— Но ты меня не захочешь, если я скажу тебе то, что знаю, — проговорила Аннгрет.
Оле уставился на ее виски в тоненьких синих прожилках — как мрамор.
— Скажи, что ты знаешь, и я еще неистовее буду тебя желать!
Аннгрет была растрогана. Правда, сказала она не то, что хотела сказать:
— Отец хотел отдать меня за нелюбимого. Если я выйду за тебя, он не даст мне приданого.
Подумаешь, горе! Какое ему дело до этого сундука с приданым?
Он плетет зыбку из ивовых прутьев и плетет новые улья из соломы. Птицы, пчелы и листья на деревьях славят в песнях его достойный труд. Судьба милостива к нему сверх всякой меры. Вечером он на руках несет Аннгрет через лес на пасеку. При этом он поет, и песнь его бесхитростна, как любовный крик оленя.
— Ну, побежденная лебедушка, как живется нашему малышу?
— Я чувствую, что ему хорошо. Отлично даже!
Буйные ночи и тихий шелест деревьев. Крик оленей в полнолуние и трубный глас журавля по утрам, как сигнал побудки. Семь дней по капле сплываются в неделю.
И опять Оле спрашивает:
— Как живется нашему малышу?
— Я его не слышу.
— Ты сама шумишь, может, от этого.
— Нет, я больше его не слышу.
Холод. Аннгрет не подпускает к себе Оле. Он этому не удивляется. Он достаточно насмотрелся на зверей под вольным небом. Так, видно, надо.
Но потом Аннгрет исчезла на много дней. Появившись вновь, она сказала:
— Выходит, я не принесу тебе в дом ни приданого, ни ребенка.
Оле с тоскою взглянул на свою будку.
— Но я хочу тебя такой, какая ты есть.
Оле и Аннгрет поженились. Благословения им никто не дал — ни родители Оле, ни родители Аннгрет, даже Антон Дюрр не пожелал пойти в свидетели.
— Не буду я помогать связывать тебя по рукам и ногам, в наше-то время. Оно ведь еще невесть чем обернется.
Оле не понимал его речей. Для него весь мир состоял из черных глаз и девичьих волос, от которых пахло озерной свежестью, из дня и ночи, из луны и солнца.
Молодая чета поселилась в двух комнатках на чердаке крестьянского дома. Они их сняли и в них угнездились. А тепло, не доданное железной печуркой, возмещала кровать.
Прежде чем наступил новый сбор меда, в Германии и в деревне произошли большие перемены. Гром литавр и барабанная дробь оглушили страну. Многие крестьяне в Блюменау приготовились к маршу, натянули сапоги, испытали возможности своих непривычно обутых ног, надавав пинков учителю — социал-демократу, который не пожелал внушать своим ученикам, что немецкая культура распространяется до самой Африки. Пинок достался еще и скототорговцу явно еврейского вида, платившему крестьянам-беднякам за их скот больше, чем конкурирующая сторона. Не был обойден пинком и начальник почтового отделения, при звуках «Хорста Весселя» не вынувший рук из кармана. Пинок нашелся и для бургомистра Нитнагеля, не сумевшего сказать, куда выехал Антон Дюрр. Только пастору ничего нельзя было поставить в вину: пастор накануне переворота читал лекцию, сопровождавшуюся демонстрацией диапозитивов, о некой организации, именуемой «Стальной шлем», в устав которой входила маршировка.
Аннгрет оставалась бесплодной. Любовные ночи молодой четы утратили свой пыл. Оле уже набил себе оскомину сладостью без смысла и цели. У него опять открылись глаза на жизнь за дверью их комнатушки — печальную и полную темных вопросов. Оле теперь очень недоставало старого друга Антона Дюрра. Исподтишка он пытался что-нибудь разузнать о нем. Новый бургомистр, который шагал по деревенским лужам в высоких, до блеска начищенных сапогах, тоже интересовался местонахождением Антона.
Среди маленьких людей в деревне ходили слухи, что у Антона здесь осталась невеста. Трудно поверить. После Антона остались кое-какие книги, это правда. Книги были конфискованы, совсем как сберегательные книжки проворовавшегося кассира. Антон целовал девушку? Голова Оле этого не вмещала. Разве Дюрр не поносил девчонок?
Между тем легенда об Антоновой невесте обретала плоть и кровь, проникала в уши взрослых и малолеток.
Антоновой невестой, по слухам, была шустрая Эмма Тимм. Работница в баронском имении, дочь погонщика волов.
Маленькая Эмма на самом солнцепеке продергивала морковь, когда на нее вдруг упала тень долговязого Оле.
— Тоже явился меня выспрашивать?
— Антон был моим другом.
— А ты был его другом?
— Надеюсь.
— Семнадцать поцелуев, я сосчитала, — вот и все, что между нами было.
Оле загрустил.
— Он запретил тебе со мной разговаривать?
— Если ты его друг, чего ты спрашиваешь?
На обратном пути Оле силился побороть слезы. Антон выключил его из своей жизни, и в разгар лета ему чудилось, что настала зима. Он дрожал от холода. И пришел к Аннгрет — согреться.
Аннгрет уже не была любвеобильной женой первых месяцев их брака. Она работала не покладая рук, для какой цели — неизвестно.
— Что мне сделать, чтобы ты пустила меня к себе в постель и согрела? — спрашивает продрогший Оле.
— Поищи себе работу! — отвечает Аннгрет.
Однажды в убогую квартирку молодоженов заявился папаша Пауль Ханзен.
— Добрый день!
— Что скажешь?
Папаша Пауль хотел бы примириться с сыном и со снохой. Мать Оле слегла и уже одной ногой стояла в могиле.
Пауль Ханзен свалил у печки две вязанки сосновых дровишек, выложил на стол кусок домашнего масла, а из кармана пиджака вытащил бутылочку самогона. Аннгрет не побрезговала, отпила прямо из бутылки.
Предаваясь воспоминаниям о почти счастливых временах, папаша Пауль рассказывал разные смешные истории, в которых немалую роль играл некий упрямец по имени Оле. А теперь вот мать выбилась из сил, ей уже не встать: пора молодым домой перебираться. Оле в ответ — ни слова.
Папаша Пауль становится красноречивее: Оле может опять идти рабочим в лес, барон его простил. Он кивает в такт своим словам, кивает и Аннгрет, Оле тоже собрался было кивнуть, но тут папаша Пауль говорит:
— Если, конечно…
— Если что?
Если Оле вступит в «Трудовой фронт», как это нынче принято; управляющий, младшие лесничие, районный лесничий — все состоят в «Трудовом фронте».
— Нет! — Оле не станет маршировать в едином строю с этими двурушниками. Так он и объявил. Видно, все-таки глубоко засели в нем речи Антона Дюрра.
Папаша Пауль ушел только наполовину примиренный. Одну вязанку сосновых дров он взял обратно.
Жаркое лето и осень прошли над страной. Мед поблескивал в сотах. Молодой чете предстояла добрая зима со шпиком к ужину и пирогами по воскресеньям. На жизненной дороге камень удачи подкатился прямо под ноги Оле.
На этот камень натолкнулся барон. Зачем, спрашивается, сунулся этот господин на дороги простых людей? Но вопрос стоял так: откуда пчелы Оле добыли мед, воск, сладость и патоку — словом, все, что хранили в себе ульи?
— Пчелы берут взяток с цветов господних, — отвечала Аннгрет управляющему, который пришел к ним с письмом из канцелярии барона.
Оле пояснил слова жены:
— Речь идет о природе.
Благочестивое заблуждение: природа имела своего владельца. Владельцем был барон. Пустырь, приспособленный Оле под пасеку, принадлежал не господу богу, а господину барону. Письмо из канцелярии уведомляло Оле: «…ввиду проведения плановых работ по лесоповалу вам предписывается очистить землю, самовольно занятую вами для коммерческих целей. В случае, если вы… мы будем вынуждены…» Печать: бык и корона.
Барон обращал внимание Оле на то, что без его баронского соизволения Оле ничего со своими пчелами не добьется.
Но Оле, упрямый мечтатель, не сдался. Весной с шапкой в руке он пошел по деревне просить крестьян, чтобы на своих полях они уделили местечко для его ульев. Крестьяне потешались над лесорубом, который вздумал заделаться предпринимателем и нажить капитал на пчелах.
Скрежеща зубами, Оле зашагал через лесосеку к дому лесопильщика Рамша.
Рамш, ровесник Оле, в Америке едва не ставший доктором, был в отличном настроении и весьма расположен к шуткам.
— А если я не дам тебе разрешения?
— Вам же будет хуже. — Оле не решился называть на «ты» человека, который объездил полсвета. — Без моих пчел ваш лен и рапс и вполовину не будут так хороши.
— Что ж, попробуем! For example[30] и так далее. Пусть твои пчелы потрудятся, да скажи им, чтобы в этом году они моего поля не трогали. А на соседское пусть летают. Осенью я сравню свой урожай с соседским, вот и выяснится, много ли твои пчелы стоят.
С того дня Оле ходил подавленный, размышляя, как бы лишить власти барона и поубавить самодовольства богачу Рамшу. Мозг его изнемогал, сердце стучало: поздно, поздно, поздно!
Когда Аннгрет узнала о решении лесопильщика, она, побледнев от злости, сказала больше, чем хотела сказать:
— Это из-за меня, ну да я ему еще покажу!
Аннгрет упросила своего брата, наследника рыбацкого хутора, дать пасеке место на своем огороде возле дома.
Годы шли. Счастье Оле, видимо, утверждалось. Вдобавок ему было предложено работать в баронском лесу и не будучи членом «Трудового фронта». Везение или ловушка?
Но прежде чем Оле на что-либо решился, произошло событие, пожравшее радости маленьких людей, как свинья пожирает желуди, — война.
До самого порога войны Антоновых поучений, засевших в голове Оле, недостало. Война была для него как прорыв плотины на реке жизни. Всем тащить мешки с песком!
Оставив пасеку на попечение сметливой Аннгрет, он ушел из дому.
— Будь здоров, — сказала Аннгрет, — и не лезь туда, где стреляют.
После краткосрочного обучения Оле вместе с другими отправили на фронт, в вагоне для скота. Он видел победы. Он слышал победоносный вой. Он видел, как рвутся снаряды, слышал гул битв. Он видел, как смеются и плачут его товарищи. Видел, как они сражаются и гибнут. Он сражался, плакал и не погиб.