ничем и не отличались.
Близился вечер, когда палата вновь опустела. Больные лежали на своих кроватях, обессиленные, унесясь в мыслях от всех своих горестей к своим близким. Измученные и опустошенные разговорами, от которых отвыкли, они подремывали, прикрыв глаза. Только девушка на своей постели возле двери бодрствовала и не знала, чем бы ей заняться. Она сидела, какое-то время шуршала конфетами, которые ей принесли приятельницы, рассматривала газеты, разговаривала сама с собой, разглядывала снимки киноактеров. Но поскольку не было никого, кто бы разделил с ней ее развлечения, она шумно отложила все это в сторону, какое-то время рассматривала себя в карманное зеркальце и проделывала со своим лицом какие-то манипуляции, а затем стала вздыхать от скуки вместе со всеми больными, которые делали это от своих бед и печалей. Наконец, вспомнив, включила транзистор. Поймав передачу эстрадной музыки, прижала коробочку к уху, словно прислонившись в танце головой к партнеру, и принялась раскачиваться на кровати, которая под ней скрипела в такт музыке.
Больным, которые давно бы уж заснули, мешала ее возня, словно назойливые мухи садились на пос и щеки, и они то и дело сдували что-то и судорожно дергали головами. Уже все успокоились в соседних палатах, никто больше не ходил по коридору, и предвечернюю дремоту нарушала только музыка транзистора, который девушка запустила на полную мощность. Была бы хоть народная мелодия, еще как-нибудь можно было бы выдержать и под ее напевность даже задремать. Но этот барабан и выкрики терзали женщин и поминутно заставляли их приподниматься на локтях. Они смотрели в сторону девушки, которая развлекалась, словно и не замечала их, да еще принялась насвистывать и подпевать.
Санитарки были далеко, по своим комнатам, и никто не вышел в коридор. Некому было унять и утихомирить девушку, и больным наконец не осталось ничего иного, как самим попытаться это сделать.
— Детка!.. Доченька!.. — тихонько окликнула ее тетка Савка как самая старшая в комнате. — Ты бы чуть потише. Не могу заснуть.
— Да пусть она совсем выключит! Сейчас не время музыке! — разволновалась толстая малярша, а за ней тотчас вступила и ее худосочная соседка:
— Голова раскалывается от этого рева!
И вот, совсем как в трамваях и автобусах, когда ссора начинается от одного-единственного слова и распаляется от случайного замечания, женщины приподнялись на локтях и загалдели в полный голос: что это, мол, больница, где существует порядок, что можно и чего нельзя, что это не место для танцев и веселья и неизвестно еще, что она завтра да послезавтра выкинет, если уже сегодня такое вытворяет.
Толстушка, на которую внезапно обрушилась со всех сторон брань, подняла руки вверх, словно сдаваясь или пытаясь защититься. В первое мгновение она растерялась, приглушила радио, а затем, оправдываясь, догадалась выкрикнуть:
— Что вы на меня напали! Я не виновата! Это мне доктор прописал как лекарство!
Затем самоубийца окончательно пришла в себя и, покраснев, вдруг добавила дерзко и с вызовом:
— Что вам от меня надо? Я не то, что вы! Я здоровая! Молодая! Мне жить нужно!
Она схватила транзистор, опять усилила громкость до предела и решительно поставила его перед собой на тумбочке, словно кулаком по столу стукнула.
Больные только обессиленно опустились на свои постели и умолкли, стиснув зубы, чтобы не были слышны их стоны.
Дом на море всегда был моей заветной мечтой. Где-нибудь на юге, в уютной тихой бухте, окруженный маслиновой рощей, вдали от людей и жилья. Узкая полоса песка на берегу, словно белый кант на отложном воротнике матроски. Одинокая лодка, вытащенная на отмель, одинокая птица реет над морским простором, взмывая плавно ввысь и вертикально опускаясь, и неподвижный бор, устремивший к небу темные вершины. Сушатся на песке растянутые сети, женщина, хлопоча по хозяйству, выходит из каменного рыбацкого дома и снова скрывается в нем. Лица ее не видно, не слышно ее шагов. Тишина уединения, умиротворение и благостный покой.
Не знаю, откуда я взял эту картину. Может быть, она всегда была в моем сознании видением человеческого счастья, как будто я в том краю когда-то уже жил в какой-то своей прежней жизни.
Я стоял в дорожной пыли. Слева от меня — каменная ограда с растущей из нее корявой, опаленной зноем смоковницей. Справа — высокий куст дикого шиповника, усыпанный красными цветами. Поодаль застывшим пограничным столбом вознесся гордо к небу черный одинокий кипарис. В ушах отдается звоном стрекотание цикад, а прямо передо мной глазам открывается маленькая синяя бухта с пустынным пляжем в окаймлении тонкой бахромы морской пены, с маслиновой рощей и сине-красной лодкой, вытащенной на берег.
Я ждал, ждал того, что должно было последовать дальше. И впрямь — откуда-то из маслиновой рощи подтверждением лучших надежд появилась женщина. В руках у нее был глиняный кувшин, она вышла на берег и спустилась пляжем к морю. Присела, нагнула кувшин и, зачерпнув воды, тем же путем пошла обратно, пока не скрылась из виду.
Замереть бы мне, не двигаться с этого места и вернуться наконец туда, откуда я когда-то вышел. Я подался вперед; но там, где ожидал увидеть дом, обнаружил безлесую луговину, на которой мужчина и женщина собирали сушняк и связывали его в вязанки, готовясь сносить в лодку. Дома нигде не было видно…
Прошло два года. Как-то, отдыхая летом уже в других краях, козьей тропой, вьющейся среди ежевики, столетников и пучков жесткой травы, я карабкался по скалам. Вот и вершина; был сильный бриз, и море с шумом билось о скалы. Пройдя перелесок кипарисов, я очутился вдруг перед каменным домом, одиноко прятавшимся за стеной глухих и буйных зарослей.
Нет, это было не то, о чем я мечтал, что так хотел увидеть. Ни полукружья тихого залива, ни мирной глади моря, ни песчаной косы. Ни рощи сребролистых маслин, ни лодки на берегу, ни женщины, бредущей отмелью. Все будто вымерло. И только тонкая ядовитая змея с ленивой медлительностью долго сползала по каменным ступеням и исчезла в расселине.
Это был старый господский дом, пристроенный к скале и уже наполовину развалившийся, перед ним причал для лодок, а на берегу вместо песчаного пляжа обломки скал и щебень. Я заглянул и вовнутрь: большое и темное сводчатое помещение для зимовья лодок, просторная вымощенная плитками столовая и лестница, ведущая в верхний этаж.
Я дождался в тени захода солнца, а в отеле спросил за ужином официанта:
— Чей это дом там, за мысом?
— Где-где?
Он был не здешний, в ту сторону никогда не ходил, и, ничего от него не добившись, я на следующий день попытался на пристани разузнать про старый дом у носильщика, пока он перетаскивал мои пожитки на пароход.
— Ишь ведь, куда вас занесло! А мы сами-то, местные, и не знаем, чей он, тот дом, Сказать бы вам раньше, могли бы его за бесценок купить. А так его с осени разберут на починку причала.
Потом я жил без потрясений года два, по-прежнему верный мечте обрести заветный дом на море; однажды, отдыхая летом в лесной полосе Среднего приморья, я опять неожиданно на него набрел. В прибрежном сосновом бору.
На этот раз сочетались строение и место. Правда, дом был не на самом берегу, а чуть поодаль, поднятый над морем шагов на тридцать. Ни крестьянский с нижним помещением и тремя окошками вверху, более всего привычный моему воображению, ни бывший барский особняк, с роскошной балюстрадой и широкой каменной лестницей вроде той, что я видел два года назад. Не было вокруг ни маслин, ни синей бухты, но у мелководья между скалами залегал белый клин мягкого песка. В море под парусом покачивалась лодка, две чайки резвились над водой, и какая-то стройная, высокая и, должно быть, необыкновенно красивая женщина спускалась к берегу от правильного четырехгранника дома, выложенного из гладкого бачского камня.
И все же я его нашел! Не напрасны были поиски, я знал, что где-то этот дом на море должен быть. Не беда, что здание не совсем такое, каким я его себе представлял. Мечты редко совпадают с явью, и упрямцу, ищущему непременно совершенство, не хватит времени им насладиться. Лучше довообразить недостающее, чем пытаться поднять жизнь до уровня мечты — так, разгоряченный и взволнованный, я оставался на холодном камне тут же, под оградой, до той поры, пока деревья, дом и отмель не погрузились в темноту.
— Довоенный он, — сказал мне хозяин постоялого двора, где я заночевал. — Построен одним богатым загребским купцом, вскоре разорившимся. После его смерти дом перешел трем его сыновьям, но и они им пользуются только летом, попеременно, так как сразу всех он не вмещает. Сейчас, насколько мне известно, там живут два брата с семьями. Похоже, жены у них не очень ладят между собой; из-за этого и еще из-за каких-то неурядиц они прошлым летом собирались продать дом. Если хотите, могу с ними завтра поговорить.
Я согласился и через два дня пошел их повидать.
Когда спала полуденная жара и тени снова выползли из-под деревьев и домов, я полегоньку двинулся в путь. У начала подъема, где дорога сворачивает от берега и, петляя, ведет через лес, я остановился передохнуть. Снизу доносились голоса и смех поздних купальщиков, а под пологом густых деревьев стояла тишина. Август, уже заалела ежевика, и по дороге я отщипываю ягоды с кустов, перекатываю их во рту. А сердце мое бьется в тревоге и каком-то необъяснимом волнении.
Меня не ждали, хотя и были предупреждены о том, что я собирался прийти. И не было ни звонка, ни какого-нибудь другого средства оповестить о моем приходе. Пара цветастых полотенец сушилась на траве, а на веранде сигнальными флажками флагманского корабля полоскалась вереница носков. Судя по всему, хозяева были где-то здесь, поблизости, но я их не видел. Первое, что я заметил, была босая женская ступня, выглядывавшая из-за угла дома.
Хозяева были не то что голыми, но и одетыми их тоже нельзя было назвать. Двое мужчин, крупных, нескладного сложения — один в плавках, шлепанцах и в платке на голове, другой босой в залатанных штанах неопределенного цвета, обнаженный до пояса, — они словно поделили между собой имевшуюся одежду. На скамье ничком лежала женщина, пристроив голову на согнутой в локте руке.