Заткнулись звонки, улеглись разговоры,
И вот, наконец, увлеклись саксофоны,
Ударник ударную начал работу,
Они перешли на угарную ноту.
О, как они дули, как воздух вдыхали,
Как музыку гнули, потом отпускали!
И музыка неграм была благодарна.
Певица толпе подпевала гортанно.
А сам пианист, старичок шоколадный
Затеял какой-то мотивчик прохладный:
«К далекой земле на реке Миссисипи
Мы с вами отправимся скоро на джипе,
На боинге, поезде и самокате
И будет там баиньки в маленьком штате.
Под небом насупленным рая и ада
Нас дождиком утренним тронет прохлада,
А день будет солнечным, долгим и чистым…»
Поклонимся в черные ноги артистам,
Которые дуют нам в уши и души,
Которые в холод спасают от стужи,
Которые пекло спасают истомой,
Которые где-то снимают бездомный
У вечности угол и злому чертогу
Внушают свою доброту понемногу.
ПЕРЕД ПРОЗОЙ
П. Катаеву
На подмосковной даче слетает желтый лист,
Последний теплый месяц, тридцатое число.
Гоняет по участку ребенок-футболист,
Стоит на солнцепеке расхлябанный шезлонг.
О, как здесь веселились, как горевали здесь
В июне и в июле под дождик и туман.
Какие только люди перебывали здесь!
Когда-нибудь об этом я напишу роман.
Съезжались гости поздно, в двенадцатом часу;
Смеркалось еле-еле, стоял солнцеворот.
Был тамада прекрасен и ни в одном глазу,
А гости, к сожалению, совсем наоборот.
Смеялись, целовались, терзались как могли.
Кого-то поминали под яблочный пирог,
Кому-то отпускали слова, грехи, долги;
Кому-то говорили: «Вот Бог, а вот порог!»
Брюнетка с перламутром помады до ушей,
Студентка в белых кедах, готовившая чай,
Любитель бледноватый цветных карандашей —
Я всем сказал однажды:
«Прощай, прощай, прощай!»
Спешила электричка, шуршал таксомотор,
Одни ушли, другие придрались к пустякам.
И только тамада наш, известный самодур,
Не замечал пустыни и наливал стакан.
Он выплеснул на скатерть последнее вино,
Заляпана посуда, и заалел крахмал.
«Ну, тамада, скажите, кто этому виной?»
Но тамада уходит, должно быть, он устал.
Последний теплый месяц, осенняя жара,
Которую все лето мы ожидали здесь.
И я сижу под кленом с восьми часов утра,
Как будто в этом клене вся честь моя и спесь.
В НОВУЮ АНГЛИЮ
И.Б.
На первом этаже выходят окна в сад,
Который низкоросл и странно волосат
От паутины и нестриженных ветвей.
Напротив особняк, в особняке детсад,
Привозят в семь утра измученных детей.
Пойми меня хоть ты, мой лучший адресат!
Так много лет прошло, что наша связь скорей
Психоанализ, чем почтовый разговор.
Привозят в семь утра измученных детей,
А в девять двадцать пять я выхожу во двор.
Я точен, как радар, я верю в ритуал —
Порядок — это жизнь, он времени сродни.
По этому всему пространство есть провал,
И ты меня с лучом сверхсветовым сравни!
А я тебя сравню с приветом и письмом,
И с трескотней в ночном эфире и звонком,
С конвертом, что пригрет за пазухой тайком
И склеен второпях слезой и языком.
Зачем спешил почтарь? Уже ни ты, ни я
Не сможем доказать вины и правоты,
Не сможем отменить обиды и нытья,
И все-таки любви, которой я и ты
Грозили столько раз за письменным столом.
Мой лучший адресат, напитки и плоды
Напоминают нам, что мы еще живем.
Семья не только кровь, земля не только шлак
И слово не совсем опустошенный звук!
Когда-нибудь нас всех накроет общий флаг,
Когда-нибудь нас всех припомнит общий друг!
Пока ты, как Улисс, глядишь из-за кулис
На сцену, где молчит худой троянский мир,
И вовсе не Гомер, а пылкий стрекулист
Напишет о тебе, поскольку нем Кумир.
НА МОТИВ ПОЛОНСКОГО
В одной знакомой улице
Я помню старый дом…
…И ветер занавескою
тревожно колыхал.
За улицею Герцена я жил и не платил,
В Москве в холодном августе в трех комнатах один.
Что мог хозяин вывинтил, не завершил ремонт,
а сам уехал в Индию на медицинский фронт.
Цвели обои в комнатах и делались белей,
особенно на контурах пропавших мебелей.
На кухне света не было, там газ светил ночной,
я более нелепого не видел ничего.
Ты приезжала к полночи со студии «Мосфильм»,
я слышал, как беспомощно «Москвич» твой тормозил.
Как жил я в этих комнатах, так не живу сейчас.
Там был букет, обмокнутый в большой цветастый таз.
Ты целовала сердце мне, любила как могла.
За улицею Герцена уж обмерла Москва.
В оконных отражениях и в прорубях ворот
мелькала жизнь, что грезилась на десять лет вперед.
За плотной занавескою, прикрывшей свет и тень,
уж притаился будничный непоправимый день,
когда на этой улице под майский ветерок
мы разошлись, разъехались на запад и восток.
И на углу, где к Герцену выходит Огарев,
свою обиду вечную я высказать готов —
на то, что годы канули; пора бы знать нам честь,
а встретимся ли заново — Бог весть, Бог весть, Бог весть!
«Мокрой зимы всепогодные сводки…»
Мокрой зимы всепогодные сводки
нам объяснить на прощанье готовы
невероятность мечты-первогодки,
важную бедность последней обновы.
В старой усадьбе бессмертные липы
нас пропускают едва на задворки,
но присмиревшие, как инвалиды,
шепчут вдогонку свои поговорки.
Вот и стоим мы над белым обрывом
мутном отливе последнего света.
Было безжалостным и справедливым
все, что вместилось в свидание это.
Все, что погибло и перегорело,
и отравило последние стопки.
Вот и стоим на границе раздела,
как на конечной стоят остановке.
Вот почему этот мокрый снежочек
склеил нам губы и щеки засыпал,
он, как упрямый студентик-заочник,
выучил правду в часы недосыпа.
Правду неправды, удачу неволи —
то, что отныне вдвоем приголубим.
Не оставляй меня мертвого в поле,
даже, когда мы друг друга разлюбим.
СТИХИ О ФОРТУНЕ
Под крупные проценты бери, пока дают
Поблажки и презенты — а там, гляди, убьют.
Когда совсем не спится, гуляю по ночам
За улицей Мясницкой, где банк и Главпочтамт.
Когда-то жил напротив я со своей семьей,
Но, что-то там напортив, я не пришел домой.
И жизнь пошла по новой, и я остался цел,
То лаской, то обновой замазывая щель.
Что отняла — вернула, чтоб не был я сердит.
Как будто бы фортуна открыла мне кредит.
Среди зимы и лета мой ангел не зевал,
Паденье самолета нарочно вызывал,
Устраивал попутно крушение такси,
Чтоб не было обидно до гробовой доски.
Чтоб я ценил удачи чужое ремесло,
Мне так или иначе везло, везло, везло.
На темные припадки, на бедную хвалу,
На скользкие лопатки, прижатые к стеклу.
От улицы Мясницкой до Сретенских ворот
Среди толпы мне снится шестидесятый год.
И молодость и смелость у времени в глуши,
И эта малость — милость единственной души.
ПЕРВОЕ ИЮНЯ
Что сегодня? Первое июня —
первое июня навсегда!
В доме спят, и светом полнолунья
черная заполнена вода.
Поезда перебегают к югу,
промывает небеса Гольфстрим…
Протяни во сне, товарищ, руку,
этой ночью мы поговорим.
Зеленью, куриной слепотою
зарастает поле под окном.
Первое июня молодое
ничего не знает ни о ком.
Две собаки дремлют на веранде,
птица притаилась под стрехой.
Что же вы, товарищ? Перестаньте
плакать на рассвете. Бог с тобой!
И пока мы не проснемся оба,
дорогой товарищ, лучший друг,
колыбель качается у гроба,
целину распахивает плуг.
Корни неба и земли едины —
скоро в этом убедятся все…
Истребители и серафимы
тарахтят на взлетной полосе.
УЗЕЛ
Е.С.
Мы жили радом. Два огромных дома,
по тысяче квартир, наверно, каждый,
не менее. И оба знамениты
в столице этой брошенной и ныне
считающейся центром областным.
Нас разделял унылый переулок,
как и дома, изрядно знаменитый
одной из самых популярных бань.
А для меня еще старинной школой,
построенной купечеством столичным,
как говорили, лучше всех в России…
За девять лет я кончил десять классов
(поди, не всякий эдак отличился!),
но, впрочем, не об этом речь совсем.
Мы жили рядом. Я звонил в любое