Хозяин Серно вернулся с войны худой, даже кожа на нем обвисла. Точь-в-точь наполовину порожний двухцентнеровый мешок. Теперь он не гнушался самолично ходить за плугом, запряженным двумя уцелевшими лошадьми, а о больной печени и думать забыл.
Самолично стал работать на пилораме и лесопильщик Рамш, заготовляя дранку для ремонта крыш на поврежденных войною домах и сараях. Дранку он отдавал за несколько сигарет. Сигареты были в то время твердой валютой.
Мампе Горемыка, некогда деревенский портной, вернулся домой охочий до водки и до песен. Он ничего не потерял, ему терять было нечего. А то, что ему нужно, он и дома найдет: весь мир и вся водка к его услугам.
Что уж тут говорить о пятнадцати крестьянах-новоселах, которые в нулевом году на одинаковых условиях вступали в новое будущее: шесть гектаров земли на каждого, немножко леса, немножко луга из угодий сбежавшего господина фон Ведельштедта. Деревенская улица стала линией старта; отсюда начался бег в новое счастье. Крестьяне-новоселы помогали друг другу и жили в мире, как образцовые христиане. Все могло бы идти хорошо в небе и на земле на радость людям.
Но вот чертовщина! Прошел год, и шеренга искателей счастья поредела. Кто стал на ногу припадать, кто наловчился всех распихивать локтями направо и налево, кто спешил вперед на всех четырех и потому на голову опережал остальных.
С тех пор прошло более пяти лет, и вместе с новым счастьем утвердилось новое неравенство.
Софи Буммель гонит свою худосочную коровенку на двор к Оле. У коровенки течка. Надо же, ведь скелет скелетом. Новоселка Буммель надеется застать тороватого Оле, но он ушел из дому. Придется ей говорить с его женою Аннгрет.
— Аннгрет, душенька Аннгрет, уж позволь своему бычище покрыть мою коровенку!
Аннгрет купается в мольбах, как Клеопатра в кобыльем молоке. И странное дело, думает при этом о лесопильщике Рамше, ученом человеке.
Почему Софи не пошла со своей коровенкой в «Крестьянскую помощь», к быку, поставленному государством? Да ведь там за случку надо платить наличными. А у Софи сейчас пусто в кармане. Но разве не хозяйствует она на тех же шести гектарах, полученных после земельной реформы, что и Аннгрет? Так-то оно так, да Софи стала на ноги припадать по пути к счастью. У ее мужа, Франца Буммеля, завелись разные страстишки, они сжирают пятимарковые купюры.
Аннгрет стоит на крыльце и сверху вниз смотрит на Софи Буммель и ее коровенку.
— А нет ли в ней какой болезни, в твоей корове? Катарра под хвостом или туберкулезных зверушек в теле?
Упарившаяся Софи фартуком протирает глаза корове.
— Она жрет как зверь. А ты говоришь — больная.
Но «за так» Аннгрет тоже не станет случать своего быка с ее коровой. Бык денег стоит, за него наличными плачено, а износ есть износ.
— Можешь ты весной прийти дня на два, на три морковь продергать за случку?
Софи Буммель согласна.
Аннгрет выводит быка из стойла. Пусть уж покроет корову. Тут, можно сказать, искры летят. Тощая коровенка едва стоит на ногах. Аннгрет похотливо смеется. Упарившаяся Софи улыбается. Для откровенного смеха ей не хватает двух передних зубов.
Ян Буллерт навострил уши: еще бы — второй бык завелся в деревне. Буллерт встречает своего старого напарника Оле. Они беседуют о погоде, о ботве и о репе, беседуют о женщинах, а также о скотине и приплоде.
— Бык из «Крестьянской помощи» для вас недостаточно знатен, что ли? — спрашивает Ян Буллерт.
Оле, председатель «Крестьянской помощи», два года назад настоял на покупке общественного быка. А теперь вдруг еще бык у его супруги; Оле смущен, он беспомощно разводит руками, но за словом в карман не лезет.
— Женщины у нас равноправны, так в программе сказано.
— Ну и что с того?
— Поди поговори с Аннгрет!
Буллерт не собирается вступать в пререкания с Аннгрет. Частный бык снижает его доходы. Буллерт решает придать этой истории политическую окраску. Бык — частный, а значит, это, как пить дать, происки врага. Буллерт идет с жалобой к секретарю партии.
Партия зовется Единая социалистическая, но в деревне ни у кого не хватает терпения выговорить такое длинное название. Все говорят: партия. И каждый понимает, что́ под этим подразумевается.
Секретарь партии — Антон Дюрр. Антон, рабочий лесничества, приземист и ершист, как сосновая шишка. Он умеет быть и резко-добродушным, и добродушно-резким. Рост у него маленький, разум — большой. Светлая голова, факел для Блюменау, человек, проникший во все закоулки деревенской жизни. У него много чего за плечами и много чего впереди. Товарищи из партийного комитета в Майберге обрабатывают Антона. Такой умник и такой смельчак в городе нужнее. Антон, не поднимая глаз от работы, говорит:
— В лесу голова тоже пригодится!
Районный секретарь Крюгер делает заход с другой стороны:
— А если партия постановит?
Антон опечален. Он сын лесных рабочих-сезонников и школы на своем веку менял чаще, чем штаны. Грамота не сильная его сторона, что правда, то правда.
От районного секретаря Крюгера не так-то просто отделаться. Жизнь не стоячий пруд. Она — река. Чего нет сейчас, то может быть потом. Родители Карла Крюгера тоже не ученые. В юности Карл составил список несправедливостей. Это служило ему утешением. Длинный список — по нему он учился грамоте. И не беда, если слово «безработный» он поначалу писал через два «о». Беднякам преграждали путь к работе, с одним или с двумя «о», — это было несправедливо. В Китае и на седьмом десятке учатся грамоте. А сколько лет Антону? Всего пятьдесят пять стукнуло!
— Поди к товарищу учителю! Он тебя научит писать.
Антон Дюрр смотрит на свои просмоленные руки. Вечером прокрадывается к учителю. Учитель предлагает пройти с ним в класс. Там есть доска. Но в классе для Антона слишком светло.
Учитель пишет буквы на покрашенной масляной краской стене своей кухоньки. Списывать их Антону труднее, чем пилить по линиям, вкривь и вкось начертанным карандашом лесоруба.
Антон и дома упражняется — пишет буквы. Но сначала он напевает «танец лесорубов».
— Ты часом не рехнулся? — спрашивает его жена. — Дети спят! — Антону только этого и надо. Негоже, чтобы дети видели, как отец, вооруженный букварем, браконьерствует в лесах учености.
Антон садится за стол, пишет, кряхтит, обливается потом. Эмма смотрит через его плечо.
— Это что, «и» или «у»?
— Я думал — «у».
Эмма недовольна.
— Если это «у», тогда и бык — корова, только что без вымени.
Так бывает в хорошие вечера, когда Антон дома. Случается это редко. Заседания, совещания, к тому же приходится врачевать невидимые раны жителей деревни, делать операции и производить дезинфекцию.
Вот, например, лесопильщик Рамш ходит по деревне хмурый и коварный. Утверждает, что коммунистическое самоуправление только мешает развитию его предприятия. Нет сырья для штакетника, нет бревен. Что ж, сделайте одолжение, он уволит своих людей, пусть их сидят безработные под дверьми у Антона и ему подобных.
Антон идет на «политику сближения», затевает разговор с Рамшем. Правда ли, что владельца лесопильни заботит только судьба рабочих? Или у него на уме кое-что другое? Заборы — дело верное. Штакетные или решетчатые — для лесопильщика все равно деньги. Антон и Рамш говорят и спорят при всем честном народе. Деревня прислушивается. Ее жители извлекают для себя какой-то урок, но только не лесопильщик — на его стороне машины и сила.
Не успел Антон уладить дело с местной лесопильней, как поступила жалоба от заведующего народным лесопильным заводом из Майберга. Округ Блюменау отдает предпочтение лесопильщику Рамшу, снабжает его сырьем для штакета и круглым лесом. Куда подевались справедливость и профсоюзная бдительность?
Антон Дюрр не в силах снести несправедливость. Он выспрашивает лесничего Флункера:
— По какому принципу мы распределяем лес?
— По плану, — отвечает Флункер, но смотрит при этом на деревья, словно вороны, сидящие на них, невесть какие заморские птицы. В трактире районный лесничий вперяет взгляд в кружку с пивом, как будто на дне ее плавают трехиглые колюшки. Антон настораживается.
Лесничий нет-нет да и заглянет к лесопильщику Рамшу. Рамш наносит ответные визиты лесничему и лесничихе. Из дома в дом передаются теплые приветы… Рамш выпивает у Флункера стаканчик-другой медового самогона. И теперь, как прежде, они беседуют о лесном хозяйстве. Часок, не больше. Потом Рамш уходит. Гуд бай.
— Ни пуха ни пера!
Утром лесничиха, подметая комнату, находит стомарковую бумажку. Она ломает себе голову: кто бы мог ее обронить? Но ничего ей на ум не приходит.
— Уж не мои ли это сто марок? — говорит лесничий. — Так и есть, сунул их мимо кармана.
Лесничиха тоже не теряется.
— Теперь я вспомнила, они выпали из моей хозяйственной сумки.
После следующего визита Рамша опять находка. Все было бы хорошо, не потеряй Рамш аннулированной стомарковой бумажки. Это кредитный билет времен инфляции. Лесничихе некогда, она его не разглядывает, а цап — и в карман. В потребительском кооперативе она вынимает его из кошелька. Кооперативная барышня, товарищ Данке, наметанным глазом определяет изъян стомарковой бумажки.
— К сожалению, не годится.
Лесничиха багровеет до самого выреза блузки. Что ж это, ее обманщицей выставили?
— Подлец!
— Кто, простите?
— Лесопильщик Рамш!
В кооперативе полным-полно женщин, местных жительниц.
— Упаси господи!
Но господь не упас. Происшествие достигает ушей Антона Дюрра. Это что же, новый обычай — лесничему получать жалованье от хозяина лесопильни? Беспокойство во взгляде лесничего становится понятным.
Но прежде чем Антон и его соратники успевают притянуть к ответу лесничего Флункера, тот укладывает чемоданы, забирает таксу, супругу и уезжает в направлении солнечного заката.
Антон, пока суд да дело, взваливает на себя еще и обязанности лесничего. Ему это диктует его представление о справедливости. Он утешает себя. Жизнь без трудностей — все равно что баллон без балласта. Всем известно: ветер унесет мешок с газом, если к нему не привязать тяжести.