Дети в десять засыпали,
и тогда мы засыпали
рис в кастрюльку — вечерять.
Ели плов, а после дыни…
И глазами молодыми
говорила мне она:
«Буду жить подмогой детям,
никуда мы не уедем.
Нам судьба Алма-Ата».
Вот и все. И я простился
и в обратный путь пустился,
и пошел четвертый год.
Верно, и она забыла.
Что же все же это было?
Почему в душе живет?
ПЕРЕД СОЛНЦЕВОРОТОМ
Набережная Ялты в середине марта,
именитая публика еще не подгребала —
сыро, ветрено и прохладно,
на море волнение — три балла.
Все мы дети Цельсия и Реомюра,
ждем у моря случая и погоды,
вон блондинка в розовом приуныла,
одиноко разглядывая шверботы.
Сдвинем кружки, усядемся потеснее,
солнцепоклонники в ожидании литургии.
Все, кто здесь, ошую и одесную,
братья свету, волненью волны родные.
Ну, а ты, делегированная Краснодаром,
прилетевшая к морю по горящей путевке,
вот увидишь — все сбудется, ведь недаром
точно пурпур богини твои обновки.
Нету близости больше, чем перед солнцеворотом,
нет единства светлее, чем перед загаром
с этой вот медсестрой, с этим разнорабочим,
с этим завучем, управдомом, завгаром.
«Холодный песок прибалтийский…»
Холодный песок прибалтийский
Замешан на талом снегу,
Как хочется мне проболтаться!
А вот не могу, не могу.
Ангиной во мне наболели,
И стали как-будто сродни
Последние числа апреля
И первые майские дни.
Над льдистой разрухой залива,
Норд-весту попав на прицел,
Стою, бормочу торопливо,
Что к месту сказать не сумел.
Мне больше не сладить с гортанью,
Как скоро меня извели!
И вот я причислен к молчанью
Холодной и дерзкой земли.
«Тревожная осень, над городом свист…»
Арк. Штейнбергу
Тревожная осень, над городом свист,
Летает, летает желтеющий лист.
И я подымаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний, оберточный цвет.
— Что было, то было, теперь его нет, —
Ты в этом уверен, поспешно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.
Но я говорю перед самой зимой:
— Что делать — таков распорядок земной.
Четыре сезона, двенадцать часов —
Таков зодиак, распорядок таков.
Пусть стрелка уходит, стоит циферблат,
Его неподвижность лишь учетверят
Четыре сезона, двенадцать часов.
Не бойся вращенья минут и миров.
Прижмись, прислонись к неподвижной оси.
Терпенья и зренья у неба проси, —
Себе говорю я…
«Под северным небом яснее всего…»
Под северным небом яснее всего,
Что нету совсем ничего. Ничего.
ВЗГЛЯД С КРЫЛЬЦА ДОМА ПОЭТА В СЕЛЕ МИХАЙЛОВСКОМ
Крыльцо елозит под ногой — обледенело,
А мне приплясывать, скользить — забава,
Однако все же посмотри налево,
И прямо тоже, и потом направо.
Там за рекой поля — края снега,
Лес первый, лес второй, лес третий —
Такая тихость, глубина, нега,
Какую никогда, нигде не встретить.
А дальше что? Пойдет тайга, чащи,
алтайский брег или чухонский омут.
Но даже конь и аппарат летящий
Преодолеть пространство это могут.
А дальше что? Стоит сырой Лондон,
Зеленый лавр венчает путь к Риму.
Среди холмов латинских торф болотный,
Столь не похожий на родную глину.
А тут снега идут — сугроб до неба.
А наметет еще — дойдет до бога.
И жизнь тиха — от кабинета
Вся умещается — и до порога.
Когда метель стучит, как дождь с громом,
А жар от печек, что тоска, угарен,
Сидит и цедит кипяток с ромом
В селе Михайловском его барин.
ТАРУСА
М.Л.
Пустая гостиница стонет:
Мой номер велик и дощат,
И слышно бывает спросонья,
Когда половицы трещат.
Стоит бесконечная осень
Над медленной русской рекой,
И веет теплом кисло-сладким,
И тянет прохладой грибной.
А жирный чугун сковородки,
Косое хмельное стекло,
Душистая шерсть одеяла
И днем увлекают в постель.
Зато, когда выйдешь под вечер,
Холодного пива хлебнешь
И сядешь над бойкой водою,
С размаха побрызгав в лицо.
Тогда безутешная ясность
Встает, как ночная заря, —
Как славно пожить здесь до смерти,
Но тут оставаться нельзя.
Должно еще что-то случиться,
А что, разберемся потом.
Граница, гробница, грибница —
Мерещатся ночью слова.
БРАТЬЯМ ЧИЛАДЗЕ
Кутеж над озером. Вечерняя прохлада.
Два гитариста пробуют струну.
Несут цыплят, и жирная бумага
Под шашлыком скоробилась в длину.
Вода и горы — вас совсем не видно,
Но ясно: где-то вы недалеко.
И чудно так от сердца отлегло,
И стало так свободно и невинно!
Да, что там говорить — я просто пьян,
Меня волна отравленная тянет.
Но это ничего — я, гидроплан,
Взлечу, когда дыханья недостанет.
Перемешаю мясо и чеснок,
Вино и соус, зелень и стаканы.
О, Господи, как их не валят с ног
Литровые пустые истуканы?
Иссохший сад дремучего стекла,
Ты разорен, но я в тебе блуждаю,
Я заплутал и около стола
Хозяев, как умею, ублажаю.
«Хотите-ка, ребята, я спляшу,
Хотите — выпью? Ну, какая малость!
Да что вы? Никуда я не спешу!
Куда спешить? Машина поломалась!
Я рад! Я раньше где-то вас встречал,
Вы оказали важную услугу
В начале. Да, начале всех начал,
Соединив свиданье и разлуку».
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
Теперь спеши. Душа на все готова.
Я слышу крик полночного орла —
Последнее напутственное слово.
ВОЗДУШНЫЙ КАЛЕНДАРЬ
Как пасмурно сверкает
Вечерняя Нева!
Полнеба задвигает,
Свергает синева.
Колени охвативши,
Сидеть, глядеть бы вдаль.
Спеши, спеши потише,
Воздушный календарь.
И та, что через двадцать
Минут придет сюда,
Она, быть может статься,
Одна — твоя судьба.
Два синих парохода
Зашли за синий мост,
Два долгих перегона
До ледовитых звезд.
Тогда поголубеет
Последний синий ряд,
И сразу огрубеет
Удобный твой наряд.
И вместо юбки тонкой,
сатина полотна,
Тебя сукном жестоким
Обтянут холода.
Примерзнут пароходы,
Разорены, мертвы;
Продернут переходы
Сквозь рукава Невы.
Но ведь никто не знает:
Зима наступит, нет?
И всякий называет
Один любимый цвет.
Что может быть синее
Зеленого зрачка?
И есть ли что сильнее
Такого пустячка?
КОГДА-ТО В ТАЛЛИННЕ
Взглянуть бы на старые шпили,
На старые камни взглянуть —
И там, где вдвоем проходили,
Балтийского ветра глотнуть.
Когда это все-таки было?
Хотя бы припомнить сперва.
О, как же меня закрутило,
Пока моя память спала.
Когда бы все точно припомнить —
До штопочки на рукаве,
Припомнить, как город приподнят,
А башни стоят на горе.
Как плещется мелкое море,
Как флаги летят на ветру,
А кофе в тончайшем помоле
Крепчает и тает во рту.
И комнаты темной убранство,
И тушь от расплывшихся век,
Любви молодое упрямство,
Автобусов дальний разбег.
Я снова сойду в Кадриорге,
Я жду на трамвайном кольце…
И столько воздушной тревоги
В твоем непонятном лице.
Опять поспешу я с вокзала
На башни твои поглядеть,
И встанут года из развала,
И прошлое сбудется впредь.
ЧЕРНАЯ МУЗЫКА
Е.Е.
Их встретили где-то у польской границы,
И в Киев с восторгом ввезли украинцы.
В гостинице давка, нельзя притулиться,
Но гости под сильным крылом «Интуриста»
Сияли оттенками темной окраски
И мяли ботинками коврик «Березки».
А наичернейший, трубач гениальный
Стоял и курил. И трепач нелегальный,
Москвич, журналист, пройдоха двуликий
Твердил со слезой: «Вы Великий, Великий…»
И негр отвечал по-английски: «Спасибо!»
И выглядел в эту минуту красиво.