Теперь у Тимохина под мышкой были массивные часы, в руке коробка с бритвой, а грудь его опоясывала широкая почетная лента, — топтался Тимохин на сцене, не знал, как ему быть, а из зала неслись к нему подбадривающие веселые слова… Тимохин низко поклонился людям, чуть не уронив при этом полученные подарки, и сказал сдавленно:
— Спасибо… не за што меня, да… я што ж, как все… благодарствую!
Сел Тимохин, и, как только отзвучали аплодисменты, настала очередь другого старика. Разница была лишь в том, что после председателя и партийного секретаря вместо Зои говорила учительница школы, и другая девочка зачитывала приветствие; кроме ленты, получил старик настольную лампу-«грибок» и охотничий патронташ, заполненный гильзами.
Старик, разгладив усы, складно поблагодарил руководителей и народ за оказанную честь, заверил, что не пожалеет сил в дальнейшем…
— Безотказные, точно! — опять шепнул Симаков Дмитрию.
Когда же и третий и четвертый пенсионеры были удостоены полагающихся почестей, Агапкин и Симаков попросили выступить Дмитрия. Он посчитал неудобным отказаться, коротко и крепким голосом сказал о том, что и в век космических полетов нет первороднее, священнее труда, чем земледельческий, пожелал старикам долголетия и радостей. Выступление пришлось к месту — зал его принял: похлопали в ладоши… А Зоя объявила, что после десятиминутного перерыва будет дан концерт художественной самодеятельности.
Однако Дмитрию не удалось посидеть на концерте — Зоя тут же нашла его на клубном крыльце среди курильщиков, увлекла за собой в служебную комнатку, где находились в полном сборе все, кто до этого возвышался за столом на сцене, — старики с подарками, Агапкин, Симаков… Агапкин скомандовал: «Пошли!» — и они через служебный выход выбрались на улицу, в синеву звездной ночи. Во Вселенной — чудилось отсюда — были всеобщий мир и покой, люди в эти часы только и могли петь или слушать песни (на том же концерте или еще где-нибудь), любить друг друга или вот так, не обремененные бедами, идти куда-то, по цепкому бодрящему морозу, угадывая приближение желанного тепла и уюта…
И на самом деле пришли в тепло: в опрятную избу с розовыми обоями и домоткаными половичками, где приветливая хозяйка, раздев их, провела в горницу, к столу, богато заставленному едой. Причем Симаков, сняв реглан, удивил Дмитрия военным темно-синим кителем с погонами подполковника морской авиации.
— Прошу садиться по усмотрению, — тоном хозяина объявил Агапкин, принялся, не мешкая, разливать по стаканам. — Поднимем тост за наших юбиляров…
От ледяной водки у Дмитрия заломили зубы; дразнил стол солеными грибками, холодцом, курятиной, картошкой в сметане; пегая кошка невесомо прыгнула Дмитрию на колени — терлась головой, мурлыкала… «Помнит, вероятно, Тимохин меня, узнал…» И покосился на него (сидели опять же рядом, локоть к локтю). Тимохин обгладывал косточку, причмокивал — весь в этом увлекательном занятии. И остальные закусывали — в удовольствие, сосредоточенно, как и водится после первой чарки, когда к тому ж за плечами проделанная успешно работа.
Выпили еще по одной, затем по третьей; Тимохин, чокаясь с Агапкиным, Симаковым и Дмитрием, поблагодарил, что «не побрезговали» стариками, — Агапкин отмахнулся: «Зачем про это!..» Но еще один из пенсионеров, кривоглазый, с изрубцованным шрамами лбом, горячо поддержал Тимохина, с упорством захмелевшего человека повторял:
— Нет, ты уважь нас, а мы тогда… не спрашивай лучше!
Симаков обернулся к Дмитрию:
— Дорогой товарищ писатель, Дмитрий Сергеевич! Что ж молчишь? Ездишь, предполагаю, много… Что ж молчишь? Рассказал бы что-нибудь. Столица как? И вообще…
Закивали все, оживились: «Правильно!.. Надо послушать… Просим окончательно…» Оживление было понятным: Агапкин не уставал наливать. Дмитрий тоже чувствовал в себе возникновение легкости, желания душевного разговора с кем-нибудь — стал поэтому вспоминать, как недавно с молодежной делегацией ездил в ГДР, какие встречи имел с немцами, как они сейчас живут, на что надеются…
— А-а, фрицы! — крикнул уже совершенно пьяный кривоглазый старик. — А мы их как? Хенде хох… во!
— Правильно, Акимыч, — сказал Симаков, — только не шуми…
— У меня две медали «За отвагу»! — орал старик. — Орденов куры не клюют…
Старик, впрочем, мог орать — его никто не слушал: всем хотелось говорить, и все, за исключением, пожалуй, Симакова, говорили. Про тех же немцев, какая это нация для русского человека, кто как воевал, в каких частях служили, отчего Гитлер добрался тогда до Москвы, каким был Сталин… А потом и вовсе сбились кто на что — про семенное просо и минеральные удобрения, которые надо завтра со станции вывезти, о ценах на мясо, про каких-то людей и их дела, неизвестные Дмитрию… Симаков, подавшись к нему ближе, спросил, не пишет ли он стихов, и Дмитрий должен был огорчить, что не пишет.
— Стихи люблю, — сказал Симаков.
— И я люблю! — смеясь, сказала за их спинами Зоя; она неслышно вошла, была еще как бы в облачке холодного воздуха, с разрумяненными щеками, и они, раздвинувшись, усадили ее между собой.
— Почитайте, Дмитрий Сергеевич!
— Если вспомню что, Зоя…
Ему было хорошо здесь, он не смог бы даже толком объяснить, почему хорошо, — может, он просто соскучился по всему такому, полузабытому им? Нащупывал в своей затуманенной голове строчки знакомых стихов, читал, ощущая, как близко у глаз стоят счастливые и горькие слезы:
Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село…
— Ко мне, Дмитрий Сергеевич, ночевать пойдем, — сказал Симаков. — У нас с женой своя библиотека — чуть меньше, чем у Зои. Подтверди, Зоя!
— Да…
— Спасибо, — ответил Дмитрий, думая о том, что он, выходит, должен будет еще увидеть, какой дом у Клавдии, как они живут в нем с Симаковым…
— Не надо к вам, — вдруг сказала Симакову Зоя: она тревожно взглянула на него, и у Симакова что-то пугливо дрогнуло в зеленоватых зрачках — был между ними мгновенный, напряженный диалог без слов. — Дмитрию Сергеевичу ночлег уже подготовлен, Иван Иванович…
— Да, в самом деле… — вступился Дмитрий.
— Никаких возражений! — поспешно перебил Симаков. — Жена уехала, дом пустой — пожалейте!
— Зоя Васильевна, — позвал через стол Агапкин, — споем? Раньше-то получалось у нас…
— Не хочется.
— Председатель! — крикнул неугомонный старик. — Ты нас не купишь, пр-редседатель, не-ет!.. — И, погрозив толстым пальцем, выругался.
— Вот, — с искренней обидой, переживая, обратился Агапкин к Дмитрию, — вот, старайся тут… А они?!
— Отправляйся, Акимыч, спать… стыдно! — сказал Симаков.
— Слушаюсь, отставной командир! — Старик дурашливо приложил пятерню к голове, повалил стул за собой, пошел к выходу, бормоча: — Солдату Рокоссовского пр-реград н-нет! На председателя на…!
— Вот, — снова сказал Агапкин, — а должность, Дмитрий Сергеич, обязывает: терпи! Вот в каких условиях…
— Он завсегда мужик смирный, — как бы извиняясь, пояснил Дмитрию Тимохин, — и работник что Левша, который царю блоху подковал… А эт уж отец у него таковский был, смолоду Разгуляем звали…
— Мы огромные дела разворачиваем, Дмитрий Сергеич, — Агапкин со стаканом потянулся, — страшно огромные… под стать современным задачам! Увидите! Завод кирпичный строим, бондарное производство налаживаем… Вздохнул человек у нас!
В дверь избы забарабанили; хозяйка, открыв, с кем-то перешептывалась, постепенно повышая голос, — не пускала незваного гостя. Дмитрий оглянулся: напирая плечом на женщину, протискивался Гриша в своем ярком шарфе и кургузой шапке. Хозяйке на подмогу поспешил Агапкин, бочком, по-петушиному наскочил на Гришу, прикрикнул, тряхнув суворовским хохолком, — тракторист отступил в сени, так шарахнул уличной дверью, что стекла задребезжали.
— Я смотрю, повзрослели вы, переменились, — вдруг проговорил Тимохин, глядя не на него, Дмитрия, а в свою тарелку с расползшимся холодцом, ковыряя в ней вилкой. — Бегут годочки…
— Бегут, — помешкав, отозвался Дмитрий; в нем все напряглось, куда-то ушел, не задевая больше его, застольный шум — Зоя с Симаковым говорили будто бы не возле, а за стеной.
— И я о том… бегут. — Непонятная кривая ухмылка родилась и погасла на мокрых губах Тимохина.
— Глупый я был, — с невольным отчаяньем сказал Дмитрий.
— На колокол глядя, звонить, известно, не научишься, — туманно вставил Тимохин и спросил: — По прежней части, значит, служите?
— Не совсем…
Они наконец встретились глазами — Дмитрий опустил свои, принялся резать ножом ускользающий гриб. Тимохин, засмеявшись и тут же оборвав смех, сказал со вздохом:
— Годы, конешно… Мне не сегодня завтра на погост.
— Жить надо.
— Пожил свое.
— Дмитрий Сергеич! — Агапкин звал. — За вас, представителя великой культуры, за нашу Зою Васильевну, представляющую интеллигенцию в деревне!
— За вас, товарищи… ваши успехи…
Тимохин тоже постучал своим стаканом о другие, но пить не стал; он дождался, когда выпил и закусил Дмитрий, — напомнил ему:
— Вы в тот случай в полую воду к нам приезжали… Ох, давно!
— Давно…
— А как вчера…
Обретая в самом себе состояние близкого внутреннего облегчения, наполненный решимостью, Дмитрий поймал руку Тимохина и твердо сказал:
— Прощения прошу у вас.
Сказал, чувствуя, что сам растроган собственным поступком.
Тимохин в замешательстве выдернул ладонь из пальцев Дмитрия, замотал головой — путался в конфузливых словах:
— У каждого своя работа… понимаем… за ее сверху спрашивают!
— Прошу… — упрямо повторил Дмитрий.
У Тимохина текли по дряблым щекам слезы; Дмитрий положил свою руку ему на плечи, полуобнял — вздрагивали острые, выпирающие из-под одежды старческие лопатки.
— Жизнь, — пробормотал Дмитрий.
— Жизнь, — согласился Тимохин; пиджачной полой смахнул с лица слезы, сморкался; сказал, прикрываясь стыдливым смешком: — Старый что малый, только сиськи не требует… А слабый, однако, стал, дырявый. А тогда ведь меня шибко щипали… мил человек! Не враз оправился. Прокурор наезжал, документов лишали… Первый секретарь на меня ногами топал, а прокурор, не скажу, он ласковый был, вроде тебя… А насчитал много! Четыре лета выплачивали со старухой за скирды-то…