, наполнил два сосуда из тыквы — в Энсестрел стейбл нет бокалов, а используются тыквы, которые в изобилии растут на ограде из колючей проволоки, — и предложил выпить за наше отечество. Я подумал, что он угощает нас какой-то уибробской настойкой, но, поднеся сосуд ко рту, почувствовал клопиный запах. Капитан кивнул и засмеялся.
— Виски, мистер Драгойефф. Скоч. Чистой пробы.
— Виски? Здесь?
— А как, по вашему мнению, я использую свой ячмень? Не набивать же им брюхо? — Он отпил из своей тыквы и довольно крякнул: — К-х-х-х-х-а! Да я за всю свою жизнь выпил не больше одной пинты воды, мистер Драгойефф. По воде я плавал, а не пил ее. Не пил, честное слово.
Я не стал спрашивать его, как и где он делает виски, но воспользовался его хорошим настроением, чтобы задать ему вопрос, который давно не давал мне покоя.
— Мистер Лемюэль, могу ли я спросить у вас…
— Спрашивайте, не стесняйтесь, — сказал мистер Лемюэль, наполняя снова наши сосуды.
— В результате какого несчастного случая вы так пострадали?
Он отнесся к моему вопросу так, словно ждал его, и только хихикнул:
— Вы хотите сказать, кто превратил меня в чучело? О, это долгая история. Она началась с самого моего рождения.
— Неужели ваши родители…
— О, нет. Отец меня очень любил.
— Тогда, наверное, ваша мать?
— У меня не было матери, у меня был только отец.
Мы с Линой переглянулись. Отцы действительно бывают часто столь небрежны, что не принимают участия в создании собственных детей, но чтобы не принимала участия и мать? Черт знает что… Я высказал предположение, что в таком случае причина несчастья мистера Лемюэля кроется в плохой наследственности. Он неожиданно побагровел и нахмурил брови.
— Мистер Драгойефф, если бы вы не были моим гостем и если бы вас не извиняла ваша неосведомленность, я бы вызвал вас на дуэль и убил бы как паршивую собачонку… Мой отец был самым почтенным человеком в Англии, если не во всей Европе. Он был философом, с ним советовались министры и короли. Он умер в звании декана кафедрального собора святого Патрика в Дублине.
— О! — воскликнул я.
— Да, да, мистер Драгойефф. В своей жизни мой отец совершил одну-единственную ошибку и, когда осознал ее, удалился в Дублин…